Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том VII. Статьи и рецензии 1860—1861
М., ОГИЗ ГИХЛ, 1950
Молинари. Курс Политической экономии. Часть I. Редакция перевода Я. А. Ростовцева. Издание Николая Тиблена. С. Петербург. 1860.
[править]Молинари1 знаменит в Западной Европе, но еще знаменитее в России. Какими-то неисповедимыми судьбами он явился просвещать нас. Центром, из которого должно было излиться экономическое просвещение на Россию, воля рока избрала Москву, но путь в Москву лежал бельгийскому гению через Петербург, и в Северной Пальмире ожидала знаменитого гостя первая овация. Наши петербургские экономисты (читатель, может быть, не знает, что и у нас есть знаменитые экономисты; но мы уверяем его, что они есть) пришли в радостное волнение и устроили торжественный обед, на котором гость сиял, как свеча, а наши доморощенные знаменитости экономической науки увивались около этой свечи, как мотыльки, несмотря на свои почтенные лета и фигуры. Молинари держал себя перед своими петербургскими поклонниками с приветливостью и удостоивал выражать свое удивление великим успехам русского просвещения; благосклонно обещался он сообщить всей Европе, что у нас есть люди, не лишенные некоторой образованности; а люди, которых находил он не лишенными некоторой образованности, передавали нам по секрету, что он произвел на них впечатление фата и отчасти шарлатана. Вероятно, отзыв этот несправедлив; вероятно, Молинари — великий ученый, звезда первой величины в науке, — иначе, как было бы объяснить поклонение со стороны наших знаменитых экономистов, которые, как мы наверное знаем, собираются даже издавать свои труды на французском языке по примеру известного во Франции ученого г. Наркиса Атрешкова2? Успех публичных лекций Молинари в Москве не совсем соответствовал блистательному началу его путешествия по России. Возвращаясь из Москвы, он прочел и петербургскому обществу несколько лекций в той зале Пассажа, которая потрясалась исступленными аплодисментами стихотворениям гг. Майкова и Бенедиктова. Но, несмотря на такую расположенность залы к восторгам3, Молинари не произвел и тут эффекта, — мы слышали, будто он обвинял за то [социалистов], устроивших против него заговор.
Впрочем, путешествие г. Молинари по России, обед в честь его, его лекции в Москве и петербургском Пассаже, — все это вещи, не имеющие никакого отношения к его книге. О книге надобно сказать, что переведена она хорошо и внешность издания опрятна. Кому угодно знать, каково достоинство самой книги, удостоившейся такого перевода и издания, тот может узнать об этом из предисловия, в котором автор объясняется с полною откровенностью. Он говорит, что могут спросить, зачем издается новый курс политической экономии после книг, написанных великими людьми политической экономии, и в особенности после «великолепного политико-экономического словаря Гильомена»? «Мне казалось, — отвечает Молинари, — что все изданные доныне политико-экономические сочинения заключают в себе один весьма важный пробел». Любопытно узнать, какой же это «один пробел»? Весьма важных пробелов в сочинениях, исчисляемых Молинари, столько, что и сосчитать их трудно. «Я говорю, — продолжает Молинари, — об отсутствии достаточно ясного исследования того общего закона, который водворяет порядок в экономическом мире, установляя справедливое и необходимое равновесие как между различными отраслями производства, так и в вознаграждении производительных деятелей». Ну, это уж чуть ли не напрасно. Если память нас не обманывает, Бастиа уже написал свои «Harmonies économiques»[1] для восполнения этого «весьма важного пробела», который, впрочем, был восполнен разными французскими экономистами задолго и до книги Бастиа. Если только в этом дело, не стоило Молинари писать свой курс: у Бастиа уже доказано, что бедным не на что жаловаться, что каждый работник получает надлежащее вознаграждение, что если и есть на свете люди, получающие меньше, чем им следовало бы, то эти люди не какие-нибудь ткачи, швеи, земледельческие батраки, — нет, а капиталисты, рентьеры, фабриканты, банкиры и другие обиженные судьбою несчастливцы, возбуждающие зависть в неразумных чернорабочих. Бастиа доказал уже, что если сосчитать, сколько жертв приносится для общего блага и сколько благодеяний обществу оказывается Ротшильдом, Миресом4 и сподвижниками их, то надобно беднякам благословлять судьбу свою и воздвигать памятники заживо этим своим благодетелям. Усердие Молинари несколько запоздало.
