Айхенвальд, Юлий Исаевич, талантливый критик. Родился в 1872 году; сын популярного в Одессе раввина. В 1892 году окончил курс в Новороссийском университете по историко-филологическому факультету, получив золотую медаль за сочинение «Эмпиризм Локка и рационализм Лейбница». Поселившись в Москве, был секретарем Философского общества и редакции «Вопросов философии и психологии». Читает лекции по истории русской литературы на московских женских педагогических курсах, в университете имени Шанявского и на высших женских курсах (Герье). Часто, с большим успехом, читает публичные лекции в Москве и провинции. С 1895 года поместил ряд статей и рецензий в «Вестнике Воспитания», «Вопросах философии и психологии», Словаре Граната, «Курьере», «Научном Слове», петербургском «Слове» (критические фельетоны), в «Истории русской литературы XIX века» Овсянико-Куликовского, в собрании сочинений Пушкина под редакцией Венгерова и других. Особенно деятельное участие принимал в «Русских Ведомостях», где в 1895—1902 годах вел философскую библиографию, и в «Русской Мысли», где с 1902 года давал обзор драматического театра, а в 1907—1908 годах был членом редакции. Литературные характеристики А. вышли отдельным изданием под заглавием «Силуэты русских писателей», I выпуск в 1906 году (М., 2-е дополненное издание, М., 1908), II — в 1908 году (2-е исправленное издание, М., 1909), III — в 1910 году. Статьи педагогические и философские собраны под заглавием «Отдельные Страницы» (М., 1910). Отдельно вышли также книжка «Пушкин» (М., 1908) и брошюра «Валерий Брюсов» (М., 1910). Первые два выпуска «Силуэтов» удостоены Академией Наук в 1909 году почетного отзыва. А. переведена сказка Апулея «Амур и Психея» («Пантеон Литературы», 1895); под его редакцией вышли книги Эллен Кей, «Век ребенка» (М., 1905), Ланге, «Женский вопрос», Маймона, «Введение в современную эстетику» (1909). С 1899 года в переводе и под редакцией А. выходит полное собрание сочинений Шопенгауэра. «Силуэты русских писателей» отводят А. заметное, весьма своеобразное место в современной критике. Общепризнанными можно считать его достоинства как замечательного стилиста. У него несомненно блестящий, образный слог; его статьи нечто вроде критических стихотворений в прозе. Отсюда известная их вычурность. Приподнятость А., однако, органически и свободно вытекает из его восторженного отношения к литературе. Те писатели, которых он любит, представляются ему пророками; каждое слово их полно священного значения, о них надо говорить молитвенно. Статьи А. являются попытками создания у нас чисто импрессионистской критики, задачи которой не столько истолковать автора, сколько передать впечатление, произведенное им на критика. Свои статьи о Пушкине А. так и называет «Отклики Пушкину». С этим крайним субъективизмом, в конце концов, можно было бы помириться как с особого рода творчеством. Но А. претендует и на объективное значение; ему кажется, что он рисует хотя и силуэтные, но все-таки портреты. Между тем, его силуэты нередко теряют всякое сходство с оригиналом, и это, главным образом, потому, что А. — историк литературы, намеренно игнорирующий историю. А. исходит из того, что искусство есть нечто абсолютно самодовлеющее и потому сознательно отказывается от анализирования писателя в связи с условиями места и времени. Опираясь на авторитет немецкого эстетика Меймана, А. желает убедить русского читателя, воспитанного на отзывчивости к этико-социальным запросам в искусстве и критике, что «великие мастера и их великие ценители не только не служат продуктами своей эпохи, не только не подчиняются ей, а, наоборот, часто выступают в резкой противоположности к ней и к современному обществу»; «художник, который делается рабом социальных запросов, унижает этим и свое искусство, и самое общество». Вследствие такого отношения к общественности, А. столь же тенденциозен, как и самые крайние из защитников утилитарного искусства. Для А. сатирик, бытовик, общественник, будь это сам Тургенев, заранее осужден. «Настоящее» художественное творчество интересуется только созерцанием природы, проблемами страстей и… отношением к Богу. На религиозные вопросы враждебное отношение А. к идейности не распространяется. — Лучше всего удался А. Пушкин, потому что он для него «божественный». Красиво