Константин Андреевич Тренев.
Миша[править]
Когда старый Грач с Грачихой отъехали от ветряка, солнце уже низко стояло над снегами. Поднималась низовка. Ветряк работал бодро. Ветер дул навстречу, и Грачиха сидела в санях спиной к лошади.
Ехали молча. Только дед понукал лошадь. Четырехкрылый ветряк с холма все махал другому, далекому ветряку, по ту сторону буераков, манил к себе. Но тот стоял, грустно склонив одно крыло, подняв другое: не в силах выбраться из сугроба. А Грачиха смотрела на него и думала: не забыть заехать в кооператив, купить внукам гостинца. Дорога юркнула в балку, потом, сверкая под солнцем, поднялась на бугор, потянулась меж кукурузищ.
От накатанной дороги побежала в сторону узенькая запорошенная снегом дорожка. Она, видно, бежала, туда, в балку, откуда поднимался чуть заметный на снегу дым.
Когда сани поравнялись с этой дорожкой, дед Грач натянул вожжи, лошадь остановилась. Дед, не оборачиваясь, прорычал в мерзлую седую бороду:
— Ну?
Бабка молчала и вздыхала.
— Да ты мне тут пар не пускай. Ну?
— Да уже и сама не знаю…
Бабка вытерла посиневший нос, спрятала глаза под красные веки.
— Она не знает, старая стерва, не знает, лисица, — зарычал дед, дернув за левую вожжу и что есть силы вытянув рыжую кобылу кнутом. Кобыла круто свернула на маленькую дорожку и побежала по ней скупо, нехотя. Но дед подхлестывал ее и кричал уже снегам:
— Она не знает! Не она целый год грызла голову! Да его, сукиного сына, не то что ехать до него, на семи суборах его проклясть — от родного дому до босяков в зятья пристал… Голодаешь? Ну и голодай, харцыз! Завоняла тебе родная хата? Сдыхай, шельмин сын, под чужим тыном!
Грач замолчал… Грачиха тоже молчала. Радостно и тревожно смотрела на убегающую из-под саней пушистую дорогу. Запахло дымом. Сани остановились в балке, у кособокой, наполовину занесенной снегом мазанки. Рядом ютились под обрывом еще с полдесятка таких же не огороженных, затерявшихся в сугробах. К мазанке прижался маленький сарайчик с раскрытой дверью и копна занесенной снегом соломы.
Выскочившая из сарайчика серая собака залилась хриплым лаем. Пегий поросенок остановился в черных дверях и тревожно хрюкал. Мазанка косилась на приезжих двумя маленькими окошками. Больше никого не было. Потом вышла, накинув свитку на голову, молодая женщина. Подошла к саням. Грачиха увидела под свиткой насторожившиеся маленькие серые глаза
— Ну, здравствуй, дочка, — сказала бабка ласково. — А где же Миша?
Маленькие глаза ласково засветились, сверкнули большие зубы:
— Миша у суседа. Зараз кликну. Да вы ж… в хату заходите.
— Позовешь — не откажемся, — сказала бабка. — Домна, кажись?
— Домна.
Дед сидел молча, уставившись злыми, плачущими глазами в рыжий хвост.
Бабка вылезла из саней и, стряхивая с шубы солому, заковыляла к мазанке.
— А вы ж, батя?
Грач буркнул:
— Мне и тут ладно.
— Оклунок-то хоть внеси.
Грач вылез из саней, швырнул на лошадь попону, потом взял в охапку полмешка муки и снес в сени. Хотел было вернуться к саням.
— Что ж, батя, хоть через порог в хату плюньте, — сказала Домна, улыбаясь и кланяясь.
Грач, отбивая рукавицей муку с тулупа, вошел в хату, покрестился на образа.
— А вот и Миша…
Вошел Миша с белыми от солнца и ветра усами и бровями, с кирпичными щеками.
— Здравствуй, сынок. Вот мы и приехали… Сердце-то родительское, видно, посговорчивей.
Миша стоял у порога. Голубые глаза смотрели в окно:
— Сердце тут, мамаша, никакой сути не имеет, кроме как неприятность.
— Ушел-то ты, сынок, из дому неладно.
— Ушел я не через сердце, а через голос. При вас Омельян остался и все хозяйство. А мне от вас ничего покеда не нужно. Спасибо, что не забыли. Но только прошу я вас больше не ездить.
— Да чего ж так-то?..
— Да того, что я с вами никогда голоса не достигну. Вот вы только на двор, а сосед уж кричит: «Беги, Михай-ло, родители кулацкое благословение привезли…»
— Полмешка муки в сенцах, — сказала Домна.
Миша взглянул в сенцы, заморгал глазами, стал похож на мать.
— Вот что, везите эту муку от греха до дому.
— Да чего ж ради? — воскликнула Домна.
— Ай разбогател?
— Я, батя, не за богатством, а от богатства сюды пришел.
— Он за голодной смертью пришел. На прошлой неделе куска хлеба в хате не было. Кабы отец с чугунки не принес, сдохли б… А он, Мишка, за зиму четыре семьдесят заработал… Порося за два десять купили, а чем его кормить?
— Это другое дело. А ты помолчи.
— Чего ж это я буду молчать? Меня голосу еще не решали.
— Гляди, решу.
— А ну, попробуй.
Домна вытянула к Мише исхудавшую шею. Маленькое бескровное личико побелело от злобы. Голос захрипел:
— Не я к тебе, ты ко мне в хату пришел. Ты через меня голос добыть хочешь, а я через тебя с голоду подыхай? Не желаешь кормить — иди к родимцу за правами, куды хошь.
