Лавров П. Л. О религии
М.: Мысль, 1989.
Die Götterwelt der deutschen und nordischen Völker, v. W. Mannhardt; Erster Theil: Die Goiter; Berlin. 1860.
«Германская мифология преимущественно способна к уяснению сущности мифов и к исследованию первобытной истории человечества, так как она доставляет науке сравнительной мифологии самое удобное орудие» (с. 3). Читая эти слова ученого берлинского мифолога, мы живо вспомнили совершенно подобные слова нашего соотечественника, недавно умершего Щепкина, который в своем неконченном сочинении «Об источниках и формах русского баснословия»1, на странице 21-й, говорит: «Русская баснь оказывается единственною областью мифическою, где, при настоящем положении ученых средств, возможно решение мифа, общее всем языкам и народам». — Что это? ученый патриотизм? национальная наука? оптический обман? — Осторожный Немец говорит преимущественно, порывистый Славянин — единственно. И каждый из них считает бедные отрывочные мифические предания своей родины, занесенные тысячелетним слоем других верований, выросших на далекой почве, предания, сохраненные в слове, в поговорке, в предрассудке, важнее роскошной мифологии Индии, изящного Олимпа Эллинов, патетического величия скандинавских божеств. С первого взгляда это может показаться странным, ненаучным, но в сущности начало, принятое обоими названными писателями, есть именно проявление нового, истинно научного взгляда на религиозные верования. Конечно, оба они увлекаются. Не наше дело теперь говорить об увлечениях покойного русского ученого, видевшего повсюду лишь мифы, происшедшие от исторического изменения значения слов; по необделанному первому труду нельзя судить даже приблизительно, на чем бы остановился и какие уступки мнению других ученых сделал бы г. Щепкин, если бы судьба позволила ему продолжать свою ученую деятельность. Что Мангардт увлекается иногда патриотизмом, это видно уже из того, что он решается в эстетическом отношении ставить грубые и туманные образы скандинавских богов рядом с богами Илиады2. Что касается до исключительности, которая побудила наших ученых поставить свой народ на первое место, то она — необходимое следствие преимущественного знакомства с языком и обычаями своих соотечественников. Действительная теорема мифологии, которую стремятся они оба доказать соединенными силами, и не они только, а многие ученые своими частными трудами, — это теорема, чуждая всякой национальности, как всякая истинно научная теорема. Она состоит в следующем. Для научного понимания мифов несравненно важнее изучение поверий народных, как существующих в виде предрассудков, так и закрепленных оборотами речи, чем обработанных систем, развившихся в преданиях жрецов, в гимнах и поэмах поэтов, в системах мыслителей.
Религиозные системы, в которых божественные личности обособились совершенно, так что допускают пластическую и поэтическую индивидуальность, — это роскошные цветки общественной мысли, развернувшиеся, при особенно удобных обстоятельствах, вследствие тысячи содействовавших тому причин, климатических, экономических, политических, наконец, вследствие развития личностей, одаренных изящным вкусом и творческою фантазиею. Все это вместе усложняет до такой степени исследование процесса создания религиозного образа, что ученый отступает пред вопросом или прибегает к гипотезам, предполагающим особенное, чудесное сообщение с миром никем невиданных существ или небывалое, неестественное состояние впечатлительности, для которой в современном человечестве нет даже вовсе аналогий. Но современная наука внесла в изучение религиозных систем несколько весьма важных начал. Во-первых, начало историческое: стройные религиозные системы имели свое развитие; они не только боролись между собою, сменяя друг друга, но они росли, развивались из грубого состояния в более обделанное, изящное, из смутной массы вырабатывались группы и отдельные образы; история записала борьбу разных развившихся систем между собою и борьбу религий с наукою и философиею, но это только последний фазис жизни языческих религий; ему предшествует период, когда наука и философия перерабатывают религию, изменяя ее настолько, насколько это можно. До разрыва между ними научные факты, философское мышление, религиозные верования, жизненные потребности составляют одну безразличную массу народной умственной жизни. Самая борьба систем разных религий представляет, при внимательном историческом рассмотрении, политическое, нравственное значение; но, переходя к началам обоих верований, мы находим в мифах того и другого весьма близкие между собою представления, и тем более близкие, чем далее мы можем идти по источникам, нам доступным. В период, когда религия, философия, наука и жизнь еще не разделились между собою, мы большею частью и в умственной жизни национальностей находим лишь климатические или географические различия.
Это приводит нас ко второму важному началу мифологий, к психологическому: объяснения мифов в их первобытном состоянии должно искать в общечеловеческих впечатлениях, представлениях, побуждениях. Данные для языческого религиозного творчества были, по всей вероятности: во-первых, та же природа, те же душевные способности, те же житейские потребности, которые человек имеет и теперь перед собою и в себе; во-вторых, слова, сохранившие в себе впечатления, представления, побуждения прежних поколений; далее, мифы, уже ими созданные; к этому присоединялись новые научные факты, новые житейские потребности, новые философские воззрения; наконец, историческая жизнь общества в своем развитии требовала соответственного изменения верований общества или иного понимания прежних преданий. Эти элементы лежали в основании большей части мифов, — это положительно. Эти элементы присутствовали всегда и везде, — это неоспоримо. Эти элементы достаточны для объяснения происхождения и развития многих верований, — это доказано. К чему же искать его гипотетических, никем не замечаемых в наше время начал для мифологий? К чему чудесное детство человечества, когда достаточно его начального невежества? В разнообразии психических явлений, особенно же в разнообразии впечатлений, получаемых от внешнего мира, мы откроем много вероятных сближений для истории мифов. Только должно мысленно выделить из нашего взгляда на себя и на природу то, что мы внесли из детского учения, что многим кажется естественным лишь вследствие раннего усвоения, но что в сущности есть результат долгой и трудной умственной работы поколений.
