Черри Киртон.
Моя собака Симба
[править]
Черри Киртон (Автор книг «Мой друг Тото», «Мои веселые друзья» и др.)
Фото-снимки автора
Перевод с английского и обработка А. В. Кривцовой
Государственное издательство
Москва, 1930 Ленинград
Главлит No А-50988 зак № 9922 Гиз Д-31 № 33809
4 1\2 п.л. Тираж 7000 экз.
Типография Госиздата. «Крзнаый пролетарий».
Москва, Краснопролетарская, 1б
От автора
[править]На улицах Лондона Симба показалась бы вам смышленой, но в сущности самой обыкновенной собакой. Не было в ней ничего достопримечательного. Вы увидели бы маленького фокстерьера, белого с черными пятнами, который готов на вас залаять или повилять обрубком хвоста, в зависимости от того, понравились вы ему или нет.
Так как не было в ней ничего замечательного, но и кличку я ей дал простую и нелепую — «Пип». Но на долю ей выпали такие приключения, какие редко случаются в жизни собак. Вместо того, чтобы жить в конуре, где-нибудь на задворках загородной виллы, она поехала вместе со мной в Центральную Африку. Лаяла она не на проезжающие по улицам автобусы, а на носорогов; сражалась не с кошками, в саду, а со львом в африканских джунглях [непроходимая чаша, заросшая бамбуками и увитая ползучими растениями].
Лишь по приезде в Африку убедился я, что Пип — незаурядная собака, и о некоторых ее свойствах я ранее не подозревал. В отличие от многих собак, с какими приходилось мне иметь дело, Пип не знала страха, и на нее всегда можно было положиться. Остановил я на ней свой выбор потому, что она показалась мне общительной собакой, с которой легко завязать дружбу. И Пип не обманула моих ожиданий.
Из маленькой незаметной Пип она превратилась в «Симбу» — льва. Этот почетный титул получила она по праву: он был ей дан туземным вождем в награду за совершенный ею подвиг. В «Приюте для собак, потерявших хозяина», я заплатил за нее семь шиллингов шесть пенсов; африканский вождь охотно купил бы ее за пятьдесят фунтов [семь шиллингов шесть пенсов — около 3 р. 50 к.; пятьдесят фунтов — около 500 р.]. Но я не мог продать Симбу.
Когда-то была у меня удивительная обезьянка-шимпанзе Тото. Часто замечал я в ней свойства и черты чуть ли не человеческие и относился к ней как взрослый к ребенку. Отношения мол с Симбой были совсем иными. Никаких почти человеческих свойств у нее не было. Она никогда не пыталась мне подражать, как делал это Тото, всегда я был для нее хозяином, и радостно прибегала она на мой свист.
Надеюсь, книга эта покажет, что Симба заслуживала мою любовь.
Глава первая.
Заблудилась
[править]Рассказ этот — не вымысел; вот почему я считаю необходимым предупредить, что я не ручаюсь за достоверность первой главы. Я старался представить себе, что случилось с Симбой до того, как я ее встретил, и догадка моя кажется мне правильной, но, конечно, я не был свидетелем этих событий.
Она послушно бежала по тротуару вслед за своим господином, не отставая ни на шаг. Быть может, гордилась она тем, что постигла не так давно эту новую для нее пауку — бежать по пятам за своим хозяином и не спускать глаз с пальцев его руки, которые в любой момент могли дать сигнал, разрешающий ей забежать вперед.
Вдруг увидела она на другой стороне улицы своего приятеля фокстерьера. Конечно, ей захотелось перебежать через дорогу и поздороваться с ним. Она была еще очень молода, а науке послушания обучили ее недавно. Забыв о дисциплине, она перебежала через улицу.
Свидание с приятелем не затянулось. Быть может, он встретил ее недружелюбно, и она нашла его грубоватым и необщительным. Задрав коротенький хвостик, она повернулась и побежала к тому месту, где оставила хозяина.
Но его там не было. По-видимому, он и не искал ее. Она не слышала знакомого свиста. Просто-напросто он ушел, не подумав о ней.
Вполне естественно, что она была возмущена. Но возмущением делу не поможешь, и она побежала дальше по тротуару. Хозяина и след простыл. Она свернула в переулок, пробежала по какой-то улице, пересекла площадь и остановилась в недоумении. На этой улице она никогда не бывала. Она обнюхивала ноги прохожих, надеясь почуять знакомый запах, но люди эти были чужие. Снова побежала она по улице. Негодование уступило место страху.
Где-то ждала ее корзинка с тюфячком, стоявшая у камина, где-то ее ждал сухарик. Ей хотелось вбежать в двери большого дома, где жил ее хозяин; хотелось отыскать корзинку у камина, съесть сухарь; хотелось, чтобы хозяин погладил ее по спине. Но она не знала, в какую сторону бежать: улицы были ей незнакомы. Она заблудилась.
Стал накрапывать дождь. Она уныло поджала хвост. Вдруг где-то неподалеку раздался свист, и она радостно поспешила на зов. У фонаря стоял рослый человек в синем — полисмен; она его не знала, но он, по-видимому, ею заинтересовался. Большая его рука погладила ее. Как видно, он был одним из тех люден, которые умеют обращаться с собаками. Симбу он погладил по груди, как раз между передними лапками; она завиляла в ответ хвостом, подняла мордочку и заскулила.
— Заблудилась? сказал он, нащупывая рукой ошейник.
Но на ошейнике адреса не было. Тогда он продел в одно из колец веревку, а концы ее взял в руку.
Симба мало-по-малу успокоилась: кто-то взял на себя заботу о ней.
Вскоре другой полисмен сменил на посту нового ее приятеля, который повел ее по незнакомым улицам, заставил подняться по каменной лестнице и ввел в большую комнату, где пылал в камине огонь.
Здесь провела она ночь. Утром вчерашний знакомый снова привязал ей веревку к ошейнику и повел ее гулять. Симба, вероятно, воображала, что ее ведут домой. Но она ошиблась. Вслед за полисменом она подошла к большим воротам, пересекла двор и вошла в дом. Какой-то человек погладил ее по спине, дал ей сухарь и плошку с водой, а затем посадил в конуру. Вдоль стен стояло много таких конур, и в них сидели собаки.
Они заблудились так же, как и она, а сюда, в этот дом, приводили чуть ли не всех собак, заблудившихся на лондонских улицах.
Глава вторая.
Я нашел друга
[править]Я всегда любил животных. Среди них протекала моя жизнь в Англии, на Борнео, в Индии, в Африке, Америке и Канаде. Любимым моим развлечением было следить терпеливо за животными, когда они находятся в привычной для них обстановке и не подозревают о моем присутствии. Я наблюдал птиц в их гнездах и львов в джунглях. В течение трех недель я ежедневно следил в Африке за норкой паука, надеясь увидеть ее обитателя.
Часто удавалось мне завязывать дружбу с животными, понимать их, добиваться того, чтобы и животные меня понимали, и узнавать их привычки. Животные меня любят, быть может, потому, что я их люблю. Моим любимцем был шимпанзе Тото, которого я привез из Конго в Лондон. В настоящее время у меня на даче в Кенте живут шимпанзе Мэри, фокстерьер и ихневмон. О них я рассказал в другой книжке [«Мои веселые друзья». Гиз, 1929 г.].
Мне доставляет удовольствие всегда иметь при себе животное, в котором я вижу не забавную игрушку, а верного спутника и друга. Тото не раз доказывал мне, что готов защищать меня хотя бы ценой жизни; то же я могу сказать и о Симбе, маленьком фокстерьере. Что же касается меня, то в минуты опасности я никогда не предавал ни одного из моих маленьких друзей-животных.
Задумав совершить экспедицию в джунгли Африки, я решил, что отправлюсь туда не один: на этот раз моим спутником будет собака.
Я пошел в приют для собак, потерявших хозяина, и заявил, что мне нужна собака. Меня ввели в комнату, заставленную конурами, откуда выглядывали собаки всевозможных пород: овчарки, бульдоги, легавые, пудели, терьеры; огромные сторожевые собаки и маленькие комнатные. Одни рычали, когда я к ним подходил, другие сонно посматривали на меня, полузакрыв глаза.
Трудно было сделать выбор, но во всяком случае я твердо знал, чего хочу. Мне нужна была собака, которая никого не боится, но понимает, кто ей друг, а кто — враг. Я хотел иметь собаку веселую, добродушную, понятливую, — собаку, с которой можно поиграть. С хозяином она ласкова, но в случае необходимости, если кто-нибудь нападет ночью на мой лагерь, она смело бросится в бой.
Я не слушал того, что говорил мне служитель в приюте, меня не интересовало его мнение о различных породах собак. Не все ли было мне равно, какой породы будет выбранная мною собака? Долго бродил я по комнате, рассматривая собак и пристально вглядываясь им в глаза.
Вдруг в углу у двери я заметил маленького фокстерьера, белого с черными пятнами. У этой собаки глаза были карпе, веселые, а вместо хвоста какой-то нелепый смешной обрубок, которым она начала вилять, как только меня увидела. Я остановился перед ее конурой и засмеялся; хвостик задвигался еще быстрее.
Поиски мои были закончены, и выбор сделан: я нашел собаку, которая отвечала всем моим требованиям. Так мне казалось, и читатель увидит, что я не ошибся.
Глава третья.
