Мотыльки на свечке (Аверченко)

Мотыльки на свечке
автор Аркадий Тимофеевич Аверченко

Из сборника «Рассказы для выздоравливающих». Опубл.: 1912.

Опыт руководства для начинающих миллионеров

…Когда разговор перешёл на театральные дела, Новакович, который всюду и везде хотел быть первым, хотел быть самым неожиданным, самым ошеломляющим, — этот Новакович заявил:

— Что там ваши театральные дела!.. Что там ваши крахи!.. Вот я был свидетелем одного театрального дела и одного театрального краха… Дело продолжалось всего месяц и стоило три миллиона рублей!!! Вы все знаете, что я не люблю лгать, не люблю преувеличивать…

— Я не знаю… — заявил какой-то добросовестный слушатель.

— Пора бы знать, — сухо осадил его Новакович.

— Знание облагораживает, а незнание приближает к животному…

— Где это было? — спросил другой слушатель.

— Это? Это было в городе Тиктакполе — если хотите, можете найти его на карте. Он там, наверное, есть.

— Ну не тяните, рассказывайте.

— То-то вот… «Рассказывайте»! Вам бы только всё рассказывать да рассказывать.

Очень развязный человек был Новакович.

Рассказ Новаковича об актрисе Зелёной

В уже известном вам городе Тиктакполе была молодая барышня по имени Зелёная.

Ничем она особенным не отличалась, и Тиктакполь не обращал на неё никакого внимания.

Однажды она получила из Сан-Франциско телеграмму: «Ваш родственник скончался, оставил вам по завещанию свыше трёх миллионов рублей».

С этого началось.

Когда я её впервые поздравил с богатством и спросил, что же она теперь будет делать, эта Зелёная мне ответила:

— Буду актрисой!

— Как актрисой? Почему актрисой? Откуда актрисой?!.

— Так. Хочу быть актрисой. Всю жизнь мечтала об этом.

— Почему же вы раньше этого не сделали? Ведь для актёрства деньги не нужны.

— Вы думаете? Я пробовала несколько раз поступить на сцену, но меня не брали.

— Почему?

— Интриги.

— Какие интриги? С чьей стороны? Ведь вас же ещё никто не знал, чтобы интриговать против вас!! Кто интриговал?!

— Не знаю кто, но интриговали. Иначе почему бы меня не приняли на сцену? Не правда ли?

У неё было такое простодушное выражение лица, что я ничего не возразил. Промолчал…

— Слушайте, — сказала она мне. — Вы — один из самых порядочных и опытных людей… Устройте мне театр. Денег, сколько понадобится, я дам.

Я никогда ни в чём не могу отказать женщине. Такова моя жизнь.

— Хорошо, — согласился я.

— Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа.

По-моему, для её таланта нужна была единственная оправа — вымазать её дёгтем, обвалять в перьях и выгнать из города.

У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась ещё одна свобода — произношения.

Поэтому Зелёная, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:

— Корокора.

— Какая корокора? — спрашивали мы у неё.

— Корокора. Которые звонят на корокорне.

Человеку, который, пронюхав о её богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:

— Я не могу вас порюбить.

— И не надо, — обрадовался он. — За что меня рубить? Со мной ласково нужно…

— Не то. Я хочу быть актрисой!

Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял её и отплыл в другую гавань.

Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссёра и стал набирать труппу.

Режиссёр сказал, что он хочет получить такое жалованье:

— 4000 в месяц.

— Опомнитесь! — завопил я. — Почему?

— За позор, милый. Ведь я эту Зелёную знаю — она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..

То же самое заявили и первые персонажи.

— Ну что ж, — говорили они, — по семи тысяч в месяц дадите — пойдём. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнём свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик, и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было…

А простак десять тысяч взял.

— Не забывайте, — говорит, — что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!

Дали.

За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.

— Не дам, — сказал он, узнав, в чём дело.

— Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки…

— Не могу… моё имя, моё авторское самолюбие…

— Пятнадцать тысяч!!

— Право, не могу, моё имя, моё авторское самолю…

— Двадцать!!

— Но моё имя, моё само…

— Сорок тысяч!..

— Но… само…

— Пятьдесят!..

— Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зелёной моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.

— Верно, — сказал я. — Колорит. Придаст. Зелёный колорит. Получайте чек.

Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.

— А меня дома нет, — с сожалением сообщил он.

— Десять тысяч, — сказал я.

— Десять? Зайдите в переднюю.

— Собственно даже не десять, а двадцать, — поправился я.

— Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали — тридцать тысяч? Простите, но я лишён возможности.

— Я сказал сорок тысяч!

— Тогда я не лишён возможности. Пойдёте в мою святая святых — в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…

Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий — один.

Спектакль состоялся.

Только теперь я понял, как умно поступила Зелёная, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рёва разъярённой публики.

Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…

На второй день было 22 человека, на третий — один.

Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.

А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:

— Позвольте мне уйти домой, — сказал он, простирая к капельдинерам руки. — Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.

Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.

Спектакль приостановили.

Зелёная пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:

— Ну, что? Теперь вы убедились?

— Что такое?

— Интриги.

— Гм!.. Да.

— Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.

— Реклама хорошая, — угрюмо возразил я.

— Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была…

— Слушаю-с.

На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:

«Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8½ часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей».

На другой день сбор был почти полный.

Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.

Я пригласил тогда режиссёра для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству.

Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.

Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжёлые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.

Но однажды Зелёная пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:

— Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?

— Я не знаю, почему, — осторожно заметил я.

— Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир — это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета!

— Но…

— Нам нужна газета и, кроме того, ещё журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.

Пошёл я. Устроил.

Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.

Зелёная позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:

— Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему её не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.

— Слушаю-с, — сказал я и, поцеловав у неё ручку, ушёл.

Но когда я пришёл домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя ещё одну тяжёлую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца ещё не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.

А сзади стояла ещё целая голодная, жаждущая армия: гастролёры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актёрского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зелёную домой после спектакля…

Я пришёл к Зелёной, сложил на груди руки и сказал:

— Кончено.

— Что?!

— Денег больше нет.

Через минуту я уже бежал по городу, изрытая проклятия и хватая сам себя за голову…

…

— Почему? — спросил Новаковича один из слушателей.

— Почему? — прищурился он. — Потому что она мне ответила:

— Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!

— Бедная Зелёная! — вздохнул кто-то.

— Да, — подтвердил другой задумчиво. — Бедная… А ведь была богатая…