Но когда мы приняли историческое и психологическое начала для мифологий, мы замечаем, что в полных, обработанных системах мифологий нам очень трудно открыть первоначальное состояние верований. Изящные мифы вытесняли грубые представления; первобытные формы сглаживались, сплетались в новые группы в позднейшие времена; требования вкуса и нравственные воззрения искажали простое понимание древности; однажды закрепленные словом рапсода или барда3, резцом художника, внесенные в каноническую книгу жрецов, боги не терпели своего прошедшего, гнали его как ересь или перетолковывали как иносказание. Самое письмо, передающее нам известие о древних мифологиях, выражает нам мнение величайшей умственной аристократии древности — грамотных людей, которые составляли кружок, уже выработавший взгляд на вещи, несравненно высший, чем общество, ему предшествовавшее, не знавшее грамоты. Как же тут быть? Не оставить ли в стороне вопрос о происхождении мифов, как неразрешимый, и не сплести ли картину произвольных гипотез над временами, не оставившими памятников и, следовательно, покрытыми мраком неизвестности.
Вот тут-то и выказывается важность простонародной жизни и простонародных преданий над стройными системами. Кружок грамотных людей, образованные сословия, проповедники изящных легенд и нравственных мифов, философские мыслители, великие ученые — все это жило, действовало, писало и спорило, дралось, торжествовало и погибало в высших сферах, в высших сословиях; вся записанная умственная история человечества — это история незначительного меньшинства. Масса народа, всегда бедная и грубая, неразвитая умственно, нравственно и эстетически, оставалась чужда блестящей эпопее богов. Масса народа повторяла слова молитвы, сочиненной мыслителями и восторженными пророками, она ходила во храмы, наполненные драгоценными приношениями, мистическими символами, изящными произведениями искусства, пред ней совершались таинственные обряды, с которыми жрецы и мыслители соединяли иносказательный или философский смысл; но она вносила во все, что видела, слышала, совершала сама, другой, для нее единственно доступный смысл. Она приурочивала заученные слова, привычные образы к своему взгляду на вещи. Она, даже достигнув грамотности в своем большинстве, оставалась все[-таки] далеко от круга воззрений умственной аристократии и потому хранила свято старинные предания, применяя к ним свое новое знание. Она, наконец, участвовала в религиозных спорах, войнах и революциях образованного меньшинства, но понимала девизы и различие партий и сект по-своему.
Конечно, и весь народ не оставался совершенно неподвижен в своих убеждениях. В массу его верований проникали частью представления из верований высшего слоя; они обогащали народное воображение новыми формами, новыми словами, но на умственное содержание подобные приобретения имели мало влияния. Было также другое, более благотворное влияние — влияние науки, данные которой понемногу проникали в народ, подымая уровень общего понимания и борясь с предрассудками всех форм, но это влияние было весьма медленно; школы оставались достоянием меньшинства, и там, где образованный класс (в последний период жизни Европы) пытался внести результаты знания в массу, то он прежде всего старался внести в нее свои современные предрассудки, свое нравственно-религиозное мировоззрение, а положительное знание — естествознание и технология — играло весьма малую роль в системах народных училищ.
Таким образом, мы имеем в низших слоях человеческого общества религиозное миросозерцание, которое по сущности своей восходит к весьма отдаленному времени и представляет довольно близко первобытное, общечеловеческое понимание. Правда, в разных странах встречаем разнообразные формы, заимствованные частью из верований образованного класса, но, внимательно вглядываясь в предмет, замечаем, как уже сказали выше, под этими формами прежнее содержание, большею частью чуждое миросозерцанию, из которого заимствованы формы. Поэтому изучение народных поверий, предрассудков, народного понимания религиозных форм, внесенных высшим классом общества, дает нам незаменимое средство прямым наблюдением следить за явлениями, весьма близкими с теми, которые происходили во всем человечестве, прежде чем оно имело свою записанную историю, прежде чем в различных углах земной поверхности при удобных обстоятельствах развилось исключительное образование, подарившее мир исключительными религиозными представлениями, метафизическими системами и т. п.
Этот отдаленный период времени, с первого взгляда недоступный для науки, оставил свои неизгладимые следы еще в другом явлении, изучение которого получает большую и большую важность для истории первобытного человечества, — это язык. В оборотах слова, в привычных метафорах, в поговорках, в припеве, иногда в грамматической конструкции предложения внимательный наблюдатель находит след миросозерцания давно минувшего общества, в среде которого естественная потребность произвела оборот, сделавшийся впоследствии для потомков условною формою новой мысли. Поэтому филология, в самом обширном ее значении, является на помощь критике памятников, для времени, до которого памятники не достигают, и язык памятников открывает нам исторические факты, совершенно неизвестные тем самим, которые нам служат средством для этого открытия. В то время как филолог в своем кабинете перебирает с новою целью иероглифы слова, переданные нам литературою всех времен, наблюдатель-путешественник переходит из селения в селение, записывает обороты живой речи, проникает в духовную жизнь народов, и оба собирают точные фактические материалы для истории первобытного человечества; конечно, часто ложная гипотеза строится на этих основаниях и сообщает ученым призрачное понимание доисторического периода, но гипотезы проходят, а точные факты остаются. Придут новые исследователи, их критика развеет современные призраки, как критика XIX века развеяла много призраков минувшего, а на положительных фактах построятся более прочные теории.
Мы полагаем, что читатели видят теперь причину, по которой исследователи народных отрывочных верований считают свои исследования более важными, чем изучение стройных систем мифологий, для исторических научных результатов. Мифология Индусов, Иранцев и Семитов, Греков и Скандинавов доставляет нам понимание исключительной жизни, развившейся при весьма сложных обстоятельствах и перешедшей чрез личный взгляд ряда писателей. Народные предания представляют прямое влияние природы и жизни на зарождение религиозных воззрений.