На борту парохода
[править]Пип — так назвал я собаку быстро со мной подружилась. В то время я был занят приготовлениями к экспедиции в Африку и лишь изредка, в свободные минуты, играл с Пип; однако она чуть ли не с первого же дня признала меня своим хозяином. Пищу она брала не только из моих рук, позволяла и другим ее гладить и играть с нею, если меня не было дома; но стоило мне появиться — и она забывала обо всех, бросалась ко мне, виляла хвостом, тявкала от восторга. Она была моей собакой и, по-видимому, твердо это знала.
Приготовления к поездке, длящейся около месяца, отнимают два-три дня; я же отправлялся в научную экспедицию на шесть месяцев, и готовиться к ней начал месяца за три. И тем не менее сотни дел пришлось заканчивать в последнюю неделю перед отъездом. В начале этой последней недели я купил Пип и, как сказано выше, не мог уделять ей много времени. Думал я, что мне не удастся закрепить дружбу с моей собакой, пока мы не приедем в Африку, так как на борту парохода собакам не разрешают разделять с хозяевами каюту. Их сажают в конуры и поручают уход за ними одному из матросов.
Но Пип не хотела подчиняться пароходным правилам. Ей не понравились эти конуры на борту судна. Быть может, они напомнили ей о ее пребывании в приюте для собак, где она чувствовала себя одинокой и заброшенной, хотя с ней и обращались ласково. Когда я сдал ее на попечение матроса, она, должно быть, подумала, что теряет меня навеки: один хозяин навсегда ушел из ее жизни, а теперь и я бросаю ее на произвол судьбы. Это пришлось ей не по вкусу, и она решила меня отыскать. В первое же утро на море она сорвалась с привязи, когда никого поблизости не было, выскочила из конуры и отправилась на поиски.
Она никогда еще не бывала на борту судна. Вероятно, палуба показалась ей какой-то странной верандой, тянувшейся вдоль большого дома с длинными коридорами. Свернув в сторону, она наткнулась на изгородь, за которой, по-видимому, не было ничего — во всяком случае не было земли.
К счастью, ей не пришло в голову перепрыгнуть через эту изгородь, чтобы подальше уйти от конуры. Она вошла в дом и побежала по коридорам, останавливаясь перед каждой открытой дверью и заглядывая в маленькие комнатки — каюты. Она исследовала их одну за другой, надеясь рано или поздно найти своего хозяина.
Наконец подошла она к моей двери, обнюхала порог и тотчас же начала царапать дверь. Когда я встал и открыл дверь, она ворвалась в комнату, заливаясь радостным лаем, словно хотела сказать: «Ура! Наконец-то я тебя нашла!» Затем она улеглась у моих ног и покорно стала лизать мои ботинки.
Пять минут спустя в мою каюту вошел матрос и объявил, что моя собака сорвалась с привязи; он боится, не прыгнула ли она за борт.
— О, не беспокойтесь! — сказал я. — Если вам случится еще раз потерять Пип, можете быть уверены, что она прибежит ко мне. Она не прыгнет за борт раньше меня.
Я повернулся, чтобы показать ему собаку, но Пип исчезла. Боясь, как бы ее снова не увели от меня, она залезла под койку. Матрос тщетно пытался выманить ее оттуда, но как только я ее кликнул, она вылезла и подошла ко мне, поджав хвост, словно упрашивая меня не отсылать её.
Очень хотелось мне оставить ее в каюте. Я знал, что она будет вести себя примерно, но никому не разрешается нарушать правила на борту парохода. Я переговорил с капитаном, но добился лишь того, что собаку стали ежедневно приводить на час ко мне в каюту.
Все же это было лучше, чем ничего. Пип привыкла к этим ежедневным свиданиям и успокоилась, видя, что хозяин ее не намерен с ней разлучаться. Я также был доволен: за время плавания Пип и я научились понимать друг друга.
В течение следующих лет мы провели вместе немало часов, но сначала пришлось нам пережить разлуку.
Когда мы высадились на восточном побережьи Африки, Пип задержали в карантине [учреждение, где производится врачебный осмотр] в Найроби. Я же был в это время занят закупкой провианта и кое-каких вещей, необходимых для экспедиции, нанимал туземцев-носильщиков, так как нам предстояло пройти пешком немало километров, а путь наш лежал через джунгли. И, наконец, последние приготовления к экспедиции можно было закончить лишь здесь, в Африке.
Когда все было готово и мы тронулись в путь, Пип очутилась в роли полноправного члена экспедиции, в состав которой входили двое белых, пятьдесят туземцев и четыре лошади.
Глава четвертая.
Она встречает странных животных
[править]Поскольку я могу судить, Пип родилась и выросла в Лондоне. Гулять выводили ее на улицу. Быть может, ей случалось резвиться в Гайд-Парке и других городских садах и скверах, но вряд ли бывала она когда-нибудь за городом. Необъятные африканские джунгли должны были показаться ей иным миром, и этот новый мир приводил ее в восхищение.
Как только она научилась прибегать на мой свист, я ей разрешил рыскать по джунглям, сколько ей вздумается. Иногда она шла подле меня, лишь изредка, для разнообразия, пробегая вдоль длинной вереницы носильщиков и снова возвращаясь ко мне. Но бывали дни, когда она нас покидала и, свернув с тропы, отправлялась на поиски приключений.
В такие дни ей случалось встречаться с диковинными животными, каких она не видывала в Англии. Однажды мы переваливали через Абердарские горы и карабкались по склонам. Пип опередила нас и, поднявшись на вершину горного гребня, остановилась, всматриваясь вдаль. Вдруг, шагах в пятидесяти от нее, группа павианов пересекла тропу. Пип никогда не видела павианов, но ничуть не испугалась. Это были новые для нее животные, которых следовало сначала обнюхать, а затем решить вопрос — стоит ли вступить с ними в драку, либо затеять игру. И Пип пустилась в погоню.
Когда я поднялся на вершину горы, Пип уже подбегала к павианам. Они остановились, а вожак их выступил вперед и, казалось, поджидал ее.
Я знал, — а Пип, конечно, понятия не имела, — что игра с павианами придется ей не по вкусу и покажется слишком грубой; короче, они убьют ее, как только она к ним подбежит. Я поспешил несколько раз выстрелить в воздух из револьвера, и звук выстрелов обратил павианов в бегство.
Одним из новых развлечений Пип была охота за ящерицами. Она выкапывала их из норок, а затем преследовала, пока те не скрывались из виду, нырнув в ближайшую расселину в скале. Это развлечение, конечно, было вполне безопасно до той поры, пока Пип, расширяя свои познания в области естественной истории, удовлетворялась охотой за ящерицами, оставляя в покое других пресмыкающихся — например, змей. Однажды, заслышав бешеный лай, я поспешил на помощь Пип и увидел, что она прыгает вокруг большой черной мамбы; яд этой змеи смертелен.
Два дня спустя я снова услышал взволнованный лай. Случай с мамбой еще не стерся в моей памяти, и я побежал спасать Пип. Но оказалось, что на этот раз она нашла большую черепаху и пыталась притащить ее к моей палатке.
Со временем Пип поняла, что змей следует избегать. Ползают они и поворачиваются слишком быстро, чтобы собака могла на них напасть, и, как известно, змеиный яд особенно опасен для собак.
Пожалуй, змеи являются единственными представителями фауны [фауна (латинское слово) — мир животных], которых я терпеть не могу. В Африке сумерки спускаются быстро, и однажды я был застигнут врасплох неожиданно надвинувшейся ночью. Пришлось ночевать не в палатке, а на открытом воздухе. Завернувшись в одеяла, я лег на землю и вдруг почувствовал, как что-то ползет по моей ноге, поднимаясь от лодыжки к колену. Когда змея ползет по вашему телу, вы должны лежать совершенно неподвижно, смутно надеясь, что она уползет или же примет вас за неодушевленный предмет. Я это твердо знал. Знал я также, что стоит мне вздрогнуть или пошевельнуться — и змея меня ужалит, а это повлечет за собой смерть.
Медленно тянулось время. Мурашки бегали у меня по всему телу, но я не забывал о том, что должен лежать неподвижно до рассвета, если хочу остаться в живых. Легко себе представить, как был я возмущен, когда с первыми лучами зари что-то снова закопошилось возле моей ноги и из-под одеяла выглянула не ядовитая змея, а Пип! Когда погас костер ей стало холодно, и она забралась ко мне под одеяло, чтобы согреться.
Пип очень интересовалась птицами и иногда часами следила за птицами-ткачами, которые вьют свои гнезда в ветвях невысоких кустов.
Однажды два туземца-носильщика обратили мое внимание на медоеда — птицу, которая питается медом. Когда носильщики подошли к моей палатке, Пип, лежавшая у входа, вскочила и радостно бросилась ко мне, надеясь, что какое-нибудь приключение нарушит томительную скуку дня; я не сомневаюсь, что дни, проведенные в лагере, казались ей скучными по сравнению с днями переходов.
Медоед — любопытное создание. Можно подумать, что этой птичке доставляет удовольствие показывать свои сокровища: найдя соты, она старается привлечь к ним всеобщее внимание, словно хочет сказать: «Посмотрите, какая умница! Вот что я нашла!»
Когда я встал, птица отлетела на несколько шагов и опустилась на ветку, словно поджидая нас. Так, перелетая с дерева на дерево, она увела нас на полтора километра от лагеря. Наконец мы остановились перед деревом, в котором, на высоте метра от земли, зияло дупло.