Но, впрочем, все равно, цель его все-таки прекрасна. Послушаем его сладкие слова. Милостиво говорит он, что не ставит этого пробела в вину своим учителям. У них была иная задача; они боролись против привилегий, корпораций, каст, монополий и исполняли свое дело с удивительным успехом, но, к сожалению, по словам Молинари, их система «встретила в наше время противников среди тех самых классов, во имя интересов которых» они действовали. Любопытно узнать, в пользу каких же классов действовали Сэ, Мак-Коллох, Росси, Мишель Шевалье, Фредерик Бастиа и Жозеф Гарнье[2]? Мы полагали, что они усерднее всего проповедывали в пользу банкиров и негоциантов, а в особенности негоциантов, ведущих заграничную торговлю; сколько нам известно, они не встречали противников между людьми этих классов. Но, видите ли, наше недоразумение произошло от незнания. «Между рабочими массами, — объясняет нам Молинари, — возникла антилиберальная и неорегламентарная реакция, известная под общим именем социализма». Ну, вот дело и объяснилось. Сколько неправильных понятий исправлено в нас этими немногими словами! Мы видим теперь, что Росси и Шевалье с братнею трудились в пользу рабочих классов, — какую прекрасную вещь они делали! — жаль только одного, что этой вещи никак нельзя заметить по их сочинениям, в которых интересы рабочих сословий постоянно забываются, кроме тех случаев, когда сталкиваются с интересами капиталистов, а в этих случаях постоянно приносятся в жертву интересам капиталистов. Мы видим также, что социализм антилиберален; если так, мы не понимаем, почему же он не в милости у консерваторов. Судя по словам приверженцев привилегий и монополий, социализм до крайности либерален; так либерален, что перед социалистами Мишель Шевалье с братнею кажутся вовсе не либеральными людьми. Мы слышали, будто социалисты провозглашают полнейшую децентрализацию, [мечтают сделать каждый город, каждую деревню маленькой совершенно независимой республикой, заменить нынешние государства федерациями этих республик, мечтают об уничтожении всякой внешней власти над каждым собранием людей, над каждым отдельным человеком. Мы слышали, будто они отвергают все похожее на полицию, отвергают все нынешние уголовные законы], — может быть, это мечты безумные, но уж никак нельзя сказать, что это тенденции антилиберальные. Мало того, что социализм оказывается антилиберальным, он оказывается системою «неорегламентарною», то есть, в переводе с греко-латинского, он хочет восстановить регламентацию промышленности, против которой боролся Адам Смит. Хорошо, что мы узнали это от Молинари, а то мы слышали совершенно противное [: мы представляли себе, будто бы основное стремление социализма состоит в том, чтобы избавить массу работников от всякого стеснения в экономическом отношении; чтобы дать каждому возможность заниматься именно тем, чем он сам хочет, и так, как он сам хочет]. Надобно благодарить Молинари, что он рассеял эти наши заблуждения. Но мы теперь не можем сообразить, как же он станет писать пятую часть своего курса, которая «будет содержать разбор ложных экономических и социальных теорий». Разве сам он выдумает эти ложные теории; а иначе, как же будет он разбирать мысли писателей, которых не умеет понимать? Впрочем, незнание, неспособность понять, предубежденность, пристрастие — все это слишком слабые задержки усердию; а Молинари горит усердием восполнить «один весьма важный пробел», проще сказать — он собирается «поразить социализм насмерть». Послушаем его самого. «Появление социализма, — говорит Молинари, — возложило новую обязанность на экономистов, —
основателям науки предстояла борьба только с теми, которые пользовались злоупотреблениями старой системы и, в эгоистических видах, требовали сохранения своих привилегий; нам же предстоит теперь бороться не только с многочисленными наследниками этих привилегий, но и с социалистами, проклинающими свободу промышленности, взывая к интересам масс и требуя „организации труда“.