Но кроме этого начального факта истории верований для нее важен еще другой: переход народных верований в стройные системы. В этом случае средства для наблюдения очень ограниченны. Большая часть стран, где развились древние религии, трудно доступны подробному исследованию народного языка и поверий; к тому же многочисленные передвижения народов смешали в них, вероятно, наречия и предания так, что в самых выгодных случаях едва ли внимательный путешественник проследит в живой речи и в живом религиозном понимании народа отдельные данные, предшествовавшие образованию мифологий, нам известных. Филология делает, что можно в этом случае, но ее средства приводят лишь к гипотетической истории мифов, нуждающейся в поверке. В этом случае весьма важны для нее заключения по аналогии подобной же истории у европейских народов. В среде последних мы имеем две религии, образовавшиеся на народной почве до христианства, именно друидизм и одинизм4. Впрочем, первая, по мнению современных исследователей, носит на себе явные следы влияния финикийских поселенцев, и во всяком случае в наше время наука не довольно проследила еще связь между тем, что известно о догматах друидизма, и народными поверьями, из которых эта религия выросла. Но одинизм представляет для рассмотренного выше вопроса самые выгодные условия. Предания народные в Германии и Скандинавии исследованы довольно удовлетворительно, особенно в первой, чему способствовала самая раздробленность политической и ученой жизни Немцев. С другой стороны, две Эдды5 представляют богатый материал для исследований одинизма, а чуждое влияние не могло быть значительно по самой истории германских и скандинавских народов. Поэтому германская мифология имеет для исследователя развития мифологий вообще незаменимое преимущество в отношении вопроса о развитии стройных религиозных систем из массы народных поверий.
Самая наука германо-скандинавской мифологии еще очень молода. Около 1460 г. найдена «Германия» Тацита6, в которой оказались первые сведения об именах древних богов рассматриваемого племени; до XVII века ученые старались сблизить бедные известия, до тех пор собранные с библейскою историею расселения народов, принимали на веру сказки Анния Витербского7 и без всякой критики создавали мифологические теории по недостоверным памятникам древности, открытым в разных углах Германии. Открытие второй Эдды Ангримом Ионсоном в 1625 г. и первой Эдды в 1643 г.8 дало первый толчок строгому изучению самых данных, и в XVIII веке из среды мечтателей и невежд выдаются исследователи: Трогиллус Арикиль, Каспар Шюц и Групен. Но эпоху в науке европейской мифологии составляет 1835 г., столь знаменитый и в истории христианского богословия. «Немецкая мифология» Гримма положила краеугольный камень науке, сблизив германские верования со скандинавскими и указав остатки или, точнее, основания древней мифологии в народных поверьях и обычаях. С этого времени мы имеем многочисленных исследователей по различным частям народной и скандинавской мифологии, к чему присоединяются труды по сравнительной мифологии, позволяющей искать в далеких народах аналогии явлениям, оставившим смутные следы в германской духовной жизни. Мангардт в своем прекрасном труде, начало которого теперь перед нами, дает весьма совестливо составленный результат того, что сделано до сих пор по германской и скандинавской мифологии в их органической связи. Он начинает с определения достоинств, особенности и задач германской мифологии. Вторая глава рассматривает сущность мифов вообще и законы их развития, именно их происхождение, антропоморфическое преобразование и создание мифических систем. Третья глава заключает краткий очерк истории германской мифологии. Четвертая рассматривает, как естественные явления послужили началом германских мифов. Наконец, четыре следующие главы показывают, как эстетические образы богов одинизма выработались из религиозного воззрения на явления природы. Следующий том будет9 обнимать демонов и понятия о создании и о конце мира по германской и скандинавской мифологии.
Мы далеки от мысли передать даже вкратце исследования ученого мифолога. Это выходило бы совершенно из объема, доступного нашему обзору. К тому же подробности германской и скандинавской мифологии интересуют, может быть, наименьшее число наших читателей. Но вопросы об общих выводах, сделанных в области этих мифологий точно так же, как помощью сравнительного изучения верований разных стран, не могут не интересовать всякого образованного человека, потому что они бросают свет на общечеловеческие явления периода, для которого прежде существовали лишь гипотезы. Еще более: эти-исследования объясняют научным образом один из важных фазисов феноменологии духа человека вообще: образование и преобразование верований. Мы ограничимся здесь только этими общими выводами, рекомендуя, впрочем, сочинение Мангардта всякому читателю, желающему вникнуть несколько подробнее в частности мифических созданий человечества. Взгляд Мангардта вполне соответствует современному состоянию науки, и способ изложения делает из его сочинения не ученую диссертацию, но общедоступное чтение. Может быть, даже в иных местах автор слишком стремится устранить механизм науки, критическое исследование мнений из своего сочинения, и картинки, к нему приложенные, совершенно излишни.
Человек стремится усвоить мир, его окружающий, и это усвоение происходит двумя путями: мыслью и делом. Понять окружающие предметы — значит подчинить их своей мысли. Заставить их служить своим жизненным целям — значит подчинить их своей воле. Второе стремление есть психологически-первоначальное, но цель его недостижима без первого. Итак, человек стремится понять предметы, его окружающие. Он наблюдает их, усваивает себе отдельные отрывочные факты, сближает и группирует эти факты, делит их на разряды, замечает в некоторых неизменную последовательность, переходит от отдельных фактов к законам и, в разнообразных группах законов, здесь замечаемых, видит начало различных отдельных наук; наконец, сближает эти самые науки, созидает систематику наук и философским мышлением стремится в этой систематике к пониманию организма науки вообще.
Но на этом пути беспрестанно встречает он многочисленные препятствия, частью от него не зависящие, частью нераздельные от самого бытия его как человека. Рядом с наблюдением и восприятием явлений в человеке происходят два рода изменений, препятствующих точности наблюдения, ясности восприятия. Жизнь постоянно возбуждает в нем желания и стремления; как эти желания, так и самые внешние предметы производят в нем беспрестанные изменения состояния духа, настраивают его различно. Под влиянием настроения духа и различных желаний человек делается неверным наблюдателем; он видит и слышит не все, что нужно ему в данное мгновение видеть и слышать; иногда видит и слышит несравненно более действительного, потому что представление его воображения, возбужденного желаниями или эффектами, сплетается с наблюдением; иногда те же причины искажают наблюдение не только количественно, но и качественно. Только долгим упражнением, строгою критикою собственных восприятий человек доходит до точного наблюдения, до выделения того, что он действительно видит и слышит, из группы впечатлений, получаемых в каждое мгновение всеми сторонами его существа, и во многих отношениях никогда этого не достигает.