Носильщики ликовали, предвкушая даровое угощение, а Пип разделяла их волнение. Однако я ее отозвал подальше от дерева и уселся на землю; мне хотелось посмотреть, как приступят к делу носильщики. Если медоед готов был уступить нам свое сокровище, то пчелы, казалось мне, будут с ожесточением защищать свою собственность.
Носильщики взялись за топоры и начали расширять, дупло. Сначала пчелы не показывались, но вдруг вылетели роем. К сожалению, как раз в эту минуту бедная Пип не совладала со своим волнением, вырвалась из моих рук и побежала к носильщикам, желая принять участие в занимательной игре. Она очутилась впереди и первая подверглась атаке пчел. Бедная собака! Она встала на задние лапы, а передними пыталась смахнуть пчел с мордочки, но это не помогло. Тогда она стала кататься по земле, и ее примеру последовали носильщики, которые также не избегли нападения. Наконец Пип обратилась в бегство, а пчелы попрежнему кружились над ней.
К счастью, они недолго ее преследовали. Отбежав на несколько десятков шагов, она остановилась. Не так-то легко добыть этот мед! Но Пип не желала признать себя побежденной и решительно вернулась к месту боя. Вернулись и туземцы. Но как только подошли они к дереву, снова вылетели пчелы и вторично обратили в бегство врагов. Однако один из носильщиков не отступит. Пчелы его жалили, но он завладел медом. Все мы приняли участие в пиршестве, и Пип получила свою долю.
Туземцы позаботились о том, чтобы не весь мед был съеден. Следовало оставить немного и для птицы. Разве не она привела нас к этому дереву? Без ее помощи мы не нашли бы меда. И кусок сотов был заботливо положен в дупло [Этому обычаю оставлять в дупле мед для медоеда следуют все туземцы Африки. Хотелось бы мне, чтобы и мы, европейцы, проявляли такую же заботливость по отношению к животным и птицам. (Прим. автора.)].
По мере того, как мы углублялись в джунгли, Пип встречала все более и более странных животных. Павианы ей понравились, черная мамба испугала, птицы заинтересовали. Хотелось мне знать, что будет она делать, когда впервые встретится со слоном, носорогом, леопардом пли львом.
Недолго пришлось мне ждать. Поднявшись на вершину Абердарского горного хребта, мы раскинули лагерь на высоте трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Как-то ночью я проснулся: Пип терлась влажным носом о мою щеку. Я зажег свет и увидел, что она дрожит всем телом от волнения либо от страха. Осторожно я встал и высунул голову из палатки. Костер еще не догорел, и, невидимому, все было спокойно. Вдруг увидел я сверкавшие из тьмы глаза, а через минуту раздался грозный рев леопарда.
Не чудо, что собака испугалась! Однако ничего в ту ночь не случилось. Через полчаса я снова лег в постель, а Пип улеглась возле моей койки и ласково потерлась носом о мою руку, свесившуюся с койки.
Вскоре после этого прибыли мы на ферму одного из моих друзей, который жил в восемнадцати километрах от Найроби. Так как у него в доме не было для нас комнат, то мы поместились в маленькой деревянной хижине, шагах в пятидесяти от дома. Среди ночи Пип и я проснулись одновременно, услышав шорох, доносившийся снаружи. На этот раз Пип не была испугана — она сердито рычала. Еще секунда — и мы услышали глухой стук, словно какое-то тяжелое тело упало на крышу хижины. Я догадался, что нас посетил леопард, — леопард, который, несомненно, хотел заполучить на ужин Пип.
К счастью, крыша оказалась прочной. Если бы она провалилась, леопард получил бы на ужин два блюда вместо одного. Долго прислушивались мы к шагам леопарда, который, постукивая когтями, бродил по крыше и искал лазейку. Я не тушил света и сжимал в руке револьвер. Не преувеличивая, могу сказать, что ночь эта была не из приятных. Когда, наконец, леопард убрался восвояси, Пип не скоро успокоилась и заснула.
Вскоре я убедился, что ужас овладевал ею лишь в том случае, если она находилась взаперти — в хижине или палатке, но на воле она не знала страха. Однажды она гуляла с Килленджуем, туземцем, который исполнял обязанности моего копьеносца и носителя фотографического аппарата. Был он верным другом Пип. Неожиданно увидели они большого носорога.
Казалось бы, любая собака должна испугаться при встрече с этим чудовищем. Но Пип ничуть не испугалась. Недолго думая, рванулась она вперед, подбежала к носорогу и попыталась укусить его за ногу. Потом подскочила к нему с другой стороны, заставив носорога повернуться. Сопел он и пыхтел, как испорченная паровая машина.
Должно быть, он никогда еще не видел такого странного тявкающего зверька и не знал, как с ним быть. Испуган был носорог, а не Пип! Носорог — животное грузное и неповоротливое; не успевал он повернуться, как Пип уже забегала с другой стороны, ловко увертываясь от страшного рога. Кончилось тем, что носорог постыдно обратился в бегство.
Спустя несколько дней у Пип произошла еще одна любопытная встреча с носорогами. Находились мы у подножия горы Кения, на открытой равнине, как вдруг показались вдали два носорога. В тот момент я был один. Шагах в ста позади шли два носильщика с моим кино-аппаратом, мальчик, на чьем попечении находилась Пни, и ехали на лошадях два туземца племени Сомали. Я дал знак носильщикам подойти ко мне, а остальным запретил трогаться с места.
Мне представлялся редкий случай заснять носорогов, и я стал красться по направлению к ним. Надеялся я подойти совсем близко, так как ветер дул мне в лицо, и носороги не могли почуять моего запаха.
Но вскоре животные насторожились. Они посматривали то в одну, то в другую сторону, чуя опасность, по не зная, откуда она надвигается. Были они слишком близоруки, чтобы меня увидеть.
Вот тут-то Пип и испортила все дело. Она волновалась и в своем волнении забыла о дисциплине. Думаю, что мальчик волновался не меньше, чем она, и выпустил из рук ремень, привязанный к ее ошейнику. Пип не замедлила воспользоваться свободой и пролетела стрелой мимо меня, а вместе с ней улетела и моя надежда сделать хороший снимок.
Конечно, Пип смело шла в бой. Недели не прошло с тех пор, как она обратила в бегство одного из этих огромных животных. У нее не было оснований сомневаться в успехе. Она подлетела к носорогам и применила тот же прием, каким уже пользовалась однажды: кусала их за задние ноги и тотчас же отскакивала в сторону. Носороги растерялись не меньше, чем их собрат, который не так давно удирал от Пип, и подобно ему обратились в бегство. Удивительно, как быстро бегают эти неуклюжие животные!
Пип была в восторге. Вести атаку на носорогов доставляло ей величайшее удовольствие. Жаль только, что они всегда так быстро убегают! И на этот раз она решила пуститься в погоню. Я оглянуться не успел, как носороги и Пип скрылись из виду.
Должен признаться, что это меня встревожило. Пип не раз доказывала мне, что может сама о себе позаботиться. Но еще ни разу не случалось, чтобы она убегала далеко от меня; я всегда находился где-нибудь поблизости и мог явиться на помощь, если бы ей угрожала серьезная опасность. А теперь она скрылась из виду; что, если носороги ее растопчут пли пронзят рогами? С благодарностью принял я предложение двух всадников Сомали, которые вызвались отыскать и привести собаку.
Вернулись они несколько часов спустя. Сначала я подумал, что Пип ранена, если не убита. Вместо того, чтобы бежать за лошадьми, она лежала поперек седла одного из всадников. В первую минуту я не поверил своим глазам: негры племени Сомали были магометанами, и их религия запрещала им прикасаться руками к собаке. Однако поперек седла лежала Пип, а когда я подошел к ней, она подняла голову и завиляла хвостом.
С любопытством выслушал я рассказ Сомали. Пип, преследуя носорогов, пробежала восемь километров! Когда всадники догнали ее, она едва держалась на ногах, но не хотела отказаться от погони. Услышав оклик, она остановилась, пошатнулась и упала на землю: она так устала, что не в силах была стоять!
Ясно было, что она не может пройти эти восемь километров до лагеря. Всаднику Сомали ничего не оставалось делать, как поднять ее и положить поперек седла. Нарушил он законы своей религии только потому, что искренно восхищался Пип. Все туземцы ее любили. Она не знала страха, а никто так не восхищается храбростью, как жители Африки. Ни один из членов моей экспедиции не бросил бы Пип на произвол судьбы в джунглях после того, как она не побоялась напасть на страшных носорогов. Если нельзя было ее спасти, не нарушая законов, значит, следовало эти законы нарушить. Туземцы платили дань ее храбрости.
Глава пятая.
Приключения в Африке
[править]Почти каждый день происходили маленькие эпизоды, убеждавшие меня в том, что я не ошибся в выборе и моя Пип — ценная находка.
Лучшего товарища и спутника трудно было бы найти. Здесь, в глуши, за сотни миль от цивилизованного мира, она заменяла мне общество и друзей.
Пип очень любила завтракать и обедать вместе со мной. Почуяв запах съестного, она влетала в палатку, садилась у моих ног и не спускала глаз со стола. Иногда я делал вид, будто ее не замечаю, и ни куска ей не давал. Мне хотелось знать, какое это произведет на нее впечатление. Спокойно я продолжал есть, словно ее и не было в палатке. Она пристально следила за мной, провожая взглядом каждый кусок, который я подносил ко рту. Умоляющие глаза, казалось, говорили: «Я знаю, что это только игра, ты шутишь, по все-таки ты мог бы мне дать хоть один кусочек».