— Да возьми же ты, дурная, в своей голове, что ежели дознаются, что я не порвал с родительским кулацким элементом, то сроду в правах не восстановят.
— А грец тебя побей с твоими правами, когда жрать нечего…
— Так ты чего ж? Шла за пролетария — на кулацкий харч надеялась?
Домна стукнула кулаком по столу:
— Да ты-то на что, мальчик, надеялся?
— А ну цыц…
Домна подошла к порогу, отворила дверь.
— Последний сказ: не берешь муку — можешь сам убираться.
— Не студи хату.
— Не твоя. Уходи — запру…
Миша молчал. Брови и усы пуще побелели на кирпичном лице.
Грач, не проронивший ни слова, поднялся со скамейки, надел капелюх.
— Ну, мать, погостевала, едем. Ночь заходит.
Грачиха застонала:
— Ох, сынок, сынок…
Грач спросил из сеней:
— Так как же, Михайло? Брать муку аль оставить?
Михайло не сразу ответил:
— Ладно… Ну-ка, ты… Дай там мешок под лавкой, пересыпать.
Миша пересыпал муку в свой мешок, а в отцовский быстро нагреб кизяков со снегом, вскинул его на плечи к отцу.
Грач не успел зарычать, а Миша уже шепнул:
— Передом идите, батя, а вы, мамаша, следом. Не огорчайтесь: зараз буду крыть на всю балку почем зря.
Грач остановился на пороге:
— Это… как… же?..
— Да не всурьез. Чтоб голота чертова слыхала. Может, мамаша, выразится какое слово неподходящее, так вы безо внимания.
Шли от мазанки к саням гуськом: широко шагал прямо через сугроб Грач с мешком, Грачиха брела по снегу, спотыкаясь и барахтаясь, и не поспевала, а Миша вслед кричал громко, так, что слышали даже у крайней мазанки:
— Убирайтесь с вашей кулацкой мукою к чертовой матери!.. Думаете оклунком муки пролетария купить? Большой интерес… Для меня рабочий класс в сто разов интересней всяких родителей. Вы с меня всю жизнь жилы тянули! Эксплататоры, кровопийцы! Теперь мы вам, сволочам, дадим ладу…
Грач не вынес:
— Погоди, сукин ты сын. И я ж тебе дам ладу.
Бросил мешок в снег и вскочил в сани.
Бабка упала в сугроб.
Снег набился под платок, в рот.
— А ну без баловства! — закричал Миша. — Поднимать вас батраков нету.
Подхватив ее под руки, поволок в сани и, оглянувшись на слепые окна, зашептал:
— Через месяц голос верну, и Домну к грецу… Меня Уляша Савкина с весны ждет… Две телки, стригун и сама — не с этой кошкой равнять. А к пахоте рыжую мне выдадите.
— Я тебе выдам, бандитская харя!
— Закон, батя, выдаст, — сказал Миша и опять закричал изо всей мочи, хлестнув рыжую:
— Вон, грабители, с пролетарского двора, чтоб духом не пахло!
До поворота на большую дорогу Грачи ехали молча.
Когда повернули, Грач спросил:
— Что, стерва, набилась к сыночку на угощение?
— Да разве ж он по-настоящему? Сказано ж — пока голос добудет.
— Добыл уж… Пока я живой, пущай не приходит, сукин сын. Пущай по другим местам свой голос пробует.
— Что там уже… когда ж… спробовал.
— А ты мудрая? — вдруг закричал Грач. — Намудрила, чтоб ты сдохла! Сорок седьмой год я от тебя терплю мудрости. За сорок семь годов ты мне со своею родней всю шею перетерла. А браты твои такие же были бандиты. В приданое за тобой что дали? Родитель мой, царство небесное, трех меринов в запряжке выговорил — львы, а не кони. Также и все три телеги на железном ходу. За день до венца, мошенники, все прасолу сбыли… А мне что подсунули? Буланый — с кострецом, чалый — без зубов, а пегого вскорости ж посля свадьбы ободрал. А с саду урожай как поделили? Себе сто пудов антоновки, а мне четыре мешка кислиц!
— Да уж и саду того тридцать годов звания не осталось, и браты давно на том свете, и самим пора…
— Да я на страшном суду сыщу.
Ехать до хутора было еще версты четыре, через село.
Быстро вечерело.
Розовый снег быстро перекрашивался в синий.
Когда въехали в село, бабка вспомнила, что надо бы заехать в лавку — ребятам гостинцы купить, да теперь уж рассердился старик, лучше молчать, не перечить,
Вон она и лавка-то еще открыта…
Грач вдруг повернул к лавке, остановился.
Бабка сидела не шевелясь.
— Ну?
— Чего это? — притворилась Грачиха.
— Чего сидишь печерицей?
— Разве что внучкам купить…
— Не собакам же.
Когда выезжали за село, уже стемнело и в избах зажигались огни.
Ехали молча.
Бабка стала думать, что давно уж, еще засветло, надо было подоить корову, а невестка больна…
— Сто чертов тебе с твоими гостями! — выругался вдруг Грач. — Через вас корова спортится.
Хлестнул изо всей силы по лошади.
Лошадь так рванула, что бабка слетела с мешка в розвальни. Распахнулась шуба. Полу трепало ветром.
— Да не волочи мне, стерва, шубу по снегу! — закричал Грач, заботливо укутывая Грачиху и помогая ей сесть на мешок. — Держи морду от ветру.
А ветер к ночи сразу усилился и, забегая со всех сторон, бросал в Грачей мерзлым снегом.
1929
Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.