Во всех случаях, где этот процесс не совершился вполне, рядом с научным, фактическим знанием становится призрачное, ненаучное знание, в действительности которого мы точно так же сильно убеждены, как в действительности первого. Это — верование. Мать верит точно так же в несуществующую красоту и в небывалые душевные достоинства своего ребенка, как в его существование; ревнивец одинаково верит в то, что его жена приехала в данное общество на свидание, как и в то, что она находится в этом обществе; автор верит в научное, эстетическое достоинство своего произведения точно так же, как в факт, что он, автор, написал это произведение. Но нам ежедневно встречаются факты еще более поразительные. Как многие без всякого умысла искажают рассказ о событии, которого они были очевидцами, прибавляя несуществующие подробности, сообщая фактам колорит своего воззрения на эти факты, сплетая свое мнение о людях и их действиях с самыми действиями. Здесь элемент верования является в нераздельном соединении с данными наблюдения. Еще труднее внутренние наблюдения. Многие ли больные способны точно сообщить доктору свои субъективные ощущения? Не является ли в их словах фантастическая картина внутреннего процесса, где воображаемые ощущения искажают и оттесняют действительные? Если подобные факты беспрестанно замечаются в среде развитого общества, приученного воспитанием и жизнью к критике фактов, то они тем обыкновеннее в человеке неразвитом. Чем менее научной критики, тем чаще и тем грубее смешение действительного с воображаемым, знания с верованием, тем уже действительный мир и тем шире фантастический, тем привычнее воображение к подсказыванию созданных мотивов и тем полнее уверенность в одинаковом достоинстве всех частностей миросозерцания. Здесь, за отсутствием критики рассудка, стремления отделить истинное от ложного, действительность от мечты, является критика вкуса, стремление построить знания и верования в одно стройное, патетическое целое. Чем оно стройнее и патетичнее, тем оно кажется истиннее, тем глубже вкореняется в убеждение. Из фактов собственного наблюдения и рассуждения, из созданий собственного творчества и из массы преданий науки и фантазий, полученных на веру от других членов общества, как во время детства, так и позже, составляется более или менее изящная система миросозерцания частного человека, то, что он называет своим убеждением. Это убеждение состоит из отдельных фактов знания, дополненных религиозным верованием и, в некоторых частностях, предположениями, которые сам человек признает гипотетическими. Стремление к целости миросозерцания есть стремление философское; основание его: факты знания, которые предстоит связать гипотезами, составляют начало научное; религиозный же элемент проявляется в представлении гипотетического факта действительным, гипотетической связи между фактами — необходимою, кажущегося решения вопроса о сущности вещей — одинаково точным с научным решением вопроса о явлении. Научная критика суживает прочие области мысли; постоянное стремление внести сознание в собственное мышление разлагает, наконец, последнее на область факта и область гипотезы; философское научное творчество ограничивается тогда стройным группированием фактов и гипотез в одно целое, органически связанное и обнимающее предметы знания, процесс творчества и вопросы жизни. Но невольно в среде строгого анализа и сознательного творчества находится уголок для бессознательного творчества, для убеждения, имеющего вид знания, — и религиозное верование не теряет своего могущества над духом человека[1].
Мы набросали очерк процесса образования верований в отдельной личности, но этот процесс еще усиливается от присутствия в одной местности большого числа почти одинаково развитых личностей, одинаково верующих в точность сплетения действительных наблюдений с созданиями собственного воображения. Находясь почти на одинаковой степени знания, они служат один другому опорою для усиления обоюдных убеждений и, трудясь все вместе над созданием одного целого из общих наблюдений и гипотез, составляют бессознательно систему общественных, народных верований, непоколебимой общественной религии.
Указанные факты феноменологии духа находят свое приложение в истории религий вообще. Во все времена человек был окружен природою, которая доставляла ему все средства жизни, окружала его всеми опасностями и в то же время своими разнообразными явлениями волновала дух человека. Метеорологические и астрономические явления, нераздельные для неразвитого ума, поражали всего более человека. Он в них видел нечто преобладающее над его силою, нечто имеющее возможность ему оказать много добра и много зла. Но он самого себя сознавал как способного к добру и злу относительно других, слабейших веществ, сознавал, что его — человека — можно умилостивить просьбою, подарками или раздражить противоречием, неуважением. Воображение ему подсказывало, что в этом страшном ничто, которое сверкает молниею, гремит громом, летит бурею над поверхностью земли или светит солнцем, разливается дождем, есть такие же побуждения, как в нем, в человеке. Он верил, что оно, это могучее ничто, желает и любит, сознает и ненавидит, как человек, что его можно раздражить, умилостивить, склонить на свою сторону. Антропопатизм11, перенесение вне человека человеческих аффектов, были первым миросозерцанием в тот период, когда человечество, выработавшееся из животного состояния, начало стремиться понять свои отношения к предметам природы. Определенности форм в этом веровании не было; вся природа, небо, ветер, солнце, облака, высокие горы, мрачные леса то сливались в одно целое, то обособлялись в отдельные предметы обожания; молитвы, жертвы, поклонение и прославление относятся в этот период к предметам природы без точного их разграничения, с одним только предположением человеческих побуждений в том, что окружает человека, в том, к чему человек обращается в данное мгновение. Это обожание природы разнообразилось особенностями ее в различных местностях, то переходило в грубый фетишизм, в поклонение предмету, одаренному чудесными свойствами, то в сабеизм12, в отдельное поклонение светилами как властителями природы, то в обожание высоких гор, то в религию неба и земли, понятых как два существа, в любовном союзе обнимающие все сущее, и т. п.