А когда моя рука тянулась к тарелке, Пип начинала энергично вилять хвостом. Но если я упорно не обращал на нее внимания, она вдруг поднимала морду и напоминала мне о своем присутствии протяжным воем. Не знаю, что произошло бы, если бы я не внял этой мольбе. Стоило ей завыть — и я шел на уступки. Казалось, между нами было условлено, что игру можно вести до известного предела, а вой служит сигналом к окончанию игры.
Иногда, по вечерам, мы с Пип садились у входа в палатку и прислушивались к странным звукам, наполняющим африканские джунгли в час заката солнца. Над нашими головами перекликались попугаи, издалека доносилось рыканье львов, жут-кии вой гиены, лай шакалов, где-то трубили слоны. Во мне эти звуки всегда вызывают странное волнение. Не знаю, как относилась к ним Пип. Быть может, лежа у моих ног, грезила она об удивительных приключениях, о погоне за носорогами и слонами, о драках с еще неведомыми ей зверями, об играх, подобных тем, какие затевала она с бородавчатыми свиньями [Порода африканских свиней; вся морда у них в наростах, напоминающих бородавки].
Эти африканские свиньи доставляли ей немало хлопот. Всегда пускалась она за ними в погоню, и эта погоня приводила ее в восторг. Однажды, наблюдая за нею, позабавился и я.
Бородавчатые свиньи очень уродливы; живут они в норах, вырытых в земле. Когда Пип преследовала одного кабана, животное внезапно повернулось и исчезло, словно сквозь землю провалилось. В действительности кабан нашел свою нору и под прикрытием облака пыли, пятясь, вошел в нее, готовый защищать клыками свое жилище. Пип остановилась, как вкопанная, и с недоумением осматривалась по сторонам, не понимая, куда скрылась ее добыча. Если бы кабан был разумным Животным, он преспокойно сидел бы в своей норе и тем самым облагодетельствовал бы всех своих собратьев, живших по соседству, так как я не сомневаюсь, что Пип надоело бы преследовать животных, которые таинственным образом проваливаются сквозь землю. Но этот кабан не принял во внимание всех преимуществ своего положения. Посидев с минуту в норе и убедившись, что его не преследуют, он выбрался на свежий воздух. Конечно, Пип тотчас же его заметила и снова обратила в бегство. Поймать его она не поймала, но, по-видимому, была очень довольна собой: враги ее не могли от нее скрыться, и не проваливались они сквозь землю, а просто-напросто прятались в поры. Она вернулась ко мне, виляя хвостом, словно хотела сказать: «Больше не поймают меня на эту удочку!»
Любопытна была встреча Пип со страусом. В Африке много страусов, и они совсем не пугливы, быть может, потому, что их редко преследуют. Кроме того, страус бегает очень быстро и не боится подпускать к себе животных, так как всегда может от них убежать. Конечно, Пип этого не знала.
Часто приходилось ей иметь дело с животными, которые, завидев ее, немедленно обращались в бегство; что же касается страуса, то он, по-видимому, не замечал ее. Наконец-то нашла она легкую добычу! Пип осторожно приблизилась к нему, затем рванулась вперед, переходя в атаку. Страус спокойно за ней следил, а когда она находилась на расстоянии нескольких шагов от него, он решил бежать. Спустя несколько секунд Пип осталась далеко позади. Гнаться за ним не имело смысла: может ли трамвай догнать экспресс! [Самый скорый поезд; иногда его называют поезд-молния.]
Пип, казалось, разделяла всех представителей мира животных на две категории. К первой категории относились леопард, лев, слон, буйвол и змея; встреча с ними грозила смертью, и нападать на них следовало лишь в случае крайней необходимости. Представителями второй категории были бородавчатые свиньи, носорог, страус, черепаха; их она преследовала, с ними пыталась затеять игру.
Вначале она делала промахи, неправильно относя животных к первой или ко второй категории. У нее составилось ложное представление о павианах, она не прочь была вступить в бой с гиеной, и не вмешайся я в дело — гиена загрызла бы ее. Слон так же ввел ее в заблуждение; быть-может, она думала, что это неуклюжее огромное животное убежит от нее, как j бежал носорог. Я-то знал, что слон убьет ее одним ударом хобота или же поднимет на воздух и швырнет на землю, а затем растопчет ногами.
По ночам она несла службу сторожевой собаки и, казалось, считала своим долгом защищать хозяина.
Как я уже говорил, Пип всегда готова была играть со мной; по если во время игры ей казалось, что я ушибся, она забывала об играх и с тревогой подбегала ко мне. Как-то, исследуя потухший вулкан, я споткнулся, упал и покатился по крутому склону. К счастью, упал я на песок и отделался только испугом. Пип видела, как я летел, и сломя голову помчалась по откосу. Не успел я встать, как она уже была подле меня и лизала мне лицо и руки.
Несколько недель были мы в пути. Путешествие затянулось, и возникли первые затруднения я заметил, что наши съестные припасы приходят к концу. Десятки километров отделяли нас от ближайшего пункта, где можно было запастись провиантом, и я начал опасаться, как бы наша экспедиция не закончилась трагически. Нужно было экономить провизию, и я урезал на три четверти ежедневный паек каждого из участников экспедиции.
Вполне естественно, что новый режим пришелся туземцам не по вкусу. Сначала они скрывали свое, недовольство, по я был готов к худшему. Как-то утром я заметил необычное волнение в лагере, по-видимому, носильщики решили наглядным образом мне доказать, что настоящее положение дел продолжаться не может, — нельзя работать, если нечего есть, — и я, белый, нанявший их, должен выполнить взятые на себя обязательства и немедленно добыть съестные припасы. Конечно, они были правы, и с какою радостью выполнил; бы я их требования, если бы это было в моих силах!
Туземцы придумали любопытный способ убедить меня в том, что положение наше из рук вон плохо. Гуськом приблизились они к моей палатке; двое несли носилки, на которых неподвижно лежал их товарищ. Остановившись в нескольких шагах от меня, они заявили, что один из них уже умер от голода.
Конечно, я им не поверил; правда, жили мы впроголодь, но до голодной смерти было еще далеко. Я встал и произнес речь на тему, что печальное наше положение приводит меня в отчаяние, но изменить его я не могу; все мы голодаем, и нам ничего иного не остается, как съесть этого человека, который умер от голода.
С этими словами я вытащил свой охотничий нож и приблизился к трупу. Но труп не намерен был ждать дальнейших событий. Внезапно он ожил, завопил, спрыгнул с носилок и удрал. Остальные туземцы нисколько не обиделись на мою шутку; они были в восторге, хохотали во все горло и на время забыли о голоде. Я всегда замечал, что у туземцев Африки развито чувство юмора; они понимают шутку и любят посмеяться.
Этот забавный эпизод развеселил носильщиков, по положение паше ухудшалось с каждым днем. Вдобавок, я заболел лихорадкой, а мой приятель, белый, участвовавший в экспедиции, ушел вперед отыскивать подходящее место для стоянки, где была бы вода и дичь. Я остался один с туземцами. Был я так слаб, что не мог стоять; во время переходов я лежал на своей койке, которую несли носильщики.
В эти тяжелые дни Пип не разлучалась со мной. Бедняжка страдала, как и все мы, от недостатка воды. Жалко было смотреть на нее, когда она ковыляла с высунутым языком, стараясь не отставать от носильщиков. Когда мы делали привал, носильщики ставили мою койку на землю, а Пип подходила ко мне и терлась носом о мою руку.
Как-то пришлось нам целый день итти по жаре, и к четырем часам я впал в полуобморочное состояние. К вечеру увидели мы пруд — вернее, лужу; вода в ней была желтая, вонючая, но так как наши запасы воды пришли к концу, мы вынуждены были здесь остановиться. В луже плавали какие-то отвратительные жуки и черви, но нас это не смутило. Мы вскипятили воду и напились чаю. Каким вкусным показался нам этот чай!
Пип, едва передвигая ноги, добралась до лужи, легла на землю и стала пить. Ей, как и мне, не было дела до того, что вода грязная и вонючая: она утоляла жажду, и этого было достаточно.
На закате солнца пришел туземец, посланный моим приятелем Колем. Он принес весть, что Коль нашел место для стоянки; там есть свежая вода, а в окрестностях водится дичь. Эта весть нас ободрила, и мы немедленно тронулись в путь, надеясь к ночи встретиться с Колем. После чаю я выспался и чувствовал себя гораздо лучше, по все еще не в состоянии был итти. Носильщики снова взгромоздили на плечи мою койку, а Пип, отдохнувшая и повеселевшая, вертелась около них. Но невзгоды паши еще не кончились. Спустилась ночь, а нам предстояло продолжать путь. Вдруг туземцы остановились и, разбившись на маленькие группы, тревожно перешептывались. Пип глухо рычала. В полубреду я спросил, что случилось. Один из носильщиков прошептал: «Кафру»… Носорог! К счастью, зверь на нас не напал. Мы слышали, как он убежал в кусты, и спустя несколько минут тронулись дальше.
Вскоре мы снова остановились: из тьмы африканской ночи донеслось грозное рыканье львов; туземцев оно всегда приводит в ужас. Я знал, что должен встать с койки, взять ружье и быть готовым к нападению, но в эту минуту два носильщика, тащивших мою койку, споткнулись и упали, а я полетел в кусты. Силы меня покинули, я потерял сознание.