Первым экономистам достаточно было доказать весь вред, причиняемый общему интересу ограничениями и монополиями старой системы, всю нелепость предрассудков и софизмов, которыми старались оправдывать их сохранение. Одним словом, им достаточно было „разрушить“ старую регламентарную систему. Теперь же, когда утверждают, что опыт промышленной свободы решительно не удался, что общество, едва освобожденное от рабства, впало в анархию, — этого недостаточно. Нужно оправдать свободу от нареканий» которым ода подвергается" Социалисты считают ее анархическою; они отвергают существование всякого регулирующего начала в производстве, предоставленном самому себе. Следует доказать, что это регулирующее начало существует и что анархия, которую социалисты описывают такими мрачными красками, происходит от несоблюдения естественных условий порядка.
Вот новая задача, возложенная обстоятельствами на экономистов, — задача, которую я, по мере сил, пытался решить. Я старался доказать, что экономический мир, в котором социалисты не замечают никакого регулирующего начала, управляется законом равновесия, действующим непрерывно и с неодолимою силою для сохранения необходимой соразмерности между различными отраслями и различными деятелями производства. Я пытался доказать, что под влиянием этого закона порядок в экономическом мире водворяется сам собой, точно так же, как вследствие закона тяготения он установляется в мире физическом.
Вот главная цель издаваемого мною ныне труда. Не знаю, насколько я достиг ее, но я буду, во всяком случае, считать свою задачу решенною, если мне удалось указать путь друзьям науки.
И действительно, как не желать, чтобы доказано было очевидным для всех образом, что производство, предоставленное самому себе, не обречено неизбежной анархии; что в самом себе оно заключает в высшей степени могущественное регулирующее начало? Если бы это было вполне доказано и стало осязательной для всех истиной, кто бы осмелился тогда предлагать искусственную организацию общества? Социализм не был ли бы поражен насмерть?
Вот это мы называем говорить откровенно. Вы думаете, что Молинари писал с целью исследовать истину, — нет, его желание было гораздо выше [: что истина, что ложь — это все пустяки, а главная надобность науки в том, чтобы поразить социализм насмерть]. В начале нынешнего года, излагая по поводу книги г. Горлова общий свой взгляд на политическую экономию, мы говорили, что во Франции после Сэ она получила совершенно новое направление, которого была чужда, когда излагалась Адамом Смитом; что это новое направление, при котором писатели имеют в виду не исследование истины, а только отстаивание во что бы то ни стало известных обычаев и экономических учреждений, придано ей боязнью перед социализмом. Если кому тогдашний отзыв наш о современных французских экономистах показался слишком суров, то вот г. Молинари откровенно сообщает нам, что его цель именно такова, как мы говорили. Очень может быть, что Молинари с братиею совершенно правы в своем желании поразить насмерть ненавистное им учение; но жаль, что они не понимают одного обстоятельства: если известная система, в какой бы то ни было науке, вызвала против себя какую-нибудь новую теорию, которой не имели в виду основатели систем, то хотя бы новая теория и была неосновательной, все-таки прежнею системою никак уже нельзя опровергнуть ее, и для успеха в новой борьбе надобно бросить старую точку зрения, несостоятельность которой доказывается самым появлением новой теории. Положим, например, что Нибур был неправ, когда воссоздавал латинский эпос из рассказов Тита Ливия; но опровергнуть Нибура Ролленом нет никакой возможности: ведь Нибур именно из того и возник, что Роллен неудовлетворителен. Так и социалисты решительно не могут быть опровергнуты на основании Сэ или Адама Смита. Если вы хотите победить новых противников, то запаситесь новым орудием; меч, которым Адам Смит рубил меркантильную систему, не годится против ваших врагов.
