Михаил Первухин
[править]Мусинька
[править]— Кто там?
— Это я, Алексис! Отвори!
— Но… я же занят!
— Отвори! У меня очень важное дело!
Алексей Всеволодович с досадою швырнул в пепельницу недокуренную сигару, застегнул все пуговки белого открытого жилета, поправил галстук, встал с кушетки, на которой ему было так удобно, но удобно вовсе не заниматься делами государственной важности, а просто на просто просматриванием последнего номера сатирического журнала. На страницах этого журнала имелось не мало преинтересных, надо сознаться, карикатур на весьма близко знакомых Алексею Всеволодовичу высокопоставленных лиц из высших чинов всех министерств, за исключением почему-то помилованного единственного, того, в котором играл выдающуюся роль сам Алексей Аркадьевич.
Положив торопливо номер журнала в сторону и закрыв его для приличия газетным листом, Алексеи Всеволодович повернул ключ. Дверь отворилась, и на пороге показалась супруга Алексея Аркадьевича, Магдалина Юрьевна. Уже по тону ее голоса Алексей Аркадьевич знал, что случилось что-то неприятное, и, вероятно, очень неприятное. Беглый взгляд на Магдалину Юрьевну подтверждал это предположение: прическа была в беспорядке, багровые пятна, брови как-то странно поднялись вверх. Руки заметно дрожали.
— Бог знает, как долго ты не отпираешь, Алекс?! — сказала с горьким упреком Магдалина Юрьевна: — весь дом может сгореть, покуда ты удостоишь оторваться от своих… важных занятий!
Алексей Всеволодович дипломатически промолчал, ибо чувствовал, что добра из протеста не выйдет, а неприятностей сколько угодно. Молчание мужа обезоружило вспыльчивую, но добродушную Магдалину Юрьевну. Немного передохнув, она присела на кушетку, держась рукою за сердце, и сказала прерывающимся голосом:
— Ты знаешь, Алекс, что наша Мусинька… Ох, у меня так сильно бьется сердце!.. Пойдем, ты сам увидишь… Ты мне все не веришь… Не перебивай! Я знаю, мой друг, твое мнение о нас, бедных женщинах… Но теперь не до того! Я тебе говорю серьезно: Мусинька больна, и больна опасно! Когда мы обедали, она не проглотила даже кусочка куропатки… А ты знаешь, она так любит куропаток, бедная моя девочка!.. Потом, — у нее жар. Термометра, конечно, я не ставила, но жар ясен на ощупь. Потом…
— Сколько же симптомов сразу?
— Да ты не смейся! Что же? Конечно, я не раз ошибалась… И все обходилось благополучно, и Мусинька не хворала… Но ты должен же понять мою тревогу?.. И потом, я повторяю, на этот раз я не ошибаюсь. У нее страшно повышенная деятельность сердца, сердце бьется с поразительною быстротою… Я думаю, гораздо больше ста двадцати в минуту… Но мы тут болтаем, а наша Мусинька, быть может, при последнем издыхании. Идем же!
Алексей Всеволодович признал, что положение, в самом деле, серьезно, и пошел за женою.
Десять минут спустя лакей Григорий был отправлен за каким-то профессором, — простого врача звать Верховцевы не хотели, находя, что лучше заплатить дорого, но заплатить хорошему врачу. Диагноз — самое важное. Лечить, ведь сумеет каждый фельдшер… Но диагноз… Помните Захарьина? За что ему платили бешеные деньги? Только за диагноз…
О положении Мусиньки говорили не в спальне, где лежала больная, накрытая шелковым одеялом, где были спущены сторы, чтобы мутный свет петербургского дня не резал глаз страдалицы. Нет, для совещания о положении Мусиньки вышли в будуар Магдалины Юрьевны. И, как всегда бывает, когда говорят об опасно больных дорогих существах, как-то невольно понижали голос, чуть ли не шептали, словно в самом деле звуки голосов могли достигнуть до слуха больной и встревожить ее.
— Боже! — спохватилась Магдалина Юрьевна. — Боже! Мы тут себе разговариваем, а около нашей дорогой больной никого нет! Посиди здесь, Алекс! Я заставлю Анюту побыть около Мусиньки. Ей захочется пить, — подать некому. Ей станет слишком жарко, ее будет беспокоить одеяло… Ну, словом, я думаю, что кто-нибудь должен быть около нашей дорогой больной. Как ты думаешь, не пригласить ли… сестру милосердия?
Алексей Всеволодович отозвался.