Очнулся я перед палаткой Коля, который протягивал мне стакан чистой воды, а Пип стояла подле меня и лизала мою руку.
Глава шестая.
Почетное имя
[править]Как только я оправился после приступа лихорадки, мы — мой друг Беркли Коль и я — решили приступить к выполнению основного задания нашей экспедиции — к кино-съемке львов, живущих на воле. Вряд ли нужно говорить о тех трудностях, с какими это связано. Львы очень свирепы и никого к себе не подпускают. Вдобавок, они — звери осторожные и чутко улавливают малейшие признаки опасности. Вот почему мы не были уверены, удастся ли нам подойти к ним достаточно близко, чтобы получить хорошие снимки.
Но трудности нас не пугали, и мы твердо решили сделать хотя бы одну попытку.
Находились мы в той части Африки, где водится много львов. Как-то утром, когда мы снялась с лагеря и тронулись в путь, я вспомнил, что мое одеяло осталось на земле; я забыл его захватить с собой. Два туземца побежали назад, чтобы принести его. Вскоре они вернулись, но вместо одеяла протянули мне несколько клочков его величиной с мою ладонь. Около того места, где я провел ночь, они нашли отпечатки львиных лап; должно быть, львы появились на рассвете, когда мы уже ушли, и в клочья растерзали мое одеяло.
Узнав эту новость, я не стал тратить время на размышления, какая судьба постигла бы меня, если бы я попал в лапы льва. В Африке некогда заниматься праздными мыслями о том, что могло случиться, но не случилось; здесь опасность подстерегает человека на каждом шагу, и каждый день приносит новые приключения.
Сообщение носильщиков привело меня и моего друга в восторг: значит, мы приближаемся к цели.
Очень хотелось нам сфотографировать львов, но мы интересовались и другими животными, к которым можно было приблизиться с кино-аппаратом. Как-то под вечер я узнал, что неподалеку пасутся антилопы канны [Крупнейшая из антилоп, с короткими рогами и большим загривком; строением тела она напоминает быка]. В сопровождении Пип я отправился выслеживать стадо, но тьма застигла нас на полпути, и нам пришлось вернуться в лагерь. Издали увидели мы большой костер, пылавший перед палатками. Вокруг него сидели туземцы, пели песни, болтали. Пип, благонравно бежавшая рысцой подле меня, вдруг заволновалась и помчалась к костру.
Туземцы не слышали наших шагов. Быть может, мысли их были заняты страшными рассказами о львах, когда какое-то животное прыгнуло на них из темноты. Не сомневаясь, что лагерь подвергся нападению царя зверей, они с воем бросились врассыпную; некоторые в ужасе прыгали прямо через костер.
Громкий смех носильщиков, тащивших мои киноаппараты, заставил их оглянуться. Крадучись, поползли они к костру, прислушиваясь, не раздастся ли страшный рев. Но вместо льва они увидели маленькую Пип, мирно отдыхавшую у костра, и оглушительный хохот ворвался в тишину ночи.
Несколько дней спустя Пип едва не утонула в пруду. Туземцы пытались поймать игуану [Пресмыкающееся из семейства ящериц; нередко достигает полутора метров в длину. Водится главным образом в Южной Америке и Африке], а Пип, конечно, пожелала принять участие в игре.
Игуана бросилась в пруд и скрылась под водой Пип последовала за ней. «Если игуана может жита под водой, значит, и я могу!» — так, по-видимому она рассуждала. Она нырнула и с большим трудом выплыла на поверхность.
Наконец прибыли мы в туземную деревушку племени Мазаи. Население этой деревушки находилось в волнении, так как в окрестностях рыскали два льва-людоеда. Они причинили немало вреда и с каждым днем становились смелее. В тот самый момент, когда мы беседовали с туземным вождем, львы находились от нас шагах в пятистах.
Наши наездники Сомали выехали на разведку. Вскоре одни из них вернулся и объявил, что большой лев и львица притаились в зарослях, у подножия высокого дерева, неподалеку от деревни. Мне оставалось только принести мой кино-аппарат и приступить к съемке.
Мазаи были обрадованы этим известием не меньше, чем я. Воины их высоко ценили львиную гриву, но носить ее имел право только человек, убивший льва. В те дни Мазаи были вооружены одними копьями и щитами, и требовалось немало храбрости, чтобы вступить в поединок со львом. Воины, носившие головной убор из львиной гривы, в праве были гордиться своим подвигом.
Ко мне присоединились одиннадцать молодых воинов, горевших желанием отличиться, а также избавить жителей деревушки от опасного врага. Четверо Сомали вызвались выманить львов из зарослей и поехали вперед, а остальные воины расположились полукругом; я замял место в конце левого крыла. Осторожно пробирались мы сквозь заросли, направляясь к высокому дереву, у которого прятались львы.
Когда мы находились шагах в восьмидесяти от дерева, я вдруг заметил мою маленькую Пип, очень веселую и возбужденную. Я оставил ее в лагере, но она, по своему обыкновению, сорвалась с привязи и догнала меня. «Нет, — подумал я, — это недопустимо. Я позволяю ей подходить к антилопам и шакалам, хотя антилопа может ее ударить копытом, а шакал — укусить, он она слишком мала, чтобы принимать участие в охоте на львов».
Я остановился, подозвал Килленджуя и приказал ему ждать меня здесь и следить за Пип.
Мы снова двинулись вперед. Шагах в двадцати пяти от дерева я установил треножник кино-аппарата. Эта работа отняла у меня несколько секунд; подняв, наконец, голову, я увидел сцену, которую буду помнить до конца жизни. Шаг за шагом Мазан с поднятыми копьями приближалась к дереву, вызывая льва и львицу на бой. Разъяренные звери рыли передними лапами землю и грозно храпели, рычали и ревели. Такого страшного рева я никогда еще не слыхивал.
Это было жуткое и волнующее зрелище, но я не мог оставаться зрителем. Наконец-то представился мне случай, о котором я давно мечтал! Теперь я должен был поймать в фокус аппарата этих двух взбешенных зверей, а затем спокойно вертеть рукоятку.
Но едва я приступил к работе, как львы изменили тактику. Один из Сомали подъехал к ним слишком близко, и львица в два прыжка очутилась подле него. Спасся он только благодаря своей быстрой лошади. Львица, вырвавшись из круга наступавших воинов, не вернулась к дереву; больше мы ее не видели.
Вскоре лев попытался сделать вылазку, но, кажется, сообразил, что не имеет смысла покидать убежище, окруженное густыми колючими кустами; сквозь эти кусты Мазаи пробирались с большим трудом. Он остался возле дерева и продолжал глухо рычать, желая, быть может, устрашить своих врагов. Что касается меня, то его цель была Достигнута, и у меня по спине бегали мурашки.
Должен сказать, что съемка связана была с серьезными затруднениями. Кусты, преграждавшие путь Мазаи, мешали и мне. Дело осложнялось также тем, что я должен был снимать зверя, который все время находился в движении. И Мазан не стояли на одном месте: то пытались они выманить льва, то выискивали удобное местечко, откуда можно было бросить в него копье. Как только представлялся мне случай получить удачный снимок, какой-нибудь воин, словно вынырнув из-под земли, становился между львом и моим аппаратом.
Так продолжалось в течение нескольких минут. Наконец лев решил, что положение становится слишком напряженным и пора приступить к действию. Он сделал прыжок; в воздухе мелькнула желто-бурая полоса. Не успели воины Мазаи метнуть копья, как лев вырвался из зарослей и побежал по направлению к высохшему руслу речонки, густо заросшему кустами. Пожалуй, это новое убежище было не хуже того, какое он только что покинул. Находилось оно шагах в восьмидесяти — от нас.
С ужасом я сообразил, что лев должен пробежать на расстоянии нескольких шагов от Килленджуя и Пип. Заметит ли он их? А если заметит, то какая участь их ждет?
Легко себе представить, как я испугался, когда увидел, что лев остановился шагах в двенадцати и посмотрел в их сторону.
Испугалась ли Пип? Нисколько! Моя храбрая собачка очень хотела принять участие в охоте, а когда лев подошел совсем близко, она окончательно потеряла голову и, не имея возможности сразиться со львом, куснула за ногу Килленджуя, который удерживал ее за ошейник.
Не знаю, какие мысли бродили в голове Пип; что же касается меня, то я вздохнул с облегчением, видя, что лев решил не связываться с собаками и бежать прямо к оврагу.
Минуту спустя Мазан убедились в том, что борьбу, продолжавшуюся около часа, нужно начать сначала. Не успели они выгнать льва из зарослей, как он скрылся в новом убежище. Вдобавок, мы все находились теперь на открытой поляне, а он был защищен кустами.
Стараясь выгнать льва из кустов, туземцы кричали и швыряли камни в овраг. Но лев притих и не рычал, а Мазаи не могли определить, где именно он прячется и откуда следует ждать вылазки. Все мы были обескуражены, — все, за исключением маленькой Пип, которая по-прежнему рвалась в бой. Она-то и навела меня на одну мысль.
Охотники на львов часто прибегают к помощи собак. Лай раздражает льва и заставляет выйти на открытое место, а охотники убивают зверя раньше, чем он успеет причинить вред собаке.
