Павел Вейнберг
Мысль[править]
Я себя помню светлой, восторженной, прекрасной.
Мой хозяин, в голове котораго я занимала крохотное помещение, аккуратно каждый вечер садился к письменному столу, освещенному рабочей лампой, и писал о том, о чем надлежало писать всем порядочным людям.
— Ты здесь, мысль? — тихо спрашивал он, смотря в пространство своими большими, воспаленными глазами.
— Здесь! — отвечала я, подталкивая его руку, — за работу!..
И мы начинали работать.
Это был дивный дуэт, сплошная гармония. Могучие аккорды призывного гимна чередовались с нежными, плачущими звуками заунывной русской песни. По временам на зеркальную гладь уснувшей реки набегал вихрь, сверкала молния, слышались удары грома. Тогда вековые деревья начинали трещать и клониться к земле. Властный, молодой ураган ломал старые, негодные сучья, неся с собой новую живительную струю, новые ароматы.
Мы работали до тех пор, пока лампа начинала гаснуть и в комнату робко вползали бледные лучи холодного Петербургского солнца. Тогда хозяин бросал перо, потягивался, хрустел затекшими пальцами и говорил с счастливой детской улыбкой:
— На сегодня довольно… Надо дать отдых и себе и мысли!..
И мы отдыхали до нового урагана.
Время шло…
Мало-помалу, изменилась жизнь, изменились люди. Робкие стали трусами, смелые, в силу обстоятельств, немного притихли. Хозяин начинал все чаще и чаще морщить лоб и, прежде чем обратиться к моему содействию, советовался с женой — бледной, исхудалой женщиной, кашляющей кровью.
— Я хочу написать смелую, обличительную статью… Как ты думаешь, не опасно?.. Вопрос слишком жгучий… Мне кажется — он найдет себе отклик в сердцах честных, здравомыслящих людей…
— Разумеется… Аха… но не рискуй слишком, помни какое теперь время… Подумай о наших детях… Необходимо купить теплые сапожки и гамаши… кха… Они приходят из школы закоченелыми… Я не могу этого видеть!.. Аха!..
И опять зловещий кашель с кровью на платке.
Я чувствовала, что лицо моего хозяина искажается страданием. Он до боли сжимал горячую голову, хрипло вздыхая и закусывая до крови трясущиеся губы. Тогда рука нервно зачеркивала название свободной статьи и писала для «другой» газеты длиннейший фельетон о городском неблагоустройстве, трамвайной комиссии, гласных Думы, спящих на заседаниях, словом — обо всем том, что стало давным-давно неинтересным, никому не нужным и шаблонным до тошноты. За то, через два — три дня, детям покупались теплые сапожки и гамаши. Маленькие, хрупкие тельца больше не коченели.
К моему хозяину ходил приятель — грязный, оборванный, полуголодный. Они были товарищами по университету, вместе воспевали «Alma mater», вместе клялись неуклонно стремиться к святой, заветной цели. Одному, сравнительно, повезло, другому — нет, но у этого другого, несмотря на голод и холод, сохранилась чистая мысль, потому что не было жены, харкающей кровью, и детей без сапожек. Когда приятель появлялся в нашей квартире, хозяин весь как то съеживался и уходил в себя. Только складка страдания на лбу оставалась без перемены.
— Уходи, не мозоль мне глаза!.. — говорил он, стараясь как можно плотнее припереть дверь, ведущую в спальню, — ты стоишь передо мной живым укором и напоминаешь о невозвратном прошлом!.. Помнишь, мы давали с тобой друг другу разные клятвы?.. И вот теперь я, типичный буржуй, думающий прежде всего о завтрашнем дне, нарушил их, изменил убеждениям и перешел туда, где больше платят!.. Уходи же!.. Я не могу тебя видеть!..
А полуголодный хихикал в руку и прожигал хозяина насквозь острым, проницательным взглядом.
— Все это вздор!.. Жалкие слова, пригодные для нервных женщин и детей… Просто на просто, ты трус, не способный на подвиг… Люди гибнут в грязных сырых подвалах, задыхаются в смрадных тюрьмах, а он в это время подсчитывает строчки своих благонамеренных фельетонов и приятно улыбается, когда полученная цифра соответствует домашним надобностям… Гнусно это, мерзко!.. Жизнь требует жертв. Без них немыслим прогресс, немыслимо движение вперед!.. Частица цепляется за частицу, и постепенно создается огромное целое, именуемое общим благом!.. Понимаешь ли ты это?.. Ты, у котораго мысль была в двадцать раз светлее и чище моей!..
— Так что же делать?.. Научи!.. — стонал хозяин, съеживаясь еще больше.