Два общечеловеческие явления обозначают первое дальнейшее развитие этой безразличной мифологии, развитие почти во всех народах, имевшее место в доисторические времена. Признавая преобладающее могущество предметов своего обожания, человек перенес на них еще один факт своей внутренней жизни. Он сознавал, что не делает все по доброй воле, но многое по принуждению, что многих людей, сильнейших себя, он может хитростью заставить поступить по его желанию; для этого лишь нужно знать некоторые обстоятельства, имеющие на них неотразимое влияние. Нельзя ли таким же образом отнестись к могущественному ничто, присутствующему в природе? Нельзя ли найти средства обязать его сделать по воле человека, или открыть человеку средства, неизвестные последнему? В неразвитом уме вопрос «нельзя ли?», сопровождаемый желанием, чтобы возможность существовала, необходимо влечет за собою предположение этой возможности. Человек вступает в борьбу с таинственными силами природы; для этого надо их изучать, разгадывать, открывать их связь с нашею деятельностью, угадывать принудительные средства, находящиеся в руках человека и подчиняющие ему то, что сильнее его. Колдовство и гадание в их разнообразных формах представляются человеку как оружие; с одной стороны, они порождают миллионы предрассудков, целый церемониал таинственных действий, охватывающих всю жизнь человека; с другой — в них лежит начало будущей науки: они требуют более точного наблюдения, более внимательного исследования всего окружающего и самых внутренних явлений в человеке; ставя его в борьбу с силами природы, они возбуждают в нем самоуверенность и изворотливость ума; человек становится в отношении к природе уже не бессмысленным существом, машинально веселящимся или гибнущим по воле повелителя, но хитрым рабом, который, целуя край одежды калифа13 и осыпая его лестью, знает его слабые стороны и заставляет властителя поступать так, как ему хочется. Самая сдержанность духа, необходимая для открытия тайн природы, стремится устранить возмущающее влияние из наблюдений, сделать последние более научными.
Другой факт, столь же общий, как колдовство и гадание, заключался в представлении невидимых существ как причин видимых явлений. Филологическое наведение14 убеждает в том, что путем к этому служило наблюдение газообразных веществ. Невидимый, но ощутительный вихрь послужил основанием теории духов природы; человеческое дыхание, прекращающееся с жизнию, послужило опорою теории человеческих душ. Это миросозерцание должно было тем более распространиться, что по мере наблюдения предметов человек терял к ним уважение как к предметам. Они сделались лишь посредниками между невидимыми силами и его мыслию. Мир явился одеждою, жилищем, иногда тюрьмою невидимых существ, человеческое тело-- орудием души. Предметы перестали внушать, сами по себе, страх и уважение; колдовство и гадание употребляли эти предметы как орудие, но обращались к чему-то вне их; изучения их сделались научнее, наблюдения спокойнее, знания возможнее. Мир вещества стал безразличною областью сообщения человека с миром духов. Ряд душ погибших поколений предков невидимо окружил потомков и вызвал их к изучению истории. Представление человеческих душ, невидимо живущих и сохраняющих человеческую форму, без которой простой ум не может представить себе замогильное существование, вело к антропоморфизму, т. е. к приданию человеческих форм и духам, оживляющим природу15; оно было тем удобнее, что духи природы и духи отдельных предметов, сделавшись невидимыми, получили возможность принимать в представлении произвольную форму, существенно отличную от формы предметов, которыми эти духи владели. Этот антропоморфизм, прибавленный к прежнему антропопатизму, дал возможность более эстетическому воззрению на мир. Человеческие существа, одаренные особенными силами и невидимые, сделались предметом обожания человека, и с ними он вступил в сношение в колдовствах и гаданиях, помощью снов и знамений, амулетов и заговоров, молитв и жертвоприношений. Правда, в различных мифологических преданиях этот антропоморфизм смешан часто с зооморфизмом16; животные наполняют небеса народных поверий, дают свою форму фетишам, идолам природы, беспрестанно становятся наряду с человеком. Это явление можно объяснить двояко. Различие движущегося животного, с которым человеку приходилось часто бороться, от человека в первобытном состоянии едва ли было весьма значительно, и весьма возможно, что человек противополагал весь мир животных, как равноправный, тем силам, которые, по его представлению, присутствовали в метеорологических, астрономических и геологических явлениях природы; растения большею частию служили только средством колдовства и гадания, амулетом или знамением, но не сближались с миром животных; лишь в больших массах или в огромных формах они составляли предмет обожания. На этой точке зрения возможно безразличное придавание человеческих и звериных форм невидимым духам предания и их изображениям. Звериные формы могли даже часто служить отличительным признаком особенных свойств, приписываемых невидимым существам, от свойств человека. С другой точки зрения, может быть, филологически сближались понятия различных предметов вследствие подобных слов, выражающих подобные же впечатления, воспринимаемые человеком от этих предметов; с течением времени причина сближения была забыта; слова переставали передавать впечатления, а делались условными знаками; совершенно понятное предкам сближение слов требовало от потомков объяснения, и это объяснение искали новые поколения не в чуждом им научном наблюдении перехода слов, а в мифических образах господствующего верования; множество филологических мифов, в которых играют роль звери, могли получить таким образом свое начало, и едва ли другим путем удобно объяснить выбор именно тех или других животных в зооморфическом строении мифов. Едва ли наука в состоянии отвергнуть которое-либо из этих двух объяснений, как неимеющее совершенно места, и едва ли она может разграничить влияние того или другого начала в зооморфических мифах. Впрочем, должно заметить, что антропоморфизм несколько проявил свое изменяющее влияние и в этом ряде преданий. Звериная форма является часто как принятая временно человекообразными духами и впоследствии божествами; ее принимают и люди, владеющие высшими силами; она является одеждою для наказуемой или испытуемой человеческой души в ее странствованиях; она является тюрьмою для людей, заколдованных другими людьми. Человек смотрит тут на зверей как на маску человекообразных существ.