Но французские экономисты не понимают этого. Если б они понимали, они тогда и не были бы тем, что разумеется во Франции под словом «экономист», — не были бы людьми отсталыми, повторяющими теперь то, что уместно было говорить Адаму Смиту в прошлом веке, да и это повторяющими очень плохо. Возьмем в пример хотя Молинари, стремящегося «насмерть поразить социализм». Не спорим, что Сен-Симон, Фурье, Прудон — люди заблуждающиеся или злонамеренные; но все согласны в том, что они люди очень замечательного ума, кроме природного гения, у них есть боевые средства, очень сильные: Сен-Симон пережил и перечувствовал сам все, что может испытывать человек; Фурье чрезвычайно глубоко изучил человеческое сердце; Прудон знаком с немецкою философиею и обладает страшной начитанностью. Посмотрим же, с каким запасом знаний и умственных сил идет, например, Молинари поражать таких людей.
Начинает он, по обыкновенной рутине, выпискою греческих слов oicos и nomos, из которых составилось слово «экономия», и объяснением, что политика тоже происходит от греческого слова polis, и в подтверждение тому ссылается на Жозефа Гарнье, вроде того, как один русский ученый подтверждал цитатою из Карамзина свое мнение, что Федор Иванович был сын Ивана Васильевича Грозного. Бедняжка воображает, что отлично щегольнул ученостью. Этим одним уже дается мера его учености. А хотите знать его сообразительность? Для этого достаточно прочесть сделанное им определение политической экономии. По обыкновенной рутине приводит он несколько разных определений, данных прежними учеными, и скромно заключает этот перечень новым определением своего домашнего изделия. Вот оно:
Политическая экономия есть наука, описывающая организацию общества, — она есть описание общественного механизма, короче — анатомия и физиология общества.
Поискали мы, нет ли какого-нибудь ограничения этому определению. Нет. Молинари твердит себе: «Анатомия и физиология общества; описывает организацию общества» — и совершенно доволен. Ах, бедняжка, бедняжка, а [туда же лезет] поражать социализм! Не сообразил, он, бедняжка, что в его определение целиком влезают, кроме политической экономии, все общественные науки от статистики до уголовного права, от истории до дипломатики. Не догадался он, что прихватил своим определением всю юриспруденцию и администрацию, этнографию, историю цивилизации и все знания, относящиеся к общественной жизни. Не сообразил, что непременно нужно было бы вставить в определение слова или «материальное благосостояние», или «богатство», или что-нибудь подобное. С такою-то сообразительностью отправляется человек ратовать против ложных учений!
Так превосходно определив область политической экономии, Молинари, разумеется, доказывает, что она очень полезна. Откуда он так хорошо мог узнать правила для составления ученых книг, преподаваемые покойным Кошаноким? Или уж не написал ли он свой курс по возвращении из Москвы? Но едва ли… времени с тех пор прошло слишком мало. По реторике Кошанского, за определением науки должно следовать объяснение пользы ее; так и делает Молинари. Доказав полезность политической экономии не хуже, чем покойный Кайданов доказывал полезность всеобщей истории5, Молинари продолжает: «Из всего сказанного нами казалось бы, что легко видеть всю пользу изучения политической экономии; однакоже, к стыду нашего времени, эта польза была не раз оспориваема». Скажите, пожалуйста, кем же это? — Ей «были нанесены страшные удары. Несколько лет тому назад знаменитый оратор Донозо Кортес 6 с высоты испанской трибуны сделал яростное нападение на политическую экономию». Ну, отлегло у нас от души; а то мы совсем было перепугались. Удары, наносимые Донозо Кортесом, едва ли следует называть очень страшными; ведь он жалеет об уничтожении инквизиции, называет герцога Альбу благодетелем рода человеческого, отвергает Коперникову систему, хочет отдать всю Европу, даже протестантскую, под безусловную власть папы и в духовных, и в светских делах, — мало ли на что он нападает: и на прививание оспы, и на громоотводы, и на пароходство… Охота же обращать внимание на такого человека. Если уж и говорить о нем, то можно только выставлять его или в смешном, или в отвратительном виде; но Молинари начинает почтительно рассуждать с ним и робко доказывать, что политическая экономия может быть соглашена с мнениями, которых держится Донозо Кортес. Донозо Кортеса мы оставим в стороне и послушаем, что говорит Молинари о политической экономии в религиозном, нравственном и политическом отношении. Эти страницы составляют очень замечательное исключение в книге Молинари, которая вся состоит из набора общих мест, между тем как тут он возвышается далеко над уровнем обыкновенных ученых и превосходит даже своих учителей. Некоторые говорили, по словам Молинари, что политическая экономия ведет к неверию и к стремлению пересоздавать существующие учреждения. Молинари превосходно доказывает, что это несправедливо.