— Бороться, и не грубой силой, а живым словом!.. Только им одним… Ты талант, я бездарность… Будь у меня твоя мысль, я бы указал людям дорогу к счастью, я бы боролся за идею до последнего издыхания… А ты… Моя мысль хоть и светла, но не талантлива, не рельефна… Я не могу выразить словами того, что чувствую… Но если б я мог!.. Если б я только мог!.. О, черрт! !…
Полуголодный хватал шляпу и убегал, сердито хлопнув дверью, а завтра приходил опять…
И опять начинались долгие, нескончаемые разговоры, во время которых хозяин ежился и пугливо косился на дверь детской.
«Рельефная, талантливая мысль!..» Слова приятеля не давали мне покою. С каждым днем я все больше и больше презирала себя.
Надо было найти какой-нибудь исход, чтобы не отупеть окончательно. Исход напрашивался сам собой, но не хватало сил привести его в исполнение. Я могла бы каждую секунду уйти к полуголодному и осчастливить его на всю жизнь. В каждом звуке его хриплого, простуженного голоса мне чудился страстный призыв, горячее желанье работать, приносить пользу. Стоило мне сделать один шаг и все пошло бы по новому, но я не делала его, жалея хозяина и вспоминая далекое, невозвратное прошлое…
— Ты здесь, мысль? — спрашивал он по старой привычке, совершенно не нуждаясь во мне. И, не получая ответа, принимался писать с фальшивой энергией свои благонамеренные фельетоны.
Знакомые старались избегать его, а если приходилось встретиться на улице, брезгливо подавали ему руку и тотчас же отдергивали ее обратно, словно прикоснувшись к чему-то нечистому, скользкому. Когда он, понуря. голову и тщетно стараясь удержать краску стыда, заливавшую лицо, тихо спрашивал:
— За что??..
Ему отвечали тоном искреннего презрения:
— Мы с вами, батенька, разные люди!.. У вас свои убеждения, у нас — свои… И потом вы перешли работать в такую газету, которая…
Тогда он рвал на себе волосы и кричал с перекошенным от страдания лицом:
— Не убеждения, а дети, за которых надо платить в школу… Понимаете ли вы это?
Жена, которой необходим доктор, лекарство и теплое пальто… О, подлая, проклятая жизнь!..
Стойте, я расскажу вам все по порядку…
Но его уже не слушали и проходили мимо, улыбаясь знакомой, брезгливой улыбкой.
Так мы жили долго, очень долго.
Каждая минута казалась мне за час, час за день. Хозяин еще больше осунулся, похудел и стал невпопад отвечать на вопросы.
Когда все ложились спать, он садился к письменному столу и беззвучно плакал, вздрагивая всем телом… Впрочем, продолжалось это не долго. Нужно было не раскисать и думать о жене, докторе, лекарствах… Рука, привычная к работе, быстро скользила по бумаге.
Не случись «истории», я бы никогда не бросила хозяина. Говорят, привычка — вторая натура.
Но история случилась и я, опозоренная, оплеванная, была брошена за борт тем человеком, котораго любила больше всего на свете.
Помню все, до последней черточки, в мельчайших деталях.
Однажды, в холодную, зимнюю ночь, раздался резкий неделикатный звонок. На лестнице послышались голоса, ворвавшиеся неприятным диссонансом в ночную тишину. Кто-то изо всех сил дергал дверную ручку. Хозяин побежал в переднюю и сейчас же вернулся оттуда, едва держась на ногах и крича, как в бреду:
— Обыск!.. Обыск!!.. Вставайте скорей!.. Полиция!.. О, Господи… Дождались!!..
Поднялся переполох. В кабинет вбежала жена и испуганные, недоумевающие дети. Все были на босу ногу, все дрожали от холода и страха. А дверная ручка продолжала исступленно дергаться, прыгая из стороны в сторону. Уже ясно слышались голоса:
— Отворите!.. Отворите!!.
Хозяин пошел и отворил. Тогда в комнате появилась полиция и еще несколько человек, которых я раньше никогда не видала.
Заспанные и суровые, они производили впечатление людей, пришедших специально для того, чтобы сделать зло. Поневоле становилось жутко.
— Отчего вы так долго не отпирали?.. Мы звоним чуть не полчаса.
Хозяин съежился по привычке.
— Извините… я… я был не одет… Вам это подтвердят жена, дети… Неудобно же, согласитесь сами…
— Потрудитесь открыть ящики вашего письменного стола… Нам поручено произвести у вас обыск.
— Обыск?..
— Да. Где ключи?..
