Наш собственный корреспондент[править]
Он пришел в нашу типографию из далекого стойбища, где родился, вырос, полюбил девушку и батрачил до семнадцати лет.
Это был широкоскулый коренастый юноша на толстых кривых ногах.
Прежде чем бросить хозяйские стада, он пришел к своей девушке и сказал ей:
— Прощай навсегда, ты не сядешь на мои нарты как жена, ведь я батрак.
Девушка была дочерью хозяина. Она привыкла к теплым шкурам, большому костру, к расшитым малицам и хорошей пище.
— Прощай, Тэбко, — сказала она тихо, — будешь получше жить, приезжай за мной. Я еще три года подожду тебя.
И она закрыла глаза и ушла за занавеску, прижимая к груди алый венчальный платок — подарок Тэбко.
Тэбко ненавидел хозяина сильнее, чем тот газету «Красный тундровик». И Тэбко пришел к редактору.
— И Выль Паш, и Делюк Вань, и Халиманко боятся людей, делающих газету. Я хочу, чтобы меня боялся Делюк Вань, потому что мне тяжело жить на свете без его дочери.
Редактор провел Тэбко в типографию и показал печатную машину.
— Пока вертельщиком будешь. Грамоте научишься, в редакцию возьмем.
Так стал Тэбко вертельщиком.
В час ночи он становился у высокого колеса печатной машины и старательно крутил маховик. В типографии в эти часы было как-то по-особенному уютно и светло. Изредка в машине что-нибудь стопорилось, Тэбко садился к печке-каленке, что стояла в песочном ящике, и, глядя на горящие дрова, вспоминал огонь своего костра и Певалэ — черноглазую девушку. И глаза Тэбко светились теплым и грустным огнем. Но, подходя к машине, он стискивал зубы, и взгляд его становился суровым.
— Вертеть? — спрашивал он.
— Верти, — говорил печатник.
И Тэбко вновь качался у колеса — вперед-назад, вперед-назад, и шуршал набор по бумаге, и щелкали планки, складывающие отпечатанную газету в стопу, пока печатник не говорил: «Хватит».
Тэбко шел к умывальнику и спрашивал, намыливая руки:
— В этой газете что написано?
— Этот номер скучный, все про магазины пишут, — говорил печатник.
— А про тундру?
— Есть одна заметка.
Тэбко торопливо смывал грязь с рук и брал за уголок свежий номер.
— Прочти.
— А ну тебя, — говорил печатник, — и так три раза читал, нет ли ошибок. Надоело. Сам читай.
— Я не умею читать, — тихо отвечал Тэбко, — ведь я совсем неграмотный.
Печатнику хотелось спать, но, взглянув на Тэбко, он брал газету и читал заметку об организации нового колхоза.
— Там нет Делюк Ваня. Это на Вангурее, а Делюк Вань в горах Пай-Хоя.
— При чем тут Делюк Вань? — удивлялся печатник.
— У него есть дочь Певалэ.
Печатник подмигивал и, заметив смущение Тэбко, говорил:
— А-а. Понимаю.
Но с тех пор читать заметки о тундре наотрез отказался.
Тэбко помрачнел. И когда журналисты, дежурившие в типографии, спрашивали его о чем-нибудь, он отвечал:
— Я неграмотный, что со мной говорить!
И только девушке, недавно приехавшей из Москвы и писавшей очерки о тундре, он решил поведать все, о чем он передумал во время работы в типографии.
Она, как и все журналисты, пришла на ночное дежурство, угостила Тэбко папиросой и попросила принести ей оттиск тундровой полосы. Тэбко принес все четыре полосы и пояснил:
— Я неграмотный, товарищ Маруся, и не знаю, какую тебе полосу.
Девушка удивленно приподняла правую бровь и засмеялась:
— Что ж ты не сказал? Вот чудак-то! Приходи вечерами, и я из тебя сделаю грамотея.
Так Тэбко нашел себе учителя, а еще через два месяца он принес первую заметку в редакцию. В заметке говорилось о том, что в тундре много неграмотных, а в магазине ОГИЗа не найдешь ни одного букваря.
Фамилию Тэбко под заметкой заменял псевдоним — Жало. Тэбко прочел это слово в стенной газете типографии, и оно понравилось ему своей непонятностью. Он вовсе не боялся заведующего магазином, и, когда Маруся упрекнула его в этом, он пришел в книжный магазин, вызвал заведующего и сказал ему при покупателях:
— Я не боюсь тебя, и если ты не знаешь, кто такой Жало, так это я. Только звать меня Тэбко.
— Будут буквари. Заметка правильная, — сказал смущенно заведующий, уходя в свой кабинет.
С тех пор Тэбко каждое утро приносил в редакцию заметку, только уже подписывал под ней свою настоящую фамилию.
Понадобилось много месяцев, прежде чем он понял, что́ требуется хорошему журналисту. Он мало спал по утрам. Перебрал все книги в редакционной библиотеке. А когда пришло время отпуска, Тэбко зашел к редактору и показал ему только что вышедший номер.