Политическая экономия является, напротив, наукою существенно религиозною, потому что она, может быть, более, чем всякая другая, дает самое высокое понятие о великом творце вселенной.
Что сделали экономисты, учения которых во имя религии отвергаются некоторыми предубежденными умами? Они старались доказать, что провидение не бросило человечество на волю слепого случая. Они старались доказать, что общество имеет свои, богом установленные законы, законы гармонические, водворяющие в нем справедливость, точно так же, как законы тяготения водворяют порядок в мире физическом.
Теперь, спрашиваю я, не более ли в этом законе нравственного, религиозного и истинно христианского? Не лучше ли дает он нам понятие о провидении? Не заставляет ли он нас еще более полюбить его? Если изучение творений Кеплера, Ньютона возвышает в глазах наших божественное могущество, то изучение гармонических законов общественной экономии в книгах Смитов, Мальтусов, Рикардо, Сеев или, что еще лучше, в жизни самого общества не должно ли нам. дать более высокое понятие о правосудии и благости творца вселенной?
Вот каковы с религиозной точки зрения результаты изучения политической экономии! Вот как приводит она к неверию!
Политическую экономию можно еще рассматривать как сильное орудие для сохранения общественного устройства.
Преобразовывать общественные учреждения! — продолжает Молинари: — экономисты никак не отважатся мечтать об этом, потому что в мире и так все устроено гармоническим образом, все имеет превосходную организацию. Заменять существующую организацию какой-нибудь другой, — об этом могут думать только люди вроде Фурье и Прудона, считающие себя необыкновенными гениями. Прудон, например,
по изобретении своего нового рецепта общественной организации, кричал во всеуслышание, что если земля до сих пор и вращалась с запада на восток, то он сумеет заставить ее вращаться с востока на запад.
Вот до какой степени доходит исступление преобразователей общества. Чудовищная гордость до того овладела этими, иногда столь замечательными умами, что сделала их безобразными и отвратительными. Скажут: да это сумасшедшие! Согласен.
Сам Молинари, как видно, не считает себя человеком необыкновенного ума. Он не умеет даже отличать метафорических выражений от слов, употребляемых в прямом смысле, и, кажется, воображает, что Прудон намерен изменить направление суточного движения земли. Отчего же, однако, продолжает Молинари, это безумие заразительно? Заразительно оно потому, что «совпадает с заблуждением толпы». Вот это новость! Толпу часто и справедливо упрекают в рутинности, но никому не было до сих пор известно, что она подвержена безумию, — напротив, все полагали, что если круг ее понятий узок, то все-таки она отличается большим здравым смыслом. Безумие, открытое в ней Молинари, «представляет серьезную опасность», от которой лекарством и служит политическая экономия.
Предположим, что массы, увлеченные утопией, успеют когда-нибудь захватить в свои руки управление народами; предположим, что они воспользуются своим могуществом для того, чтобы привести в исполнение те системы, которые несовместны с самыми необходимыми условиями существования обществ. Что же из этого выйдет? Благосостояние общества, очевидно, будет сильно потрясено, и оно подвергнется той же опасности, тем же страданиям, каким подвергается больной, вверивший заботу о своем здоровье какому-нибудь шарлатану. Я очень хорошо знаю, что жизненность общества достаточно велика, чтобы противиться самым вредным снадобьям, я очень хорошо знаю, что общество не может погибнуть; но оно может жестоко пострадать и остаться надолго в состоянии смертельного бессилия.
Укажем еще на то, что происходит среди общества, которому угрожают бедственные опыты утопии, поддерживаемой невежеством. Происходит то, что источники общественного благосостояния иссякают уже заранее, что опасение зла действует почти так же разрушительно, как самое зло. Тогда интересы, которым угрожает опасность, постоянной тревогой раздражаются, наконец, до такой степени, что решаются на самые тяжелые пожертвования для того только, чтобы избавиться от призрака, преследующего их. Для своего спасения от социализма они готовы сносить существующий порядок!