— Частную — можно. Официальную — несколько неудобно.
— Так я пошлю швейцара. Он такой исполнительный. Он кого-нибудь раздобудет.
И Магдалина Юрьевна на цыпочках вышла из будуара, чтобы переговорить с горничною Аннушкою, которая и взяла на себя обязанность до прихода сестры милосердия посидеть у больной, а швейцар Антон отправился на поиски сестры милосердия, пообещав для дорогой больной сделать все, что только в человеческих силах.
В ожидании, когда явится профессор ставить диагноз больной Мусиньке, и сестра милосердия — ухаживать за нею, Верховцевы сидели в будуаре Магдалины Юрьевны и переговаривались шепотом. От времени до времени Магдалина Юрьевна на цыпочках шла в спальню и осведомлялась у Анюты, нет ли каких перемен, потом, получив успокоительный ответ, возвращалась к мужу.
— А ты обратил внимание, какие у Мусиньки глазки? Мутные, мутные… И так жалобно, бедняжка, смотрит на нас… Ах, Алекс… За что судьба посылает нам такое жестокое испытание? Чем мы прогневили Господа? Ах, я знаю, грешно роптать… Но мое горе душит меня… Я ли не берегла нашу Мусиньку? Гигиенические условия — где лучше? И потом — присмотр… Все, все… С-с-с! Кажется звонок? Профессор? Ах, Господи! Господин профессор! Я вас умоляю… Вы не можете себе представить, как нам дорога наша Муся… Я вас умоляю!.. Все, что наука дала в ваше распоряжение…
Профессор, — это был коренастый крепыш с словно вытесанными топором чертами лица, ответил, пожимая плечами:
— Доверьтесь мне, сударыня!.. Но позвольте раньше посмотреть заболевшего субъекта. Сюда?
— Сюда, сюда дорогой профессор!
— Ничего опасного, сударыня. Конечно, ваша тревога… я ее понимаю. Но уверяю вас, непосредственной опасности, по крайней мере, я не вижу. Вот, здесь те лекарства, которые рекомендуются авторитетами в таких случаях. Я очень осторожен: покуда мы не прибегнем к героическим средствам, ибо наука признает их полную ненужность в таких ясно определенных заболеваниях. Но если понадобится… Вы позволите мне присылать узнавать о состоянии здоровья больной моего ассистента?
— Ах, нет, профессор! Вы уже лучше сами… И я просила бы дважды в день. Дважды, дважды… Муж и я… Мы оба просим вас… Уж вы будьте так любезны.
Профессор чувствовал себя, по-видимому, несколько неловко.
— Но, сударыня, — попробовал он протестовать.
— Никаких «но», профессор!.. Вы должны, должны… Алексис! Проси вместе со мною нашего уважаемого профессора…
Профессор еще раз пожал плечами и ушел. Алексей Всеволодович, провожая его, осторожно и деликатно сунул ему в руку приятно шелестевшую шелковистую бумажку. Какое-то чутье подсказало профессору, что это 25 рублей. Выбравшись на улицу, он не удержался, взглянул. Его предположение подтвердилось.
Отворявший ему дверь швейцар осведомился о больной.
— Поправим, голубчик! — небрежно сказал профессор.
— Ну, слава Богу! --сказал швейцар. — А то наша генеральша… И-и-и!.. Не дай Бог, как они к Мусиньке привязаны… Ежели что, — пропадай моя телега, все четыре колеса!..
— Послушай, любезный! — прервал его излияния профессор. — Послушай! Генерал в министерстве служит, или там его брат?
— Никак нет, они сами… в комитете. Председателем их высо… сизо. А товарищем председателя — генерал. И у нас даже сами министры бывают! неожиданно закончил он, преисполняясь особой гордости.
Профессор навещал больную дважды в день, и аккуратно получал по пятнадцать рублей за визит. Впрочем, больная оправилась так быстро, что затягивать визиты не пришлось. Шесть, семь визитов, и конец. Заявив о полной ненужности дальнейших визитов, профессор услышал вопрос генеральши:
— Но… Бог мой… Я боюсь, что вы, профессор, бросаете нас с Мусинькою на произвол судьбы… Что вы нам посоветуете делать для восстановления нашего здоровья? Может быть, поехать заграницу?
Профессор чуть заметно усмехнулся.