— В чем дело, Тэбко? — удивился редактор.
— Про Делюк Ваня в газете написано.
— Ну и что же?
— Пошлите меня туда.
— А справишься?
— Да, — сказал Тэбко.
Рано утром он выехал на северо-восток к родному стойбищу.
После пяти оленьих передышек заскулила поземка, путаясь в тундровом кустарнике. Ветви полярной ивы, покрытые до этого куржаком, вновь почернели и, тихо похрустывая, гнулись от ветра. Вершины сопок обнажили оранжевые макушки с проседью ягельника. В овраге между двух сопок Тэбко остановился. На хорей он повесил широкий клетчатый шарф и поставил хорей как мачту, чтоб олени издали могли видеть, где спит их хозяин.
Освободив оленей от упряжи, Тэбко вырыл в снегу яму и, быстро заметенный поземкой, уснул.
Так ему пришлось спать до пармы Делюк Ваня пять раз.
Тихим синим утром он въехал в стойбище. Он ожидал, что его встретят с почетом. Выбегут ребятишки, откинут пологи у входов в чумы женщины, залают собаки, и мужчины сдержанно поздороваются с ним, с нетерпением ожидая момента, чтоб расспросить его о новой и важной работе.
Но все вышло обыденно, точно он и не уходил из стойбища Делюк Ваня. И даже собаки, лениво тявкнув, дружески помахали хвостами и свернулись у нарт, томительно позевывая.
Вышла женщина с ведром. Она сказала:
— Здравствуй, Тэбко, — и, не пригласив его даже к чаю, вернулась обратно в чум.
И только когда Тэбко отвязал свой чемодан, отпустил оленей и осторожно воткнул хорей в снег, из крайнего низкого чума выбежал один из батраков Делюк Ваня и пригласил Тэбко к себе в гости.
Он молча усадил Тэбко у костра, повесил чугунный котелок, наполненный плитками снега, и, когда Тэбко достал из чемодана печенье и чай, вытащил из берестяного лукошка пару пивных кружек.
— У хозяина купил, — пояснил он. — Осенью в Архангельск Делюк Вань ездил, привез спирта и вот таких чашек. За шкурку песца продал мне их. Дорого?
Тэбко не ответил. Он улыбнулся, и лицо его начало покрываться мелким потом. Хозяин чума сказал понимающе:
— Это ее голос. Она часто вспоминала о тебе. Сейчас она идет сюда, я слышу — это ее походка.
Тэбко осмотрелся и быстро шагнул к занавеске. Он спрятался за нею в тот самый момент, когда вошла девушка. Лицо ее было бесстрастно спокойным.
— Приехал Тэбко?
— Да, — сказал хозяин, — он только что вышел, но скоро придет.
— Я хочу его увидеть, — сказала девушка, и взгляд ее упал на плохо скрытые занавеской тобоки. — Передай ему это.
— Да.
Девушка вышла из чума, и Тэбко сел к костру, задумчивый и молчаливый. Вода в котелке вскипела. Тэбко насыпал чая и, подождав несколько минут, наполнил кружки.
— Говори, — сказал он.
Хозяин молчал. Он отпил половину кружки, осторожно поставил ее на латы и снял котелок. Пододвинувшись к огню, он показал на грудь.
Тэбко растерянно отодвинул чай. Грудь батрака Делюк Ваня была в синяках и кровоподтеках, а ниже левого соска еще не зажила рваная ножевая рана. Она гнойным рубцом перерезала левую грудь. Шерстинки от малицы запеклись в ней войлочной стежкой.
— Говори, — тихо произнес Тэбко.
— «За горами Пай-Хоя нет колхозов», — сказал нам Делюк Вань; он сговорился с многооленщиками откочевать туда. Много было и бедняков. Делюк Вань поставил спирт, и мы пили. Вместе с нами пил и председатель тундрового совета, хотя он и не любил Делюк Ваня. Когда все напились, кто-то потушил костер и воткнул нож в спину предтунсовета. Я вытащил нож и сказал: «Хозяин, покажи свои руки!» Руки Делюк Ваня дрожали, и он казался сильно пьяным. И все притихли и отодвинулись от Делюк Ваня, и я бросил ему окровавленный нож. «Никогда не следует убийце давать свой нож», — сказал я. И тут вновь потух костер, и я потерял сознание, а когда очнулся, то увидел у головы нож и клеймо хозяина на нем. Я спрятал его, чтобы уже никогда не бояться Делюк Ваня.
Хозяин чума отвернул одну из шкур и вытащил нож. Черные пятнышки ржавчины покрыли его плоскости.
— Напиши, Тэбко, об этом в газету, и пусть приедет милиция.
— Я подумаю об этом, — сказал Тэбко и лег спать.
На следующее утро он вновь попил чаю и спросил, что делает сейчас Делюк Вань и не приходил ли кто к Тэбко.