Предыдущие страницы обнимают главнейшие черты общечеловеческих верований, которые находим у всех народов в более или менее развитой степени, с разнообразными изменениями, которые представляет более или менее роскошная природа, более или менее озабоченная жизнь, большая или меньшая впечатлительность отдельных личностей. Выйдя из естественных стремлений человека, это создание мифов не требует ничего необыкновенного, чудесного, никакой способности, теперь не существующей в человеке; аналогические явления этому первому баснословию и теперь встречаются на каждом шагу и позволяют заключать с достаточным вероятием о том, что было прежде. На точке зрения этого миросозерцания находится и теперь наибольшая масса человечества, даже в самых образованных государствах. Весь мир представляется оживленным невидимыми человекообразными существами; под разнообразными именами эти существа находятся в сношении с жизнью человека и оказывают на него влияние; человек может также на них иметь влияние помощью особенных слов, знаков, действий; есть дни, когда эти существа способствуют человеку, другие дни, когда они ему противодействуют; есть места, где удобнее к ним обращаться; есть средства помощью их угадывать будущее, предотвращать несчастие, привлекать благоденствие. Во многих случаях человек даже не находится на этой степени обожания человекообразных сил природы, но надеется прямо действовать симпатически, помощью амулетов, заговоров, на неодушевленную природу. Колдовство и гадание под тысячью разнообразных форм составляют его отношения к природе; представление симпатического отношения между предметами и человеческими действиями, представление иерархии невидимых существ, присутствующих повсюду, составляет его миросозерцание.
При удобных обстоятельствах, на этой мысленной почве, в разных местностях развились более отделанные системы верований. Некоторые духи выдвинулись из безразличной массы своих собратий, правителей природы. Их человекообразная личность получила более определенные, самостоятельные атрибуты и с этими атрибутами врезалась в воображение высшего общественного класса. Жрецы, поэты и художники отковали подобные личности, и над массою духов возвысились божества. Мифические рассказы, частью происшедшие от истолкования слов, потерявших прежнее значение, частью от антропоморфического и антропопатического объяснения явлений природы, частью от слития событий народной истории с представлениями религии, сгруппировались около имен этих божеств. Местные и стихийные божества, выработавшиеся из массы духов при разных обстоятельствах, сгруппировались в патриархальное или гражданское общество. По мере развития вкуса знаний и общественных приличий, в кружке знающих, образованных, властвующих, более и более проявилось стремление очеловечить эти божества, придать им нравственное достоинство, художественную красоту, освободить их историю от всего, что, по понятиям новых поколений, было несовместно с представлением божества и что составляло между тем невыделимую особенность древней физической легенды. Мифы изменялись, преобразовывались, группировались уже под влиянием стремлений, совершенно отличных от тех, которые образовали эти мифы. Нравственные и эстетические побуждения в них проглядывали все сильнее, физическое значение забывалось более и более; мифология принимала характер поучения, служила национальным целям, сословным интересам; кое-где нарочно создавались мифы для достижения особенных общественных целей.
Между тем в обществе росло новое начало, разъедающее мифологию. Понятие о божествах, извлеченных из обособленных мифических личностей, делалось предметом человеческого мышления независимо от этих личностей. Метафизическое созерцание овладевало словом, выросшим из действительных вопросов жизни и знания. Философия созидала идеал божества и с этою нормою приступала к анализу грубых представлений народа, художественных личностей высшей мифологии. С насмешкою на устах мыслители разрушали общественные кумиры и в восторженной речи прославляли своих отвлеченных богов — человекообразные воплощения логических категорий, нравственных принципов, чуждых всякой действительной жизни. Мифология обращалась в детскую сказку или улетучивалась в символических образах метафизических положений, оказывалась хитросплетенною загадкою, для которой все было кончено, когда слово, под нею скрытое, было разгадано. Дряхлая мифология продолжала существовать реторическою жизнию17 в привычных формах слова или, никого уже не обольщая, продолжала служить национальным и сословным интересам, ожидая лишь минуты, когда политический переворот сдаст ее в архив и сделает из ее художественных памятников достояние музеев.
Это была самая полная история старинных религий, но немногие ее прожили вполне. Большая часть систем мифов остановилась на различных ступенях развития, уступив место новой системе. Обыкновенно, когда философский анализ начинал разъедать старое верование, он не успевал охватить большинства господствующего общества. Метафизические божества деистов, пантеистов18, материалистов были под силу лишь немногим. Остальные нуждались в живой, художественной, человекообразной личности, которая говорила бы воображению, утешала бы в минуту горя, поддерживала в минуту отчаяния, которой можно было молиться. В подобные исторические мгновения выдвигаются вперед новые группы верований, охватывающие другие нравственные и художественные начала и выросшие на том же основании народных поверий, но умевшие поглотить в себе самые популярные философские вопросы данного времени. Буддизм восстает противу брахманизма; манихеизм и могамметанство заключает в себе разнородные элементы19. Религия синкретизма, т. е. слития разных начал, развивает тогда свое знамя, группируясь около какой-нибудь замечательной полуисторической личности (как Будда, Манес, Могаммед), центра старых мифов, новых легенд и метафизических тонкостей. Между ними и старыми мифологиями начинается борьба, и философские школы видят в бессилии, как все их рассуждения остаются напрасными пред общественным требованием живых мифических личностей. Борьба кончается или торжеством старого, и общество замирает в окаменелых формах; или новая синкретическая религия торжествует и повторяет собою историю своей предшественницы.