— М-м-м… Заграницу? М-м-м… Собственно говоря, вам-то лично, ваше превосходительство, не мешало бы, но, конечно, посоветовавшись с кем-либо из моих коллег…
— Ах, вы обо мне не думайте! Мой муж остался на своем посту… Мой муж находит, что в наши дни никто не имеет права уходить… Он мотивирует это… Но у меня голова не работает… Словом, я сама не поеду. Если нужно ради здоровья Мусиньки…
Профессор уверил, что такой необходимости нет, но порекомендовал ежедневный моцион. Свежий воздух. Прогулка… Можно добиться поразительных результатов…
— Но Мусинька еще слаба…
— Так что же? Эта слабость будет длиться несколько месяцев. Именно с нею то мы, собственно говоря, и имеем задачу бороться. Моцион возможен иной: в экипаже. С условием: если субъект где-нибудь заинтересуется, — например, — тихая улица. Травка. Лужок… То нет оснований не разрешать ему пройтись… Это даже рекомендуется. Но надо оберегать от волнений…
Вечером того же дня решался вопрос, как организовать прогулки Мусиньки.
У Алексее Всеволодовича было много работы. Эта невозможная Дума… Ему приходилось с утра до поздней ночи разъезжать по городу, и он не мог уступить свою карету. Но он, чтобы избавиться от возможных сцен, сказал, что просит в издержках не стесняться. Правда, времена крутые… Но… Но еще все идет по-старому… Карета Магдалины Всеволодовны в такие часы, когда можно было повезти Мусиньку, была тоже занята. Возить Мусиньку не в карете… В наши дни? Нет, это невозможно… В карете все же больше гарантий…
Магдалина Всеволодовна вместе с Мусинькою съездили к Чичкину и выбрали особую карету на три месяца. Мусиньке не понравилась обивка, но Чичкин обещал дело уладить, — и обивку переменили в одну ночь. Много было хлопот с выбором кучера: все не нравились Мусиньке, так что у Магдалины Всеволодовны даже терпения уже не хватало, и она была готова упрекнуть Мусиньку в капризах. Но потом вспомнила, что, ведь Мусинька же больна… И сдержалась.
Наконец, Мусинька одобрила выбор кучера: простой молодой парень с самым обыкновенным лицом, и даже по виду несколько глуповатый…
С следующего дня начались выезды Мусиньки для моциона в чичкинской карете. Мусиньку сопровождала не сестра милосердия, — ту уже рассчитали, — а просто бонна. Бонна была очень удивлена, когда узнала что ее нанимают исключительно ради Мусиньки, но когда ей заявили, что за ее услуги будут платить пятьдесят рублей в месяц, — она поспешила согласиться…
По временам Мусинька изъявляла желание выйти из кареты. Бонна внимательно смотрела, подходит ли местность, нет ли толпы, нет ли каких-нибудь беспорядков, и, исполняя инструкцию генеральши, опрашивала городового.
— Городовой! Скажите, здесь безопасно?
— Так точно безопасно.
— Городовой. Вы только не обманывайте! Вы генерала Верховцова знаете? Ну, так я у них служу…
— Никак нет! Зачем нам обманывать? А только безопасно…
— И никаких беспорядков?
— Будьте спокойны!..
Только после такого удостоверения, что никакой опасности не предстоит, Муся получала право выйти из кареты, а бонна шла по пятам.
Но все предосторожности не спасли, однако, бедную больную. Однажды карета вылетела на какой-то из проспектов из переулка и вдруг врезалась в огромную толпу. Пришлось остановиться. Ни взад, ни вперед. Толпа шла и шла. Шла молодежь с сверкающими глазами. Шли старики. Шли худые, оборванные, растрепанные женщины. Бежали полуголые ребятишки.
Бонна обмерла и стала что-то кричать кучеру. Тот обернулся и закричал в свою очередь ей:
— Безработные… Ишь ты, сколько их… ползет! В городскую думу прут… Потому, голодовка, значит…
Бонна зажала ужи и зажмурила глаза. Ей казалось, что пришел ее последний час. Ее воображение рисовало ей картины из времен французской революции.
Мусинька сначала отнеслась совершенно равнодушно к тому, что в окна кареты заглядывали десятки хмурых истощенных лиц оборванцев, потом…
Потом нервы Мусиньки не выдержали. Она поднялась на своем подушке, и…
И стала отчаянно громко… лаять хриплым, злобным лаем.
Я забыл предупредить моего читателя, что Мусинька была любимая собачка весьма популярной и влиятельной в Петербурге генеральши Верховцовой, из породы мопсов. Или я это сказал? Если прозевал, то поправляю свою ошибку. Да, Мусинька была из породы мопсов.
Первая публикация: журнал «Пробуждение» № 18, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.