Вот почему полезно преподавание политической экономии. Когда массы лучше узнают условия существования общества, тогда нечего будет опасаться, — они сделаются лучшими хранителями общественного порядка. Им можно будет вверить священную заботу об интересах того общества, самое существование которого теперь подвергается опасности благодаря их невежеству и легковерию. Тогда можно будет дать им те права, предоставление которых теперь было бы не совсем благоразумно. Общество станет тогда действительно неодолимым, потому что для своей защиты оно будет располагать всеми силами, кроющимися в нем.
Итак, политическая экономия — наука существенно религиозная, потому что она более, чем всякая другая, раскрывает пред нами всю мудрость и благость провидения в высшем управлении делами людей. Политическая экономия — наука существенно нравственная, потому что она доказывает, что полезное всегда согласуется в окончательном результате с тем, что справедливо. Политическая экономия — наука существенно консервативная.
Прекрасные, совершенно основательные слова, составляющие, как мы сказали, единственное замечательное место в пустой болтовне нашего знаменитого гостя. Жаль только, что в своем усердии превознести политическую экономию обидел он весь человеческий род, объявив его безумным.
Мы просмотрели первую лекцию Молинари; надеемся скоро представить читателям подробный разбор его книги, а на нынешний раз довольно будет и этого. Характер книги виден, видны превосходные намерения автора «спасти общество от серьезной опасности и насмерть поразить социализм»; но видно также, что недостает у него сообразительности, нужной для такого прекрасного дела. Печатно бранить Прудона и пускать пыль в глаза своим петербургским собеседникам фразами вроде: «я говорил об этом с Прудоном, близким своим приятелям», — это как-то нейдет дельному ученому, а прилично только фату. Человек сколько-нибудь ученый не стал бы щеголять цитатами из Жозефа Гарнье или кого бы то ни было о словопроизводстве слова «экономия». Еще одна черта: слышали ли вы, читатель, о замечательной книге Шарля де Брукера?7 Никто никогда об ней не слыхивал. Известно, что Брукер был довольно важным человеком в бельгийском правительстве, был хороший администратор, заботился о чистоте брюссельских улиц и т. д.; но как писатель он ничтожен. В предисловии Молинари на странице VI вы можете, однакоже, видеть, что книга Брукера «Principes généraux D'économie politique», «должна занимать одно из первых мест между руководствами к политической экономии». Отчего же это? На V стр. того же предисловия вы можете увидеть, что Брукер доставил нашему просветителю должность профессора в Брюсселе. Вот это плохо. Можно посвятить свою книгу человеку, которого считаешь своим благодетелем, но превозносить его сочинения, не заслуживающие внимания, это уже [значит, просто быть прихвостником]; и сомнительно, чтобы [прихвостники] могли понимать общественные опасности или спасать общество; обыкновенно они проникаются усердием к одному, ненавистью к другому по желанию своих благодетелей. Ну что, если бы профессорские места в Бельгии раздавал не Брукер, а Прудон? Тогда, вероятно, почтенный Молинари иначе говорил бы о Прудоне, — чего доброго, даже посвятил бы ему, пожалуй, свою книгу; а написал бы ее уже не для поражения, а в защиту социализма.
Мы советовали бы издателю первой части курса Молинари не выполнять своего обещания «издавать в русском переводе остальные части книги немедленно по мере их выхода»: не стоит. Другое дело, например, «Руководство к сравнительной статистике» Кольба, которое издатель готовит к печати, как сказано, на обертке книги8. Это — сочинение хорошее, и за него будет можно поблагодарить г. Тиблена. Можно поблагодарить его и за издание перевода «Истории цивилизации в Европе» Гизо, — сочинения, к которому мы теперь переходим.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]1 Молинари Густав (1819—1912) — бельгийский экономист, представитель вульгарной политической экономии, был приглашен группой русских единомышленников (Катков, Вернадский, Ив. Горлов и др.) прочитать в Москве лекции по экономическим вопросам. В Петербурге, по дороге в Москву, ему был устроен обед, на котором его участники выступали в духе вражды к социализму и умеренных реформ.