И хозяин ответил, что Делюк Вань пьет день и ночь и Певалэ к Тэбко не приходила.
— Я не про нее спрашиваю, — сердито ответил Тэбко и торопливо стал перебирать что-то в чемодане.
Он положил чемодан на колени и стал писать в блокноте. Исписав листочек, он прислушивался к звукам шагов за чумом, прятал блокнот, но шаги удалялись или же оказывалось, что это не шаги, а ветер, шуршащий по нюкам. К вечеру, устало откинув голову, он закрыл блокнот и подбросил хворосту в огонь.
— Позови мне всех, кто любил председателя тунсовета и кто видел его убитым.
Через полчаса чум наполнили пастухи, охотники и дети. Тэбко внимательно всматривался в каждого, ж лицо его мрачнело все больше и больше.
— Все, — сказал хозяин. — Певалэ не может прийти: Делюк Вань опился спиртом, и ему худо.
— Мы и без дочери кулака обойдемся, — сказал Тэбко, и женщины сочувственно посмотрели на него. — Садитесь, — попросил Тэбко, хотя все уже и так сидели на шкурах, поджав под себя ноги. — Пусть мне все, и даже дети, расскажут о председателе тунсовета и о том, как его убили и как он умирал.
И сразу в чуме наступила тишина, нарушаемая только похрустыванием хвороста в костре да свистом ветра за чумом.
Пастухи и женщины опустили глаза, и у выхода заплакала слепая старуха.
— Говори, Степанида, — сказал Тэбко, — ты его мать, и ты больше всех на свете любила его.
Старуха беззвучно плакала, и хозяин чума заговорил первым. Он рассказал все, что знал, и вслед за ним стали говорить другие. И последней сказала слепая Степанида:
— Он выучил Певалэ грамоте и организовал колхоз «Нгер Нумгы». Теперь мне ночами снится его могила, и его лицо, и речь, которой так боялись многооленщики. Если я не умру до весны, то умрет убийца. Я слепая, но хорошо знаю, когда наступает ночь и где находится у человека горло.
— Это делать не полагается, — сказал Тэбко, — но на твоем месте я сделал бы то же самое, если бы хватило сил.
И, простившись со всеми, Тэбко вновь достал блокнот и записал в нем все, что считал правдой. И когда ночные звезды отразились через мокодан в воде только что повешенного котелка, он лег спать. Он уснул быстро, но мягкое прикосновение девичьей руки разбудило его. Он испуганно отшатнулся, но девушка даже не улыбнулась. В черных глазах ее было горе, руки безвольно опущены на колени.
— Здравствуй, Тэбко, — сказала она.
И Тэбко почувствовал, как у него начинает кружиться голова и хочется подойти и обнять девушку. Но взгляд его падает на правую руку, в которой она держит блокнот. Тэбко до боли стискивает челюсти.
— Здравствуй, Певалэ, — говорит он срывающимся голосом, печально улыбаясь, — я уже думал, что ты замужем. Теперь я стал счастлив и знаменит.
— Я знаю это, — сказала девушка, — я ведь прочла эту бумагу. Ты уснул с нею в руках. — Долгим влюбленным взглядом она рассматривает его скуластое лицо, машинально перебирая в руках кончик косы. — Ты меня любишь теперь?
— Да, — говорит он.
— Все можешь сделать для меня?
— Все, только месяц солнцем не смогу сделать.
— Мне не много надо, — говорит девушка. — У тебя на свете есть все, не считая твоих друзей. У меня же только один спившийся старый отец. Оставь мне его и сожги эту бумагу. Мой отец все равно умрет на днях, но его не повезут на суд как разбойника, если ты бросишь бумагу в огонь.
Тэбко протягивает руку, и девушка отдает ему блокнот. Он долго читает статью от начала до конца, опускает голову, вспоминает слепую мать председателя тунсовета, угрюмые лица батраков, побои Делюк Ваня, тундровые весны и зимы. Он глядит в лицо Певалэ, прижимает голову девушки к своей груди и спрашивает:
— Слышишь? Стучит.
— Да, — шепчет девушка.
Он целует Певалэ в губы. Она откидывает голову и смотрит на него черными блестящими глазами.
— Он скоро умрет, — шепчет она, — он совсем скоро умрет и не будет мешать нам.
Но Тэбко опускается на шкуры, и руки его до боли стискивают блокнот.
— Да, — говорит он, — твой отец умрет. Мне нельзя сжечь эту бумагу.
Девушка испуганно отшатывается, и зрачки ее становятся глубокими и большими. Слезы брызжут из ее глаз, но она смахивает их тылком ладони и говорит тихо:
— Прощай, Тэбко. Я постараюсь, чтобы отец мой умер до приезда милиции, и выйду замуж за первого, кто посватается за меня.
И она бережно кладет на колени Тэбко алый венчальный платок, возвращая ему свободу в выборе невесты.
