На заре.[править]
Тихая летняя ночь. От леса смолою тянет. Украдкою шепчутся иглы и жалостно стонет желна, потеряла она кого-то и плачет…
Мы сбились с дороги, поэтому шли прямо на большую Медведицу. Казалось нем, что там где-то, за синим покрывалом, мерцает огонек.
— Вот здесь присядем, — сказал странник, когда, наконец, добрались до опушки леса.
Сели на влажный мох под лохмами ели.
Издалека глянуло копыто месяца, посеребрилось, прищурилось под облачком и вновь уставилось на нас, пытливо, спокойно.
— Так вот, — продолжал странник, — повесть моя, и печаль моя о людях без солнца и света.
…Муж и жена, Тузлукозы, Иван Андреевич и Марина Яковлевна. Семь лет супружества и ни одного дня, когда бы они видели и чувствовали, что солнце пригревает и их угол. У людей из окон глядятся цветы — хоть герань, а у них голые рамы с битыми стеклами, скрепленными замазкой или лучинками, без занавесок.
И домик древний; уткнувшийся окнами в землю, будто дремлет. Тротуар подле дощатый, скрипучий от дыр гнилых с грибами. На другой стороне — такой же тротуар и домики: новые и свихнувшиеся, точно подгулявшие. Улица, как в деревне, с свиньями, поросятами, курами и прочей живностью. Всегда здесь хмуро, буднично.
И небо не такое, как везде: стальное или слезливое.
Здесь в 1917 г. и истлела жизнь Ивана Андреевича Тузлукова.
Тринадцати лет, лишь кончив сельскую школу, пошел он из деревни, от родителей, на чужую сторону, за тысячу верст, в город, в торговый дом, мальчиком. Был случай такой, родственник жил. Он и заманил.
Она, Марина Яковлевна, до двадцати лег жила в деревне. Девушка бойкая, рьяного нрава, сочная. В пестрых сарафанах и блестящих цветистых платках, она плясала с подругами до пота и устали, до того, что на щеках выступала малина.
Жизнь и в неволю смеялась от избытка крови, силы… Под конец двадцатого года вышла замуж за Тузлукова.
— Господи, как я люблю его, — в тайне вздыхала она. — Какое счастье выпало на мою долю.
За год до женитьбы у Ивана Андреевича неожиданно пробудилось желание к книге, самообразованию.
Прочитал том рассказов Максима Горького с биографией писателя, и у самого заворочалась мысль обязательно быть развитым, интеллигентным. — Ишь, без образования, а какие вещи написал…-- подумал. — Как только дошел он? Вот бы так… Эх!
Даже попробовал написать рассказ, — не вышло.
Опять прочитал этот же том Горького.
И решил:
— Надо больше читать, учиться… Среда приказчиков с их мелкими интересами еды, комфорта, флирта и кутежей больше не удовлетворяла его, а минутами становилась несносней, в тягость.
Сознание того, чти и он среди них может остаться. таким же деревянным человеком, тем боле? подмывало на иной путь.
Ему казалось, что где то есть люди лучшие, должны быть…
II.[править]
Приказчики подтрунивали над ним, называли вторым Ломоносовым, а он отмалчивался и про себя плевал на них. Лишь бы не ослабевала энергия.
— Скоты! Расплюи вселенной! — мысленно поносил он их.
Однако, чувствовал, что жить и учиться в создавшейся атмосфере почти невозможно. К тому же музыка с пляской и долгие разговоры по вечерам в общежитии отвлекают все внимание от книги, от работы над собою…
А там, глядишь, иногда какой либо из вертлявых подойдет и ущипнет сказав:
— Эка, брат, нашел время читать! Плюнь… Все равно ничего не выйдет…
В такие минуты он проклинал весь мир и, кажется, любимую мать за то, что она не пустила его в учительскую семинарию.
Видя свою беспомощность перед действительностью, он бранил и себя, а за что — неизвестно, — и готов был плакать…
III.[править]
После женитьбы Тузлуков поселился с женою на частной квартире и с прежней энергией продолжал заниматься самообразованием.