Когда все наши попытки выманить льва из зарослей потерпели неудачу, мне пришло в голову привлечь к делу Пип. Пожалуй, она могла Припять участие в охоте, не подвергаясь, в сущности, никакой опасности. Я был уверен, что у нее не хватит храбрости напасть на льва. Находясь на почтительном от него расстоянии, она будет яростно лаять, а когда лев выскочит из зарослей, — Мазаи убьют его своими копьями.
Как показали дальнейшие события, я ошибался, недооценивая храбрости Пип. Но в ту минуту я боялся только, как бы одно из летящих копий не попало в собаку. Мазаи меня успокоили, уверив, что промаха быть не может. Тогда я приказал Килленджую отвязать Пип, и туземец, потирая ногу, охотно повиновался.
Никто из нас не знал, где скрывается лев. Казалось нам невероятным, чтобы он попрежнему лежал в овраге, где протекала некогда речонка. Камни, летевшие в овраг, должны были его оттуда выгнать. Быть может, он приютился в густых кустах, окаймлявших высохшее русло. Воины выстроились по обе стороны русла и готовы были вступить в бой, как только Пип откроет нам местопребывание льва.
Это был знаменательный день в жизни Пип. Повертевшись около нас, она, к великому нашему удивлению, бросилась прямо в овраг и скрылась в кустах, а через секунду со дна оврага, куда нырнула Пип, раздался оглушительный рев. Этот рев, доносившийся из оврага, где по нашим представлениям не могло быть льва, привел нас в ужас. Воины Мазаи, мои носильщики, Сомали и я — все мы обратились в бегство.
К счастью, мы во-время опомнились и повернули назад. Конечно, Мазаи хотели, во что бы то ни стало, убить льва, а я, забыв о съемке, думал только о судьбе моей бедной собаки. Как я бранил себя за то, что позволил ей участвовать в охоте! Но, повторяю, я и мысли не допускал, что она осмелится нырнуть прямо в кусты. Не успел я принять какое-либо решение, как снова раздался рев, а затем хорошо знакомый мне звонкий лай. Значит, Пип жива!
Увидев шагах в тридцати просеку, я побежал, надеясь оттуда увидеть, что происходит в овраге. Все остальные бросились в другую сторону. Тявканье смолкло, и снова возникли у меня опасения.
Не слышно было также и страшного рева. С просеки в кустах я видел часть оврага и воинов Мазаи, столпившихся у самого его края. Они стояли с опущенными копьями; по-видимому, бой был кончен. Ко мне подбежал один из носильщиков и объявил, что воин Мазаи убил льва. Но, казалось, никто ничего не знал о судьбе Пип.
Подойдя ближе, я увидел льва, лежащего на земле: он был мертв. Подле него лежал один из Мазаи. Пип нигде не было видно.
Вдруг Мазаи, которого мы считали мертвым, вскочил и выбрался из оврага. Он громко ругался, показывая нам свою оправленную руку.
— Что случилось? — спросил я.
Ну, как вы думаете, что случилось?
Сейчас расскажу.
Как я уже упоминал, моя храбрая Пип бросилась прямо в овраг. Чутье подсказало ей, что там скрывается лев. Я и по сей день не могу понять, как хватило у нее смелости подойти к взбешенному зверю. А подойдя к нему, она сделала то, что может сделать только собака: она ухитрилась вцепиться зубами ему в хвост! Несмотря на все усилия льва стряхнуть ее, она не разжала зубов. Он не мог коснуться ее лапой. Она кусала его за хвост, а когда он к ней повертывался, вертелась и она, ускользая от страшных когтей.
Внимание льва было сосредоточено на собаке. Этим воспользовался один из воинов Мазан. Он подкрался и бросил копье, вонзившееся в сердце зверя.
В пылу битвы не легко бывает установить, чей удар повлек за собой смерть льва. Поэтому у Мазаи есть такой обычай: много копий попадает в цель, но львиная грива принадлежит тому воину, который завладеет хвостом зверя. Воин бросился к убитому льву и протянул руку, нащупывая хвост. Вместо хвоста он нашел Пип! Она не знала, что лев убит, и не хотела расставаться с хвостом.
Конечно, Пип возмутилась. Кто этот человек? Как смеет он отнимать у нее трофей? Она укусила его за руку и снова вцепилась зубами в кончик хвоста.
В тот вечер Мазан в деревушке праздновали победу. Опасный враг — лев — был мертв. Но тотчас же возникли недоразумения. Кто заслужил право носить львиную гриву? Выступил вперед молодой воин и заявил, что его копье пронзило сердце зверя. Но многие оспаривали у него эту честь. Один из воинов утверждал, что его копье на две секунды раньше вонзилось в тело льва. Дело запутывалось. Спор был разрешен вождем племени.
Терпеливо выслушав спорщиков, вождь напомнил им об установленном издавна обычае: грива льва принадлежит тому, кто держал его за хвост. А кто это сделал? Маленькая собака, которую хозяин ее называет Пип. Но разве не достойна она носить другое имя — великое имя «Симба» — лев? Она одержала победу над царем зверей, и ей принадлежит грива льва!
И с этого дня Пип стала Симбой.
Глава седьмая.
Симба возвращается
[править]Симба — так буду я называть ее теперь — не придавала значения совершенному ею подвигу. Туземцы обращались с ней почтительно, но вряд ли она это замечала. Быть может, она чувствовала, что я ею доволен. Но Симба не возгордилась, и характер ее не изменился. Она оставалась все тем же веселым шаловливым фокстерьером.
К несчастью, Симба в это время заболела. Я выследил стадо зебр и только что установил свой кино-аппарат, как вдруг мимо меня промчалось галопом второе стадо, а за ним по пятам неслась Симба. Зебры относятся к категориям животных, опасных для собак, и на этот раз Симба допустила ошибку, которая едва не привела к трагедии.
Не успел я отозвать собаку, как одна из зебр ударила ее копытом. Когда я подбежал к ней, Симба лежала на земле, жалобно скулила и зализывала рапу. Ей повезло — все кости были целы. Я отнес ее в лагерь, положил на свою койку, смазал и перевязал рану. Собака следила за мной грустными глазами, потом лизнула мою руку и заснула. Боль она выносила терпеливо, а через три дня снова могла бегать по всему лагерю.
Вскоре после этого я решил вернуться домой. В одном из африканских городов мы сделали остановку, и здесь мне представился случай наблюдать, какой ласковой и послушной может быть Симба в игре с детьми. Забавно было смотреть, как моя собака, недавно охотившаяся за львом и носорогом, позволяла ребенку теребить ее за уши и гоняться за ней по саду.
В том же городе Симба завязала новую дружбу. Один охотник за крупной дичью поймал не так давно львенка, которому было не больше трехчетырех недель. Он привез его в город и посадил в старую собачью конуру, стоявшую в саду. Однажды я проходил мимо калитки сада, Симба бежала за мной по пятам. Вдруг я увидел, что мой фокстерьер исчез. Я оглянулся: Симба пробралась в сад и, остановившись на лужайке, дружелюбно виляла хвостом и лаяла на крохотного львенка, который был еще меньше, чем она. Потом она начала скакать вокруг него и не переставала лаять, словно хотела сказать: «Иди сюда, крошка! Давай поиграем!»
Но львенок был непреклонен. Быть может, инстинкт подсказывал ему, что собаки — злейшие враги львов. Как бы то ни было, но он не желал играть с Симбой. Он заворчал на нее, поднял маленькую мягкую лапку, на которой еще не отросли когти, и ударил собаку, приглашавшую его поиграть.
Не так давно Симба одержала победу над взрослым львом, а теперь заискивала перед маленьким львенком.
Этот эпизод меня заинтересовал. В тот же вечер я отправился к охотнику, рассказал ему о встрече в саду, и мы решили помочь Симбе, добивавшейся дружбы львенка. В течение целой недели Симбу ежедневно пускали в сад, и каждый раз она возобновляла свою попытку подружиться со зверенышем. Мало-по-малу львенок к ней привык, стал подпускать ее к себе, и вместе катались они по траве или бегали по лужайке, словно добрые друзья.
Дружба эта вскоре прервалась, так как настал день отъезда. Мы с Симбой покинули город и отплыли на пароходе в Англию.
Глава восьмая.
Симба отправляется на войну
[править]Недолго прожил я в Англии.
Кто побывал однажды в Центральной Африке, кто бродил по дремучим ее лесам и беспредельным джунглям, кто видел ее животных, птиц, рыб, насекомых, каких не увидишь в другой стране, — тот до конца своей жизни будет мечтать о возвращении, прислушиваться к зову далеких джунглей. Африка — страна приключений, безграничного простора и свободы. Бродя среди шотландских болот, вы на протяжении пятидесяти километров не встретите ни одного человека, но в Африке сотни километров отделяют вас от ближайшего человеческого жилья, и окружены вы животными, которые живут не в стойлах и клетках, не в зоологическом саду, а среди колючих кустов и на берегах рек, как повелела им жить природа.
Как бы ни любил человек свою родину, но побывав однажды в Центральной Африке, он поедет туда снова и снова.
В 1913 году я решил предпринять новое путешествие: пересечь африканский континент с востока на запад, от берегов Индийского океана через страну великих озер Альберт и Виктория Ниасса, затем вдоль реки Конго к берегам Атлантического океана. Я мечтал об этом путешествии и не обманулся в своих ожиданиях. Одно только меня смущало: я знал, что мне придется пересечь страну, где водятся страшные мухи цеце которые несут смерть четвероногим животным, родившимся в других странах. Брать сюда Симбу значило подвергать ее серьезной опасности. Конечно, об этом нечего было и думать. Я распрощался с собакой и отправился в путь один.