Тут произошло нечто дикое, безобразное. Хозяин поймал исступленный взгляд жены и вдруг забормотал, как провинившийся школьник:
— Ключи?.. Ключи вот-с… Но я, ей Богу, не виноват!.. Я работаю в самой умеренной или даже, как ее принято называть, «черносотенной» газете… Хе-хе-хе!.. Вы пожалуйста не подумайте чего-нибудь… Это я не от себя!.. Мои фельетоны — лучшее доказательство… Вот они здесь, в этой тетрадке… Тут и про полицию и про преимущество старого режима, решительно про все… Смотрите же, смотрите!.. Если у меня и были прежде некоторые смелые мысли, то теперь их нет, уверяю вас!.. Извольте ключи и покорнейше прошу… покорнейше прошу-с осмотреть все, до последней нитки!..
Начался обыск. На пол летели книги, бумаги. Заглянули на печку, пошарили за печкой, перерыли комоды, платяной шкаф. Кому-то пришла мысль заглянуть под кровать. Заглянули и извлекли оттуда старую корзину с разным хламом. Порылись и в хламе.
— Это что? — спросил один из обыскивающих, вытаскивая истрепанную книжонку, — запрещенная брошюра антиправительственного содержания… Откуда?..
Одна ложь громоздилась на другую. Хозяин, хоть и побледнел, как мертвец, но ответил, не сморгнув глазом:
— Не моя, видит Бог!.. Брошюра принадлежит одному из моих приятелей, который заходил ко мне несколько месяцев тому назад… Она была оставлена на столе в прихожей… Я тогда-же хотел сжечь, но позабыл… Каким образом брошюра очутилась под кроватью — не знаю!.. Вот жена подтвердит…
Наступила секунда страшного, томительного ожидания. Все притихли и насторожились. Жена переждала спазму, до боли сдавившую горло, и сказала неестественно громким голосом:
— Это правда. Он хотел сжечь. Мы презираем подобные брошюры.
И почти сейчас же, вслед за этим, послышался холодный, как казалось даже, безразличный вопрос:
— Вы говорите не ваша?.. А чья? ..
Я видела глаза обыскивающих, смотрящие на нас с жадным любопытством, слышала порывистое дыхание хозяина, силящегося улыбнуться, и придать своему лицу равнодушное выражение.
— Чья брошюра?.. — спросили его еще раз, но уже более резким, официальным тоном.
Он секунду помолчал, потом вздрогнул, закрыл лицо руками и назвал фамилию полуголодного.
Я почувствовала, что меня со всех сторон обволакивает что-то грязное, сырое, удушливое. Мне стало понятно, первый раз в жизни, до какого падения может дойти человек, решающийся, ради семьи, на гнуснейшее преступление. Короткий, почти безвременный миг разгадал сложную загадку. Отвратительная правда предстала предо мной во всей своей безобразной наготе.
Когда обыск кончился, и нас оставили одних, я не выдержала и сказала, забыв про жалость и любовь:
— Подлец!..
— Подлец! — как эхо повторил хозяин. — Подлец!.. Подлец!!..
А потом быстрым движением схватил в руки бритву и попробовал лезвие. Тогда к нему бросилась жена, бледная, задыхающаяся, растерянная. В борьбе кто-то оцарапал себе руку, показалась кровь.
— Не смеешь!!.. Не смеешь губить и себя и семью!!.. Злой, бездушный эгоист!.. Брось бритву… Боюсь!!.. Посмотри на детей… вот они здесь перед тобой… Им надо дать воспитание, раз дали жизнь… Смотри!.. любуйся!!..
Она схватила с кроватки младшего сына и поставила его босыми ногами прямо на пол, перед мужем. Раздался сухой, короткий звук, — бритва упала.
— Ты права!.. — сказал хозяин, сажая мальчика на колени и водя рукой по его спутанным шелковистым волосам, — раз дали жизнь, — нужно дать воспитание… Пальто… сапожки… книги… доктора и все прочее… Вот тебе моя рука: даю слово никогда не возвращаться к прошлому… Будь проклята моя мысль, не дающая мне покою!.. Будь проклята!!..
Этого было довольно. Я сказала: «конец» и помчалась туда, куда меня влекло уже давно и неудержимо. Я помчалась к нему, к моему кумиру в грязную, нетопленную каморку с жесткой кроватью и коптящей лампой. Полуголодный сидел на расшатанном стуле и что-то читал, не отрывая глаз от книги. В каморке было тихо… Пахло сыростью и керосином.
— А я пришла к тебе, милый!.. — тихо сказала я, обвевая его дыханием молодой весны, — я принесла тебе талант, энергию, силу… Пойдем со мной! Пойдем!..
Он вздрогнул, вздохнул полной грудью и улыбнулся широкой, светлой улыбкой…
А на утро полуголодного арестовали.
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1907 № 12. С. 195—198.