— Поучиться хочется, Мариша, как-то сказал он жене. — В серьез, как следует…
— Что же, Ваня, учись, — холодно ответила та, — это дело твое, а я в этом ничего не смыслю.
— Не смыслишь…-- со вздохом повторил Тузлуков.
— Знамо, ничего не смыслю… Если бы я была ученая, — другое дело, тогда бы могла дать совет, а то что я знаю… Учись, коли есть желание. Вон твои товарищи уже учителями вышли. Так и ты.
— Да, я это знаю…-- проговорил Иван Андреевич и заходил по комнате, загадочно улыбаясь.
— Ваня, ты вечно такой — насмехаешься. Ну зачем, скажи?.. — заметив, спросила Марина Яковлевна. — Скажи, Ваня, а?..
И, помолчав, не сводя глаз с него, продолжала:
— Зачем, Ваня, скажи? Зачем ты мучаешь меня своей насмешкой? Ты знаешь: мне это больно… Я хоть темная, но понимаю все…
— Ну, не волнуйся, — подошел и, хитро улыбаясь, поцеловал ее Тузлуков.
— Ты рпять, Ваня, смеешься. Ну зачем? — полушепотом любовно лепетала Марина Яковлевна, положив голову на грудь Ивана Андреевича. — Скажи, зачем ты смеешься надо мной?
— Нет, Мариша, я не смеюсь и не думаю об этом, — серьезно ответил . Тузлуков. — Давече я улыбнулся не знаю почему, может беспричинно… Впрочем вот что: на мгновение мне было тяжело, потому что я одинок… Я, ведь, ей-богу, в огне… весь, весь… Горю, как свеча восковая.
— А-а-а, — в раздумьи протянула Марина Яковлевна.
— Мне хочется учиться, — продолжал Тузлуков, — страшно хочется учиться, но я не имею возможности, нет даже сил… Понимаешь, нет сил?…
— Ну, ладно, Ванюша, не расстраивайся, не нервничай… Ты понемногу учись и учись и дойдешь….
Тузлуков хмурился…
IV.[править]
— Мариша, я решил уехать отсюда, — однажды, придя со службы, сказал он.
— Уехать? — в недоумении переспросила Марина Яковлевна. — Куда же, Ваня?
— Куда-нибудь, только отсюда.
— Разве что случилось?
— Ничего. Не могу я здесь. Надоело..
— Не понимаю, Ваня, что ты говоришь…
— Душно, тесно мне здесь, понятно? Глушь вокруг. Болото… Деревня-матушка… Нет даже приличных курсов…
— По мне как хочешь, Ваня…-- нерешительно проговорила Марина Яковлевна.
— Я так не могу… Скотская жизнь…-- волновался Иван Андреевич. — Видишь, начинаю нервничать, безобразничать и боюсь, что в конце-концов все это отразится на тебе.
— Что-же, поедем, я не прочь. Будет ли лучше. А куда, Ваня?
— В Москву…
— В Москву…-- удивилась Марина Яковлевна, — боюсь, Ваня, без дела находишься, никуда не поступишь… Тогда что делать? Знаешь, чужой город, никто не ждет нас, кто нам рад?
— Как-нибудь… А здесь не житье.
— Как можно, Ваня, тут все-таки должность…
— Для меня она обратилась в каторгу. Поняла? Ну вот…
— Что-же, поедем… Я на все согласна…-- тоном успокоения проговорила Марина Яковлевна и насупилась. — Может, Ваня, пока мне в деревню уехать? — после недолгого молчания, спросила она. — Ты поедешь, поступишь, тогда и я приеду.
— Нет, Марина, поедем вместе! — Заодно надо горевать.
V.[править]
Зима крепкая, заносчивая стояла, когда Тузлуковы приехали в Москву.
Снимался и Иван Андреевич, идя по улицам на второй день и глядя на неприветливые холодные дома, как-будто злорадно скалившие свои окна-зубы на нового пришельца.
У книжного магазина он пофилософствовал с Спайсером и Ницше, поразмышлял о Толстом, и в глубине души впервые. зародилась мысль пересоздания основ жизни. Впервые он ощутил в себе силу, способную на жертву, на подвиг. И мозг будто прояснился, освободился от какой--то тяжести, плена.