Но все это совершается в высших слоях общества. Масса бедного народа остается при своем миросозерцании, которого очерк мы сделали выше. Только имена в гаданиях и заговорах, в молитвах и заклинаниях заменяются одно другим или становятся рядом. Древнее гадание во имя безличного духа местности или стихийного демона совершается почти так же, как за несколько тысяч лет, но это существо, не изменяя своего представления, получает имя, заимствованное из художественной религии высшего класса, потом другое имя, заимствованное из религии, победившей первую, и т. д. В обряде нового богослужения простолюдин видит то же магическое заклинание, которое некогда совершал его предок с другими подробностями, но для той же цели. Амулеты с новыми изображениями стоят в углу его хижины, висят на груди его детей, выносятся на его поле во время засухи, но это в его глазах все-таки амулеты. Он по-прежнему стремится отыскать слова, знаки, предметы, которые бы подчинили ему таинственные силы природы; по-прежнему ищет знамения, чтобы разгадать будущее, по-прежнему между невидимыми личностями новой господствующей духовной иерархии ищет себе защитника и покровителя, к которому обращает жертву и мольбу при каждом особенном случае жизни; по-прежнему несет пить и есть невидимым душам родственников; по-прежнему родится, живет и умирает среди фантастического мира оживленной природы, находящейся в постоянном живом сношении со всеми его жизненными потребностями. Метафизические определения заучиваются им бессознательно; стройная целость высших религиозных мифов ускользает из его воззрения, а частности этих мифов сплетаются в уродливой отрывочной форме с его миросозерцанием. Религиозная борьба, в которой он является мучителем или мучеником, проходит над ним, изменяя лишь формы, а не сущность его заклинаний магических обрядов. Жрецы и проповедники разных сект с торжеством считают миллионы поклонников в своих храмах, но строгий ученый, прислушиваясь к народному говору, всматриваясь в его действия, вдумываясь в его воззрения, находит под разнообразными формами одно и то же грубое язычество, сущность которого восходит за все исторические памятники и которое едва прикрывается разноцветными лоскутьями исторических религий, поставивших в разные периоды свои храмы среди общества.
Против этого первобытного воззрения, против этих тысячелетних предрассудков оказалась бессильною проповедь, которая воспринималась народами лишь настолько, насколько она могла быть приурочена к прежнему пониманию. Против них есть только одно средство, которое может оказаться действительным лишь тогда, когда его примут за основу народного обучения, — это естествознание и технология. Наглядные и ощутительные факты первого, положительные результаты второй всегда понятны, доступны простолюдину и охотно им воспринимаются; но они должны быть чисты от всякой метафизической примеси. Обогащая ум положительным знанием, практически полезными данными, полуграмотный человек привыкнет менее и менее обращаться к своему фантастическому воззрению. Как ненужное оно будет исчезать мало-помалу, само собою уступая место науке. В этом великая сила и великая тайна истинного развития. Разрушение предрассудков, явная борьба с ними мало полезна; предрассудки меняют имена и одежды, но остаются в душе. Часто оскорбленное чувство человека тем крепче держится за свои предрассудки, чем более видит их осыпанными насмешками, оскорблениями, порицаниями. Но успокойте дух слушателя отсутствием противоречия, покажите ему только наглядное, простое объяснение факта из сущности дела, не нуждающееся в хитросплетениях мифа, в фантастической гипотезе; приучите его обходиться без сверхъестественного вмешательства заклинаний и амулетов; приучите его жить в действительном мире, и только в действительном; сами собою его прежние предрассудки покажутся ему дикими, и, наконец, его ум признается сам себе, как Лаплас говорил Наполеону, что он «не нуждался в этой гипотезе»20.
Впрочем, напрасно думать, что лишь полуграмотный простолюдин живет среди фантастического мира и нуждается в радикальном заклинании естествознанием для разрушения этого мира. Так называемое образованное общество во всех углах мира переполнена предрассудочным настроением духа и при всяком факте, несколько выходящем из обыкновенной колеи, всегда скорее готово обратиться к фантастическому, чем к рациональному, объяснению. Древний мир стихийных демонов, невидимых духов и т. д. еще витает и в гостиной великосветской дамы, и — увы! — в кабинете иного знаменитого ученого… Но обзор наш вышел уже и без того слишком длинен, чтобы остановиться на этом пункте. Ограничимся несколькими словами. Как для простого ума естествознание, так для более развитого история мифических образов в современном ее состоянии может служить лекарством от умственных эпидемий фантастического свойства. Пусть в этой истории общество ознакомится с простыми началами, психологическими побуждениями того, что еще беспокоит его воображение в самоновейшей форме. Пусть проследит возрастание и развитие демонических наваждений,, фантастических образов, чудесных событий, мистических помешательств в длинном ряде эпох жизни человечества, начиная от колдовства шамана до стукающих духов Юма, начиная с амулета времен Рамзеса до амулетов второй половины XIX века, начиная с воплощений Вишну до пророков Винтра (Vintras), Шено и т. п. Может быть, сложное лекарство истории убеждений и естествознания подействует благодетельно на мозг современных образованных людей; последний более испорчен, чем мозг простонародья, упорно державшегося своих тысячелетних предрассудков и которому достаточно постоянных приемов естествознания. Наука с ее строгою критикою, с ее простыми сближениями есть единственный амулет от смешения действительного с воображаемым.
Примечания
[править]Печатаемые в сборнике произведения П. Л. Лаврова, как правило, воспроизводятся по их первоначальным публикациям или по позднейшим, по возможности сверенным с первыми. В тех случаях, когда они печатаются с сокращениями или в отрывках, места сокращений обозначаются в тексте угловыми скобками. В настоящих примечаниях дается преимущественно только реальный комментарий к соответствующим местам текста, понимание которых без комментариев было бы затруднительным. Все встречающиеся в тексте имена (как реальных исторических лиц, так и мифологических) поясняются в развернутых указателях имен и мифологических персонажей, которые являются прямым продолжением настоящих примечаний. Переводы иностранных слов, выражений, названий произведений литературы, встречающихся в текстах Лаврова, даются в настоящих примечаниях, за исключением тех случаев, когда они даются в тексте самим Лавровым. Все подстрочные примечания к текстам принадлежат Лаврову. В примечаниях использованы отдельные материалы архива Лаврова, хранящегося в ЦГАОР, а также его следственного дела 1866 г., находящегося в ЦГВИА.
Ссылки на различные издания сочинений Лаврова даются в сокращении:
Избр. соч. — Лавров П. Л. Избранные сочинения на социально-политические темы в восьми томах. Т. I—IV. М., 1934—1935.
Собр. соч. — Собрание сочинений Петра Лавровича Лаврова (Серии I—VI, 14 выпусков). Пг., 1917—1920.
Философия и социология — Лавров П. Л. Философия и социология. Избранные произведения в двух томах. М., 1965.
Этюды — Лавров П. Л. Этюды о западной литературе. Пг., 1923.