передано А. «сладкое» очарование «Бахчисарайского фонтана», интересны замечания о «Скупом рыцаре», «Моцарте и Сальери». Слабее характеристики «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина», именно потому, что здесь главную роль играют быт и реальная действительность. — Отдельные тома «Силуэтов» не однородны по общему тону. Благодаря первым «Силуэтам», за А. установилась репутация критика, «обсахаривающего» тех писателей, к которым относится хорошо. Это совершенно верно. Но уже во II т. «Силуэтов» А. с тою же неумеренностью, с которою он в I т. расточал похвалы, становится крайне нетерпимым по отношению к творчеству идейно-общественному, а в III т. резко отрицательные характеристики даже преобладают. В I т. очень содержательны этюды о Баратынском, Тютчеве, Гоголе, Лермонтове, Гаршине, Чехове. С особенною теплотою говорит А. о Чехове, в котором усматривает не столько пессимизм, сколько задушевную жалость ко всему несовершенному. В своем стремлении во всем отыскать элементы гармонии, критик усмотрел и в Лермонтове, в последние годы его жизни, «просветленное примирение с миром». Лермонтов познал смирение; он не гордый и не злой, он был только несчастен. «Тихая муза» Гаршина привлекает А. тем, что она дает так много «примирительных моментов» в изображении вековечной борьбы между добром и злом. «Неутомимая гуманность» Короленко умиляет критика, но он не отдает ему всей полноты своих симпатий, потому что в произведениях Короленко слишком много человека, и «не чуется космоса»; нехорошо, что он слишком ясен, что «ему чужд всякий мистицизм». Во II томе «Силуэтов» А. интересны характеристики Майкова, Щербины, Фета, Полонского; полна истинного восторга, хотя в общем ничего нового не дает, характеристика Толстого; замечательна колоритная статья о Достоевском. Безгранично высоко ставит А. Достоевского — на самую вершину мировой литературы; но, с восторгом созерцая нечеловеческую силу его духовной личности, он, вместе с тем, полон ужаса пред теми безднами греха и неверия, которые вскрыты его творчеством. Достоевский для него «писатель-дьявол», все его творчество — «собственная психология в лицах; все это — больное откровение его беспримерной души… Вопреки общепринятому взгляду можно думать, что Достоевский — великий атеист, не христианин, а именно антихрист». Тягостное впечатление производят статьи об Островском и Тургеневе. Тут стремление выбросить из истории литературы исторический элемент жестоко отомстило критику. Что сказать о характеристике Тургенева, в которой буквально ни одним словом не упомянуто об общественном значении «Записок охотника», «Рудина», «Накануне» и др.? Получился Тургенев без Тургенева. А. не стесняется говорить, что «Тургенев не глубок», что «во многих отношениях его творчество — общее место», что он серьезные явления жизни изображает «поверхностно и в тонах слишком легких», что образованность у него «неприятная». Совершенно освобождая себя даже от таких, например, общеизвестных фактов, как смелый разрыв Тургенева с новым поколением, критик решается утверждать, что Тургенев всегда помнил «про молодежь, не хотел уронить себя в ее глазах». И, единым взмахом пера уничтожив все, что отвело Тургеневу великое место в истории русской литературы, А. вслед за тем называет то, что в Тургеневе ему нравится: «Два приятеля», «Часы», «Рассказ отца Алексея». В характеристике Островского критик не хочет отделить бытописателя от тупости изображаемого им быта. Третий том «Силуэтов», посвященный писателям наших дней, идет еще дальше по пути произвольных толкований и немотивированных симпатий. Можно объяснить себе, почему А., с его культом полной отрешенности от злобы дня, нравится Бунин и совершенно не нравится Горький. Труднее понять, почему он сводит к нулю отрешенного от условий места и времени Леонида Андреева, и совершенно нельзя понять неслыханную резкость, с которою он обрушился на Брюсова. В чрезвычайной тщательности, с которою Брюсов отделывает свои стихи, критик-импрессионист, забыв «муки слова» даже в пушкинском тексте, усматривает доказательство того, что он от «Господа никакого таланта не получил». Не останавливаясь на других, чрезвычайно частых в А. капризах импрессионизма, нельзя не сказать, что, в конце концов, они вредят изящному дарованию А.