— Да, надо скорее устраиваться и начинать занятия…-- решал он.
В сумерках возвратился к жене, в номер. В глазах — скука и злоба, с одной стороны тупая, с другой — острая.
— Устал, Мариша, страшно устал… Ноги болят…
— Устал…. — с любовью подошла к нему и прижалась всем телом Марина Яковлевна. — Милый мой, дорогой…-- шептала она, слегка ударяя своей ладонью по его лицу,
— Поесть дашь что-либо?..
— Поесть?
— Да.
— Поесть…-- тихо повторяла Марина Яковлевна, плотнее прижимаясь к мужу.
— Сейчас, Ваня, сейчас, дорогой…
За столом она долго с какой-то тайной мыслью осматривала Ивана Андреевича и, наконец, рассеянно спросила:
— Ну, как же, Ваня?
Тузлукову понятен был этот скрытый вопрос.
— Плохо, — ответил он.
— Что-же, нигде?.
— Да.
— Э-эх!..
— Не вздыхай… Рано.. Не месяц без дела….
— Я так…
VI.[править]
На следующий день с утра он опять пошел за должностью: где обещали, где нет.
— Жабье! — в порыве гнева сказал он одному студенту, делопроизводителю управы, который сказал «нет» и больше не стал разговаривать.
И странно: с этой единственной встречи вплотную с «интеллигентом» у Тузлукова навсегда установился взгляд на интеллигенцию вообще, как не людей черствых, самонадеянных, но в сущности ничего не знающих.
— Жабье! Подлинное жабье! — и в дальнейшем при встречах говорил он себе самому.
В этот же день Иван Андреевич записался слушателем научно-популярного отделения университета Шанявского.
Уже при огнях, пообедав, пошел на лекции.
— Куда? Ведь ночь на дворе…-- останавливала Марина Яковлевна.
— По делу!..
VII.[править]
Марина Яковлевна сидела на кровати, укутавшись шалью. Думала вспоминала…
За окнами похрустывал мороз и играл пушинками ветер В корридоре, против двери, лениво с хрипом тикали часы.
Марина Яковлевна открыла дверь, посмотрела
— Скоро двенадцать…-- проговорила она. — Ну, куда ушел? Господи, вот мучение…
И вновь мокрые, слезливые мысли понесли ее в далекое прошлое и углами смрадно зачертили настоящее.
Давно ли началась любовь, пылкая, огнистая, и он был такой добрый, милый. А теперь?.. Не то измена, не то еще что, — мысли не сказывают, молчат, зацепившись за какой-то угол гранита.
Лишь воображение работает, как в кузнице: тук и тук! и шипит со свистом, как кузнечный мех. Искр — такая бездна и все в грудышке: горят,, горят и горят.
— Господи, неужели он разлюбил меня? — обратилась она к Богу. Да, нет; да, нет, — два невидимых беса шептали ей в уши. Пришел Иван Андреевич, не такой, как всегда: веселый, довольный…
— Ты все плачешь? — с улыбкой спросил он
— Да, плачу.
— Что за причина?.
— Ты знаешь…
— Ей Богу, ничего не знаю. Может, думала, что я пропал.
— Нет…
— Что же тогда?
— Любовь…-- с гневом, похожим на вызов, ответила Марина Яковлевна.
— Вот как!
— Да… Мучитель… Где ты был?
— В университете, ей--ей.
— Знаю…
— Честное слово… Эх, Марина, если бы ты знала, как интересно!. Вот где знаниями-то можно обогатиться. Эх!…
— Иди ко мне…
Тузлуков подошел
— У-у, мучитель
— Да, интересно, Мариша…-- продолжал он, улыбаясь.
— Учись, учись, мучитель.
— А ты не хочешь?
— Хочу, но не могу.
— Почему?
— Потому — что тогда ты будешь голодным.
— А-а…..
— Мое дело — печка…
— Печка, говоришь.
— Да, известное дело.
Иван Андреевич ухмыльнулся и утаил какую-то мысль.