Свои лекции Молинари читал в Москве весной 1860 года. Напечатанная в объявлениях программа лекций состояла из следующих проблем: «Собственность и свобода. Мирные реформы как единственный путь истинного прогресса». Сама программа таким образом говорит о цели приглашения в Россию столпа вульгарной политической экономии.
2 Кроме Наркиса Атрешкова, написавшего на французском языке книгу «De l’or et de l’argent» («О золоте и серебре»), на которую Чернышевский дал ироническую рецензию, на французском языке писали и другие «знаменитые» русские экономисты: Воловский, издавший в 1864 году «Questions des Banques» («Банковские проблемы»), возможно также и Тенгоборский, издавший на французском языке свои «Les forces productives en Russie» («О производительных силах России») в 1852—1855 году в Париже.
3 Пассаж в Петербурге — место публичных лекций и литературных выступлений. Речь идет о чтении поэтами Майковым и Бенедиктовым стихотворений в Пассаже 10 января 1860 года в пользу Общества для пособия нуждающимся литераторам.
4 Ротшильд — фамилия французских банкиров. Современник Чернышевского-- Ротшильд Джемс (1792—1868). — Мирес Жюль-Исаак (1809—1871) — французский банкир, наживший большое состояние биржевой игрой. В 1861 году был обвинен в мошенничестве и арестован.
5 Кошанский Николай Федорович (1781—1831) — профессор русской и латинской словесности. — Кайданов Иван Кузьмич (1780'—1843) — профессор истории.
6 Донозо-Кортес (1803—1853) — испанский политический деятель и писатель, сперва умеренный либерал, а затем под влиянием революционных событий 1848 года — реакционер и клерикал.
7 Брукер Шарль-Мари-Жозеф (1796—1860) — бельгийский политический деятель и буржуазный экономист, профессор Вольного Брюссельского университета.
8 Коль б Георг-Фридрих (1800—1884) — немецкий статистик. Его «Handbuch der vergleichenden Statistik» переведено было на русский язык: «Руководство к сравнительной статистике» в 1803 году с добавлением переводчика Корсакова о статистике России. Книга Кольба служила справочником для экономических работ, в частности для работы Чернышевского по Миллю (IX том нашего издания).
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ
[править]Впервые напечатано в «Современнике» 1860 г., кн. IX, отдел «Современное обозрение. Новые книги», стр. 89—99, без подписи автора. Перепечатано в полном собрании сочинений, т. VI, стр. 339—346. Корректура: 2 листа (на втором листе набрана также рецензия на книгу Гизо); адресована автору 5 сентября (1860); без всяких пометок. Корректура хранится в ЦГЛА (№ 1878). Печатается по тексту «Современника», сверенному с корректурой.
Стр. 467, 21 строка снизу. В «Современнике»: обвинял за то каких-то злонамеренных людей, устроивших
Стр. 468, 9 строка. В корректуре: получает полное вознаграждение
Стр. 471, 17 строка снизу. В корректуре: прочесть состряпанное им
Стр. 471, 7 строка снизу. В «Современнике»: бедняжка, а хочет поражать
Стр. 472, 1 строка. В корректуре: Не сообразил страшный противник Прудона, что
Стр. 472, 12 строка. В корректуре: делает Молинари. Бывши в Петербурге, он рассказывал, что находится в приятельских отношениях к Прудону, — жаль, что не посоветовался он с своим приятелем в этом случае; Прудон, знакомый с немецким взглядом на науки, объяснил бы ему, что доказывать полезность науки — вещь очень пошлая! Доказав полезность
Стр. 473, 15 строка снизу. В корректуре: движения земли. Но зачем же он ведет дружбу с человеком такого безобразного и отвратительного ума, и как он покажется на глаза своему приятелю, которого печатно назвал сумасшедшим? Уж полно, не прихвастнул ли он у нас в Петербурге своею дружбою с Прудоном? Но опять, чем же было бы тут хвастаться, если Прудон в самом деле, сумасшедший человек отвратительного ума? Отчего же
Стр. 475, 8 строка. В «Современнике»: это уже нехорошо; и сомнительно, чтобы поступающие таким образом могли понимать