Вернулся я через год. В Африке мне нехватало моей собаки. Стада зебр напоминали мне об ее приключениях. При виде слона, носорога, обезьян я вспомнил те дни, когда Симба была со мною и без-устали гонялась за обитателями джунглей. Ночью, возвращаясь один в палатку, я жалел, что нет подле меня верного моего друга.
По приезде в Лондон я узнал, что мое отсутствие не прошло незамеченным для Симбы. Она скучала по мне не меньше, чем я по ней. Должно быть, она считала меня умершим; во всяком случае я надеюсь, что она не думала, будто я ее покинул.
Никогда не забуду я своего возвращения. Я приехал поздно вечером. Распахнулась дверь, и навстречу мне выбежала маленькая Симба. Конечно, она меня не! ждала; она не представляла себе, что хозяин может к ней вернуться; просто-напросто она вышла встречать гостя. Обнюхав мои ботинки, она притихла, словно почуяла знакомый запах. Потом уткнулась носом в мои колени и тогда только узнала меня. С громким лаем она запрыгала вокруг меня, забегая то справа, то слева. Она носилась по дорожке, описывая большие круги, и не знала, как выразить свою радость.
Вместе вошли мы в дом. Симба чуть с ума не сошла от волнения: она перепрыгивала через стулья, взобралась ко мне на колени, но тотчас же спрыгнула на пол; взбежала по лестнице, ведущей в спальню, притащила с моей кровати подушку, положила ее к моим ногам и снова закружилась по комнате, заливаясь радостным лаем.
Наконец она устала, положила голову на мои колени, заглянула мне в глаза и стала лизать мою руку.
И тогда я решил больше не расставаться с Симбой.
Прошло несколько недель — и я едва не изменил решения. В августе была объявлена война. Меня и моих двух приятелей, охотников за крупной дичью в Африке, записали в один и тот же стрелковый полк. Через месяц мы должны были отплыть в Африку.
Жизнь в военном лагере меня не пугала. Я привык жить на открытом воздухе, в палатке, привык к лишениям, недоеданью, утомительным переходам. Я был более или менее приспособлен к солдатской жизни, но что было мне делать с Симбой? Не так давно я дал клятву не расставаться с ней; неужели теперь я должен был нарушить слово?
В отчаянии я обратился к своему начальству и, к великому моему удивлению, получил такой ответ: «Можете взять ее с собой!» И Симба вторично отправилась со мной в Африку.
Вторым моим спутником был чернокожий, по имени Эрнст. Я познакомился с ним в Африке во время последнего моего путешествия через весь континент, и вместе со мной он приехал в Англию. Он говорил по-английски и теперь вызвался служить нам переводчиком и присматривать за Симбой.
Собака быстро подружилась с солдатами и стала любимицей всего полка. Лагерь мы раскинули неподалеку от озера Магади. По вечерам я и мой приятель Дрисколл, который полжизни провел в Африке, отправлялись на прогулку и всегда брали с собой Симбу.
Вскоре военные власти узнали, что на своем веку я немало занимался фотосъемками, и меня вызвали в главный штаб в Найроби для временной работы по специальности. Одно дело — держать-в лагере собаку, получив на то разрешение начальства, по едва ли уместно являться в штаб в сопровождении фокстерьера. Я боялся, как бы меня не прогнали вместе с моей собакой. Выход был один: оставить Симбу в лагере на время моего отсутствия. Я мог быть спокоен: тысяча человек будут за ней присматривать и позаботятся о том, чтобы она была накормлена.
Но Симба разрушила мои планы.
Рано утром я поехал в автомобиле на станцию, где распрощался с Симбой и поручил шоферу отвезти ее назад в лагерь. Я следил за ними, пока автомобиль не скрылся из виду; шофер держал собаку за ошейник, а она вырывалась и оглядывалась, чтобы еще разок посмотреть на меня.
Поезд тронулся, как только я вошел в вагон. На станции Магади у меня была пересадка. К великому своему удивлению, я, выйдя на платформу, увидел Симбу.
Должно быть, она вырвалась из рук шофера. Кондуктор мне рассказал, что как только тронулся поезд, он увидел собаку, которая стрелой неслась по платформе и одним прыжком вскочила в последний вагон. Когда поезд прибыл в Магади, она выпрыгнула на платформу и побежала вдоль вагонов, отыскивая своего хозяина.
— Вот так пес! — воскликнул кондуктор. — Жаль, что это не моя собака.
Многим хотелось иметь такую собаку, как Симба, но я надеюсь, что она была довольна своим хозяином и не хотела его менять.
Конечно, мне ничего не оставалось делать, как взять собаку в Найроби. У меня нехватило духу ее бранить. В штабе мне приказано было ехать с моим фотографическим аппаратом к озеру Виктория, и я вынужден был оставить Симбу на попечение одного приятеля.
Вернулся я через несколько педель и привез очень красивую мартышку Колобус. На станции меня встретили мой приятель, и Симба. Увидев меня, Симба пришла в восторг, стала вертеться, прыгать, но вдруг увидела мартышку и остановилась, как вкопанная. Колобус был непрошенным гостем. Он стоял подле меня, словно я был его собственностью? Но никто не имел на меня никаких прав — никто, кроме Симбы. Он не понравился ей с первого взгляда. Пока Колобус жил у меня, Симба относилась к нему с презрительным равнодушием, и боюсь, что бедная мартышка была обижена.
В Найроби я провел несколько дней, проявляя и отпечатывая снимки. В город приехал мой друг Дрисколл, и мы с ним отправились на два дня на ферму к нашему приятелю Мак Миллану, жившему в двадцати километрах от города. Под вечер Дрисколл, я и один врач, проживавший на ферме, отправились на прогулку. Впереди бежала Симба, преследовавшая старых своих приятелей — бородавчатых свиней. Вскоре мы подошли к высохшему руслу реки, имевшему в глубину до пяти метров и напоминавшему своеобразный тоннель, так как сверху оно было прикрыто упавшими деревьями. Симба, бежавшая вдоль берега, остановилась там, где начинался этот тоннель, потянула носом воздух и громко залаяла, а шерсть на спине ее встала дыбом.
Я понял, в чем дело. Повернувшись к своим спутникам, я указал на тоннель.
— Там лев!
— Вздор! — отозвался Дрисколл.
Но подойдя ближе, я так же, как и Симба, почуял запах льва.
Должен сказать, что я не вижу никакого удовольствия в бесцельном избиении животных; такого рода спорт внушает мне отвращение. Я много путешествовал, и, конечно, мне часто приходилось брать ружье и итти на охоту, чтобы пополнить запасы мяса в лагере. Случалось мне стрелять в нападающих носорогов и других зверей, но это вызвано было необходимостью защищаться. Бессмысленно убивать животных для развлечения. Если `бы мне захотелось прослыть метким стрелком, я бы предпочел стрелять в картонную мишень.
Меньше всего привлекала меня мысль об охоте на такого великолепного зверя, как лев. По, признаюсь, бывают случаи, когда львов необходимо пристреливать. Лев-людоед внушает ужас окрестным жителям, а поэтому людоеда, поселившеюся неподалеку от человеческого жилья, следует убить раньше, чем он отважится перейти в наступление.
Львы, которых Симба выследила в тоннеле, пришли из джунглей и расположились по соседству с фермой. Днем они, по всей вероятности, будут прятаться в тоннеле, а вечером выйдут на охоту, и горе тому туземцу, который вздумает в сумерках итти по тропинкам, где до сей поры можно было прогуливаться в полной безопасности.
Подумав, я решил, что прямая наша обязанность — избавить население фермы от опасных соседей. Дрисколл и доктор со мной согласились, и втроем мы стали придумывать план атаки на львиную крепость. Пройдя шагов двадцать, я обогнул густо разросшиеся кусты и нашел выход из тоннеля. Трава здесь была вышиною в полметра.
Волнение Симбы возрастало с каждой минутой. Однажды она уже одержала победу над львом, и сейчас ей хотелось еще разок помериться силами с противником. Но у меня были основания предполагать, что нам придется иметь дело не с одним львом, а с тремя. Вскоре выяснилось, что я ошибся: в тоннеле скрывались не три, а четыре льва. Конечно, я боялся за Симбу, но мне большого труда стоило ее удержать.
К сожалению, мы были плохо вооружены для битвы со львами: доктор захватил ружье, с которым не умел обращаться, у Дрисколла был револьвер, а у меня — карабин, часто дававший осечку.
Неподалеку от высохшего русла пробегала тропинка. Увидев туземца, возвращавшегося на ферму, я приказал ему передать Мак Миллану, что мы зовем его на помощь и просим принести большое бондуки (ружье). Тем временем доктор занял позицию у входа в тоннель, а Дрисколл — у выхода, я же шагал взад и вперед вместе с Симбой, надеясь, что львы, почуяв запах собаки, не покинут своего логовища. Прошло полчаса, а Мак Миллан не являлся. Я присел на землю отдохнуть и покурить. Вдруг увидел я доктора, направлявшегося ко мне. Ему тоже захотелось покурить, и он покинул свой пост. Я его пожурил и отослал назад, но львы уже выскользнули из тоннеля и, крадучись, пробирались в высокой траве. Издали увидели мы четыре желтых спины. Спустя несколько минут пришел Мак Миллан, по было уже поздно.