— Знаю я…-- продолжала Марина Яковлевна. — Будешь ученый и тогда, бросишь меня. Скажешь, тебе нужна городская, а я деревенская.
— Глупости, Мариша, стели постель
— Знаю, знаю…
— Стели, стели…
— Сейчас… Так я и знала, что наше бабье дело — постель и печка.
— Поймала, ха, ха, ха! Эх вы, женщины!..
— Ну да…
— Нет, Мариша, я не из таких, — серьезно заговорил Тузлуков. — У меня одно желание: самому быть человеком и помочь тебе выйти из скотского состояния. А постель и печка скотство, разврат, маразм… Понимаешь?..
— О, какие слова ты стал говорить!..
Тузлуков расхохотался…
— Ученый стал, нечего сказать, — иронизировала Марина Яковлевна
VIII.[править]
Иван Андреевич полюбил книгу. Прошлое Горького, как нарыв, разведало его воображение; рисуя заманчивые картины, планы.
Хотелось и надо было что-то сделать..
Но что? Ответ, очевидно, даст только книга.
Значит, надо читать, больше, вдумчивей.
Сейчас, придя из университета, он взял книгу и стал читать
Марина Яковлевна принесла бранчливый самовар и в тон ему заворчала:
— Будет, Ваня, все читаешь и читаешь… Взялся за эти книги так и я не нужна стала… Говорила: как станешь ученый, так и…
— Слезу пускаешь .. — с улыбкой прервал ее Иван Андреевич.
— Пустишь.
— Напрасно.
— Так я и знала. Все вы такие…
— Эх, — вздохнул Тузлуков и закрыв книгу. — -Не тужи, Мариша, скоро пойду на работу и тогда заживем по хорошему.
— Гляди, когда заживём, а я-то уже вон какая….
При этом Марина Яковлевна опустила глаза на свой живот,
— Чтож из этого? — с укором спросил Иван Андреевич. — Я только рад. Не понимаю, почему ты затужила.
— Я не тужу… Я так сказала…
— Сколько лет не имели ребенка…-- продолжал Тузлуков. — Я положительно рад. Хоть одного будем иметь, и это будет общей радостью. ..
И потом с деланно-злою усмешкой добавил:
— А когда я брошу тебя, — ребенок заменит меня… Так всегда бывает…
— Я знаю, что ты бросишь меня.
— Уверена, говоришь.
— Конечно.
— Ну-ну…
Марина Яковлевна прослезилась.
Иван Андреевич полистовал книгу и, закрыв ее, сказал:
— Эх, болит бок, и болит!..
— Бог-то видит…-- сказала Марина Яковлевна.
— Бог, говоришь… Ерунда, Мариша.
— Без Бога не до порога.
— А с Богом хоть в яму, — продолжил за нее Тузлуков.
— Ну да…
— Глупости, Мариша, глупости… Я уже вышел из той поры, когда меня заставляли кланяться размалеванным доскам.
— Безбожник.. Вот он тебя накажет.
— Хе-хе! Чудачка ты, Мариша.. Точно у тебя Бог-чудище, которое ловит людей ночной порою.
— Смейся, смейся. Издевайся…
— Ну, Мариша довольно ссоры, надоело…
— Знаю…
— Ничего ты не знаешь. Вот когда родишь мне сына, тогда…-- Тузлуков заулыбался.
— Девочку! — отрубила Марина Яковлевна.
— Попробуй…
— Девочку….
Пробило три ночи. Самовар давно отхрипел. Иван Андреевич в нижнем белье сидел на кровати и усердно карябал икры ног.
— Заживем, Мариша, верь.. Немного надо потерпеть…-- как бы про себя бормотал он. — Главное терпения побольше, мужества…
Марина Яковлевна кончала перетирать посуду!
IX.[править]
В марте, уже после февральской революции, Марина Яковлевна родила сына.
Событие это в жизни Тузлуковых было такой важности, что заслонило собою все прочее и в том числе государственный переворот.
Была лишь радость, одна для двоих, светлая, солнечная, весенняя. И ничего иного в жизни, кажется, не надо было. Будто колесо жизни, так стремительно катившееся в неизвестность, внезапно остановилось у тех врат, к которым так жадно тянулась душа Тузлуковых.