Примечания составлены Б. М. Шахматовым, за исключением преамбул к отдельным статьям, написанных составителем А. И. Володиным, которому принадлежат также все примечания, содержащие ссылки на архивное наследство П. Л. Лаврова, в некоторые другие примечания, особенно к первым статьям.
[Мир богов немецких и северных народов]
[править]Впервые напечатана в журнале «Русское слово» (1860. № 9, в отделе «Иностранная литература». С. 64—84. Подпись — П. Л. Л.). Включена в Собр. соч. (Сер. V. Вып. I.). Печатается полностью по тексту журнала. Название статьи дано нами по названию рецензируемой книги.
1 Книга Д. М. Щепкина была издана посмертно в Москве в 1859—1861 гг. Ко времени написания настоящей статьи Лаврову был известен только первый выпуск книги, и поэтому он считал ее неоконченной.
2 «Илиада» — древнегреческая эпическая поэма, возникшая в IX—VIII вв. до н. э. и приписываемая Гомеру. Боги Илиады — древнегреческие боги.
3 Рапсоды — древнегреческие странствующие исполнители (декламаторы) эпических поэм, искусство которых, перекочевав на театральные подмостки, дожило до поздней античности (I в. н. э.). Барды — народные певцы древних кельтских племен, хранители преданий старины. В средневековье стали профессиональными поэтами, организованными в цехи.
4 См. примечание 15 к статье «История чудесного».
5 Имеются в виду: а) так наз. «Эдда Старшая» (у Лаврова — первая) — созданный в XIII в. рукописный сборник древне-исландских песен, которые бытовали ранее в устной традиции; б) «Эдда Младшая» (у Лаврова — вторая) — произведение исландского поэта и прозаика Снорри Стурлусона (1178—1241), написанное в 1222—1225 гг.; содержит обзор языческих мифов, многие из которых известны только из этого источника.
6 «Германия» Тацита была создана в 98 г., но в средние века многие сочинения, в том числе и это, были забыты, и лишь в XIV—XV вв. их стали обнаруживать в различных монастырских библиотеках.
7 В 1489 г. доминиканский монах Анний, точнее, Джованни да Витербо, издал собрание рукописей древних авторов «Antiquitatum varearum» («Разные древности») в 17 томах. Подлинность этих рукописей уже в то время оспаривалась, а позднее было признано, что многие из них являются подделкой и принадлежат перу самого Джованни да Витербо.
8 В 1625 г. Ангрим Ионсон обнаружил «Эдду Младшую»; в 1643 г. датский епископ Бриньольв Свейнссон нашел рукопись «Эдды Старшей»; он назвал ее «Эддой Сэмунда», ошибочно полагая, что сборник был составлен исландским ученым Сэмундом Мудрым (1056—1133) и послужил основой для «Эдды Младшей»,
9 Следующий том не появился.
10 Откровенные религии, т. е. религии, основанные на откровении (см. примечание 3 к статье «Современные германские теисты»): христианство, ислам и др. Оговорка Лаврова объясняется, по всей видимости, цензурными условиями.
11 Понятие антропопатиэм (от греч. anthropos — человек я pathos — страсть, влечение), т. е. приписывание свойств человеческой психики животным, растениям, явлениям природы, широко использовалось в «теории ложных верований» Лаврова (см. в данном сборнике его статью «Антропоморфизм и антропопатиэм»).
12 О фетишизме см. примечание 11 к статье «История чудесного». Сабеизм — древняя религия в Южной Аравии, отличавшаяся культом небесных светил; название — от имени аравийских племен сабеев (з X в. до н. э. объединившихся в союз племен, а затем и в государство Саба), у которых зародился этот культ. В настоящее время термин «сабеизм» не употребляется, вместо него говорят астролатрия (букв. — «поклонение звездам»).
13 Калиф, халиф (араб.) — в ряде мусульманских стран титул государя, являвшегося одновременно духовным главой мусульман; халифы почитались в качестве преемников Мухаммеда, так назывались также некоторые представители знати, чиновники. Здесь в широком смысле: повелитель, господин.
14 Понятие наведение употребляется тут Лавровым в смысле: сравнение, сопоставление.
15 О понимании Лавровым антропоморфизма (от греч. anthropos — человек, morphe — форма) см. ниже в его статье «Антропоморфизм и антропопатизм».
16 Зооморфизм — перенесение черт животных на реальные или воображаемые объекты; предшествовал антропоморфизму.
17 В данном случае, говоря о «реторической», т. е. недействительной, формальной, жизни мифологии в сознании нового времени, Лавров подчеркивает превращение ее в простое «переживание доисторического периода».
18 См. примечание 4 к статье «Современные германские теисты».
19 Брахманизм (от санскр. — молящийся, поклоняющийся), или, точнее, ведическая религия (от Вед — древнейшего памятника индийской религиозной литературы) — религия в Древней Индии в период становления раннего рабовладения (1-е тысячелетие до н. э.); исторически была преодолена одной из мировых религий — буддизмом (см. прим. 6 к статье «История чудесного»), более соответствовавшим потребностям крупных азиатских деспотий, чем политеистическая религия брахманизма, которая, в свою очередь, под влиянием буддизма трансформировалась в религию индуизма. Манихеизм, манихейство (от имени ее основателя — Мани) — религия, возникшая в III в. в Персии и быстро распространившаяся во многих странах — от Китая до Италии. Представляла собой соединение идей исторически более раннего зороастризма и христианства. Существенной чертой манихейства является дуалистическая идея борьбы злого и доброго первоначал всего сущего. Магометанство — устаревшее название мусульманства или ислама. Лавров, говоря о магометанстве, имеет в виду, вероятно, первые этапы в развитии ислама.
20 Лаплас отвечал Наполеону I, что в своей теории происхождения солнечной системы он не нуждается в гипотезе о существовании бога.
- ↑ Само собою разумеется, что тут говорится о происхождении человеческим путем языческих и философских религий в личности, точно так же, как ниже в обществе. Откровенные религии в глазах верующего происходят другим путем10.