Юрий Слёзкин[править]
МОЙ ПАНТЕОН[править]
Лев Толстой[править]
Холодом веет на меня, когда смотрю я на страницы творений Толстого. Холодом степного ветра — ровного и вольного, охватившего меня со всех сторон своими могучими неспешными крыльями. И знает он, что было до него здесь, и знает, что будет, когда снова вернётся сюда.
Вот он — пахарь, вышел в поле и глянул кругом — здесь растёт повилика, а будет пшеница.
— Да, будет, — мерно дует ветер.
Он весь наш — русский — Толстой; нет, не наш, а он ? мы сами, вся Россия…
А. П. Чехов[править]
Когда говорят — Антон Павлович Чехов, мне становится так грустно и хочется плакать. Почему?
Разве я не сто и один раз читал и перечитывал его «пёстрые» рассказы и хохотал до упаду, хохотал просто, по-детски, без всякой задней мысли о скрытых слезах. Почему это? И почему вместе с грустью на меня наплывают лиловые, дымчато-лиловые осенние сумерки и слышится где-то странный звук — не то плач, не то встревоженный вскрик больного. Что это?
Он рассказывает о простых, маленьких людях, о доме с мезонином, заурядной аптекарше, о милых, милых, таких знакомых трёх сёстрах. И он рассказывает, какие смешные казусы случаются со всеми ими (но не смеётся над ними — они ему не мешают), как они умеют плакать и мечтать о том, что будет через 200—300 лет. Он видит за ними всю неурядицу их жизни, но сам вдали от того, что будет.
Толстой просто взял всё это и отбросил, потому что он знает большее, а Чехову всё это дорого, хотя и не его. Он просто сидит в комнате умершего и как кроткий, чуткий и любящий человек осторожно дотрагивается до каждой вещицы покойного, но не смеет принять её, потревожить, — не открывает окна, не сметает паутины, потому что холодом веет от того мира, что за окном, и кто знает, может быть, только через 200—300 лет…
Да, владелец этой комнаты умер, умер давно — быт ушёл в землю, но остались его вещи — вещи-святыни, вещи, превратившиеся во что-то печально-одухотворённое. И кто скажет, когда придёт новый владелец? Чехов его не знает, Чехов не знает, как Толстой, что там, где была повилика, вырастет пшеница, — он видит только, что повилика увяла, что человек умер, что быт стал мистичен, но пусть всё так и стоит до времени… Тише — посмотрите, какой грустный дом с мезонином и какая смешная аптекарша.
И мне грустно до слёз, когда говорят об Антоне Павловиче, об этом дорогом человеке, который мог так любовно и бережно относиться к вещам родного ему покойника.
Борис Зайцев[править]
Когда я читаю Зайцева, я сейчас вспоминаю Тургенева.
И не потому, что Зайцев взял что-нибудь у последнего. Нет. Оба они родные и каждый по-своему, но оба они родные и близкие.
Я не знаю, что Зайцев в жизни — помещик, купец или разночинец, но в книге своей он барин, мягкий барин, который так тонко чувствует музыку, так любит тишь русской деревни, так умно и сентиментально умеет помечтать и пофилософствовать.
Я люблю Зайцева, я люблю его нежную грусть, русский барский язык, тот, на котором говорили наши бабушки, когда рассказывали свои сны. Я люблю его и говорю себе:
— Грезь, грезь, милый, умный человек, лёжа с книгой гностиков у пруда, покойного, как зеркало, делись со мной своими тихими мыслями о радости и холоде «наджизненного» и смотри на меня своими вдумчивыми глазами, в которых отражаются — и пруд, и облака в небе, и эта кроткая, вздыхающая мягкая земля. Я побуду с тобой в минуты грусти, и грусть моя падёт и станет сладкой. Но скоро я опять уйду за синеющую даль, за эту кроткую землю в другую область, область исканий, мук и наслаждений, и тогда я перестану думать о тебе, милый Зайцев.
Л. Н. Андреев[править]
Когда он рассказывает мне про «Жизнь человека», я не верю ему, потому что читал его «Жизнь Василия Фивейского». Когда он трагически шепчет мне о «Царе Голоде», я твёрдо знаю, что он сам был голоден лишь тогда, когда не сумел заложить своего пальто (одного из двух). Когда он стонет «безумие и ужас», я так же твёрдо знаю, что ему вовсе не страшно «красного смеха», как было страшно Э. По в своей «Маске красной смерти». И почему он хочет быть уродом, наводящим ужас, когда он красив и душа его сентиментальна? Смешно видеть добродушный славянский рот, складывающий губы в мефистофельскую улыбку. Пора бы ему знать, что он лишь милый, славный «Васька» и так же, как этот его герой, «на даче» в русской литературе.
М. П. Арцыбашев[править]
«Меня он направлял на верную дорогу и внуком звал своим…» Не знаю, как теперь…
Бедный, ему, как видно, чертовски не везёт в любви, в каждом своём произведении он очень удачно сводит своих героев с женщинами, — а это верный признак собственной неумелости.
И вовсе он не «аморалист», а просто «выгнанный реалист», как сам себя величает. Но это не мешает ему писать хорошие рассказы и превосходно играть на бильярде. Собственно, ему, не мудрствуя лукаво, и следовало бы только этим заниматься.
А глупые читатели смешивают его с «Саниным»! Что общего? Разве только — синяя рубаха да манера отмахиваться рукой!..
А кричать он, как Санин, не умеет, потому что — гнусавит, отвечать на любовный шёпот не может, потому что глух, и никогда против солнца не пойдёт, потому что по слепоте своей примет его за медный самовар.