В джунглях очень легко заблудиться. Я на опыте убедился, что в таких случаях Симба незаменима. Каким-то таинственным образом она находила наш лагерь. Не зная, в какую сторону итти, я садился, закуривал трубку, потом вставал и весело говорил ей: «Ну, Симба, домой, в лагерь!» И собака бежала вперед, показывая мне дорогу. Ею руководил какой-то инстинкт, чуждый человеку.
Однажды батальон расположился лагерем и выставил сторожевые посты. Дежурный офицер, недавно приехавший в Африку, предложил мне сопровождать его во время вечернего обхода постов. Мы отправились в путь. Впереди бежала Симба. Вскоре нас окутал густой туман, и мы заблудились. Бродили мы около часа, не нашли ни одного поста и не могли определить, где лагерь. Наконец я предложил обратиться за помощью к Симбе.
Она сразу взяла верное направление и привела нас прямо к лагерю, но не к той его части, где находилась наша рота. Мы наткнулись на передовой пост индусской роты, стоявшей в противоположном конце лагеря. Часовой нас окликнул:
— Стой! Кто идет?
— Друзья — ответил я.
— Пароль? — спросил индус.
Конечно, я знал пароль нашей части лагеря, но понятия не имел о пароле индусской роты. Так я и сказал часовому, думая, что он нас не пропустит, но во всяком случае укажет дорогу. Однако часовой оказался парнем сговорчивым.
— Пароль — Кисуму, — сообщил он.
— Верно! Кисуму, — повторил я.
— Проходи, приятель, все в порядке, — сказал часовой.
Я был ему очень благодарен, но, к сожалению, спутник мой не разделял моих чувств, по-видимому, он считал этот способ узнавать пароль несколько необычным. Но когда я посоветовал ему не пользоваться паролем и продолжать прогулку в тумане, он поспешно отклонил мое предложение. И Симба привела нас обоих к нашим палаткам.
Глава девятая.
Симба надевает хаки и учится летать
[править]МАРТЫШКА Колобус жила у меня довольно долго, но Симба ее не любила и относилась к ней подозрительно. Мартышка часто проказничала; любимым ее занятием было таскать потихоньку вещи из карманов всех, кто приходил в мою палатку, а затем разрывать эти вещи — носовые платки, бумаги, письма — на мельчайшие кусочки. Я был очень доволен, что она оставляет меня в покое и интересуется только карманами моих гостей.
В нашем батальоне служили четверо охотников, которые большую часть своей жизни провели в Африке. По вечерам мы собирались в палатке и рассказывали о своих приключениях, а люди, впервые посетившие эту страну, слушали нас, затаив дыхание. Знали мы чуть ли не всех африканских животных и птиц, и нам было о чем рассказать. Но не следует забывать, что война шла своим чередом, и не часто удавалось нам спокойно провести вечерок.
Ежедневно нам угрожала опасность попасть в засаду. Патрули, отправлявшиеся на разведку, должны были соблюдать величайшую осторожность. Выходили они обычно на рассвете. Однажды и я с Симбой присоединился к отряду разведчиков. Мы подошли к опасному месту, где не так давно был перебит отряд в двадцать человек. Вдруг мы остановились, увидев какие-то странные фигуры, притаившиеся неподалеку от тропы. Не сомневаясь, что немцы устроили нам засаду, мы решили подкрасться к ним с тыла. Каково же было наше удивление, когда, подойдя ближе, мы увидели, что выслеживаем не врага, а стадо павианов!
Конечно, обе армии — и немецкая и английская — придумывали всевозможные уловки, что-
виан. Быстро отвязывала она его, и вдвоем они совершали набег на нашу кухню и столовую.
Джеи любила виски и мастерски умела вытаскивать пробки из бутылок. Произведя опустошение в столовой, она бежала к горизонтальному шесту, протянутому на значительной высоте перед нашей палаткой, взбиралась на него и прогуливалась взад и вперед, словно канатная плясунья. Забавно было смотреть, как она старается сохранить равновесие, будто хочет убедить зрителей, что ничуть не пьяна. Иногда она падала с шеста на землю и приходила в ярость, если кто-нибудь над ней смеялся.
Конечно, Симба не участвовала в этих проказах и, кажется, относилась к ним неодобрительно. Когда Джен возвращалась с набега, Симба подходила к ней, обнюхивала ее мордочку и отворачивалась, брезгливо сморщив нос. Должно быть, ей не правился запах виски.
Но несмотря на это, Джен и Симба были очень дружны. Вставали они на рассвете и, забравшись в автомобиль, следили, как снимаются с аэродрома аэропланы. Потом сидели они рядышком и тревожно посматривали на небо, ожидая возвращения машин. Первой замечала их Джен. Видя, что подруга ее начинает волноваться, Симба бежала ко мне и радостным лаем возвещала новость.
Когда мы жили в лагере, раскинутом в джунглях, я почти не отпускал ее от себя, но здесь, на аэродроме, она пользовалась неограниченной свободой и могла резвиться, сколько ей вздумается. Приятелей у нее было много: все мои товарищи охотно с ней играли.
Большое развлечение доставляли ей ежедневные попеты. На аэродроме поднималась суета: аэроплан начинал медленно двигаться по земле, развивал скорость и, оторвавшись от земли, плыл по воздуху. Это зрелище приводило Симбу в восторг. Когда мне случалось летать, трудно было удержать ее: она рвалась к аэроплану.
Я не решался взять ее с собой. Симба часто отправлялась со мной в опасные экскурсии, и мне очень хотелось побывать с ней среди облаков, по я боялся. Правда, она была очень послушна, но что, если во время полета она забудет о дисциплине и вздумает выпрыгнуть из аэроплана! Конечно, я привязал бы ее к сиденью, но все-таки она могла сорваться и упасть. Вот почему я твердо решил не делать этого опыта.
Дня на два, на три я должен был уехать. Симбу я оставил на аэродроме. Пока меня не было, один из моих приятелей-летчиков посадил Симбу в аэроплан, крепко привязал ее к сиденью, и она полетела.
Позднее он мне рассказывал, что во время полета она притихла и сидела смирно. Хотел бы я знать, испугалась ли она, когда аэроплан поднялся над землей, знакомый аэродром остался где-то внизу и вскоре скрылся из виду, а вместо него появились какие-то туманные белые массы облака, надвигавшиеся со всех сторон! Спустя не которое время внизу показалось крохотное пятнышко, которое быстро приближалось и увеличивалось. Это была земля. Наконец можно было разглядеть аэродром, а на аэродроме — людей. Симба узнала старых своих приятелей, увидела свою подругу Джен, которая восседала на заднем сиденьи автомобиля и смотрела на небо.
Я не сомневаюсь, что полет на аэроплане показался Симбе самым удивительным из всех ее приключений.
Глава десятая.
Я расстаюсь с симбой
[править]Я ждал конца войны, мечтая вернуться с Симбой в Англию, отдохнуть, а затем предпринять новое путешествие в джунгли.
Но война еще не была окончена, когда я серьезно заболел лихорадкой и дизентерией. Меня отправили в госпиталь и поместили в палату для тяжело больных, где я пролежал много дней. Доктора считали мое положение безнадежным, да и я был уверен, что близок конец. Тысячи километров отделяли меня от старых моих друзей, оставшихся в Англии. Новые друзья, с которыми я встретился в дни войны, также находились далеко. Я остро чувствовал свое одиночество. Не было у меня ни одного друга, которого бы я мог подозвать к постели, чтобы в последний раз пожать ему руку.
Ни одного?
Нет, один друг у меня был, хотя я и не мог пожать ему руку. Я вспомнил о маленькой Симбе, которая жила у моего приятеля неподалеку от госпиталя и с нетерпением ждала моего возвращения.
Я послал за ней. Когда ее ввели в палату, она остановилась, потянула носом воздух и бросилась прямо к моей кровати. У меня не было сил пошевельнуться, я мог только свесить руку с кровати. Симба потерлась о нее влажным носом и стала лизать ладонь. Моя беспомощность ее пугала; мне кажется, она не могла понять, почему я не встаю, почему не поиграю с ней. Я былслишком слаб, чтоб говорить; я даже не мог приласкать ее. Коснувшись ее носа, я слегка сжал его. Надеюсь, она меня поняла.
Однако я выжил. Вопреки предсказаниям докторов, я медленно возвращался к жизни. Не знаю, как это произошло. В течение нескольких дней я лежал без сознания. Помню, словно сквозь сом, как меня перенесли на борт госпитального судна. И снова я потерял сознание.
Очнулся я, когда мы уже плыли в открытом море. Тотчас же я спросил о Симбе, но, казалось, никто не знал, где она. Тогда я понял, что меня везут в Англию, а моя собака осталась в Африке.
Я утешался мыслью, что приятель, у которого жила Симба во время моей болезни, позаботится о ней и оставит ее у себя. Но мне грустно было возвращаться домой одному.
По приезде в Англию я болел несколько месяцев. Из письма моего приятеля я узнал, что Симба действительно живет у него. Мне кажется, она была бы счастлива, если бы не скучала по вас, — писал он. Приезжайте-ка за ней в Африку".
В следующем году я последовал его совету. Я поехал в Африку за Симбой, но не увидел ее. Она умерла за два месяца до моего приезда.