Оставалось только открыть эти врата, миновать их с молодой жизнью и сказать ей: теперь иди!.. Видишь, солнце? Простирай к нему руки, тянись и целуй его обгоревшие уста.
Спустя неделю после родов, Тузлуков решил отправить Марину Яковлевну в деревню.
— Поезжай, Мариша, поезжай, говорил он. — Тебе необходимо побыть в деревне, отдохнуть… А то ты совсем стала больная… Малокровие-то ишь какое…
— И ты, Ваня.
— Я не могу, Мариша, служба.
— Поедем, Ваня… И тебе надо отдохнуть…
— Нет, Мариша, я человек обреченный
— Одной мне будет скучно.
— Ничего, почаще будешь присылать письма… А в деревне, Мариша, скоро будет хорошо: все зацветет, прелесть…
— Что цветы!.. Эх, Ваня!..
X.[править]
Вихрь резолюции от запада пыльным столбом катился к востоку. Тузлукова он как будто не захватил.
Каждый день ходил он на службу, получал гроши, питался впроголодь и до поздней ночи читал.
Изредка заходил товарищ по службе.
— Читаешь…-- скажет и, немного помолчав, добавит: — Ну читай, мешать не буду…
И уйдет.
Как-то завели разговор о революции.
— Жабье! — сказал Тузлуков и больше ни слова.
В этом «жабье» было все: и гнев, и страдание, и ненависть.,.
В октябре; когда раздался первый коммунистический выстрел, Тузлуков с винтовкою в руках был в рядах красногвардейцев.
Раз’езжая на грузовом автомобиле и расстреливая патроны по запрятавшимся в закоулках юнкерам, он, на третий день революции простудился и слег.
— Мариша, умру я, умру… Чувствую.. — сказал он утром на пятый день, когда немного полегчало.
— Ваня, может, тебя причастить? — спросила Марина Яковлевна. — Некоторые от этого поправляются.
— Не надо, Мариша, нет…
— Как же, Ваня, Бог?
— Нет, Мариша, ложь.
— Грех, Ваня, не надо так…
— Ложь… ложь… Все ложь, Мариша: и Бог, и черт, и… не могу больше… Задыхаюсь… Дай воды…
И, отпив глоток, продолжал: — Просьба к тебе, Мариша: без церемоний… Да ребенка… ребенка-то воспитай… Слышь? Чтобы он не был паразитом… Слякотью, как мы… Слышь, Мариша?
— Слышу, Ваня, слышу.
— Меня-то без церемоний, пожалуйста… Нечего не надо… Брось меня…
— Как же, Ваня, без батюшки? Нет, Ваня, нехорошо. Люди будут смеяться..
— Мариша, плюнь на них. Брось меня, как собаку… Лишнее это… Черви… Все равно черви сожрут и конец…
В это время в комнату вошел товарищ Тузлукова по университету.
— Ваня, что с тобой? — подходя и взяв его правую руку, спросил он.
— Умираю, Митя, — ответил Иван Андреевич.
— А я было пришел тебе сообщить, что революция наша.. рабочая…
Марина Яковлевна дернула товарища за рукав и прошептала: — Не надо…
— Что, Митя? — с трудом проговорил Тузлуков.
--Революция… наша… рабочая…
Марина Яковлевна опять дернула товарища за рукав.
— А--а… Революция…-- хрипло протянул Тузлуков и, помолчав, как бы сбрасывая мысли, добавил:
— Да, Митя, верю, что ось земная будет сдвинута… и скрытые богатства земли, наконец, увидят солнце… Ах, солнце!.. Ох, Митя… Тяжело… Мариша, милая, прощай… Брось меня… Да ребенка то… А ты, Митя, работай… работай…
Вдруг вздрогнул, вытянулся и, скрипнув зубами, умер.
Ночь проходила. На востоке брызгалась румянами зорька.
— Ну, пора. Заря--то уж занимается. Вишь, как все устроено…-- закончил странник.
Апреля 1920 г.
