На кончину Михайла Никитича Муравьева[править]
Музы московские вы лишились своего Мецената! еще слух ваш страшится верить молве печальной; еще сердце борется с мрачным предчувствием: но слезы трепещут, изменяют… Муравьева нет больше! Горестные музы с тяжким стоном скажут, чего лишились. Жизнь великих есть учение для юности.
Гремящие красноречием ораторы! Вы возвестите свету заслуги Муравьева в ваших пышных академиях, университетах, разных обществах и собраниях, где и ныне парит дух его, кроткий и благодетельный — но такая горесть сердца не красноречива, не трогательна: дар чувствований воспламеняет душу, проникает все существо при одной мысли о потере, и дань единственная — слеза, согретая благодарным сердцем, падет на могилу незабвенного! О если бы она могла оживить его хотя на минуту!
Но кто в краткой жизни мог быть столько полезным, тот не умирает! Он живет в сердцах им облагодетельствованных, им образованных, им защищенных от бедствий. О истина! пролей лучи свои, и озари память Муравьева! Никакое воображение не сравнится с твоим блеском, не изобретет похвал, выше истины.
Природа, в минуту согласия с гением и кротостью, производит души нежные, чувствительные. великие; она образует их, как тихие ветры весеннюю розу своим кротким благодетельным действием; дает им тонкий, проницательный разум, начало полезных деяний; тихую кротость, подругу нежности и согласия; страсть к прекрасному, зерцало доброты душевной; и наконец чувствительность, прибежище и покров несчастных. Таков был Михайло Никитич Муравьев, наперсник у трона, защитник гонимых судьбой, и нежный меценат муз московских. Все почести, все отличия, украшавшие заслуги, получали блеск свой от его кротости и достоинств душевных; ибо не они его, но он украшал их.
Первые способности души его развились пред глазами родителя, почтеннейшего мужа Никиты Автамоновича, известного друзьям по кротости, ближним по благотворению, отечеству по заслугам. Но душа юного Муравьева стремилась к усовершенствованию. Еще в первых летах, гений показал его призвание. Он посвятил себя музам в университете Московском в счастливое время Барсовых и Зибелиных, и сделался любителем муз и любимцем их.
Но скоро честь призвала его служить отечеству; блестящая слава хранителей монархини привлекла его юность — сделала воином: кроткая, чувствительная душа его образована была не для войны жестокой и кровавой; но для тихих занятий, любезных музам. Столица Севера, святилище умов великих, славнейшие библиотеки, все прекрасное открылось уму ищущему знаний, и деятельность его изыскала средства всем воспользоваться[1]. Часто лучи утра видели вечернюю беседу его с музами; он приносил им жертвы великие и приятные[2]. Но его скромность таилась от света. Тут душа его носилась в различных веках и народах, и собирала вечные истины. Тогда узнал он все изящество великих умов древности, узнал их словесность, и страстно полюбил их философов, друзей человечества[3].
Между тем его сведения и беспримерная кротость обратили взор монархини — Великая видела, что произвести мог ум его, и Муравьев был призван ко двору, удостоен монаршего внимания, избран к счастливейшей должности, споспешествовать занятиям великих князей, ныне благоденственно царствующего императора Александра Павловича и цесаревича Константина Павловича.
Нередко он был участником тех торжественно тихих увеселений, для коих владычица Севера, сложив величество богини, удалялась от подвигов в Эрмитаж свой, и являлась простой только смертной. Там часто внимал он кроткой, нежной мудрости из уст великой; там все прекраснейшее в мире пленяло его ум и сердце, льстило вкусу, обогащало сведения. Все редкое в Европе там было обыкновенным, и кто имел счастье все видеть в Эрмитаже, тот не чувствовал потребности странствовать по Европе.
Между всему блестящими царедворцами, коих чувства нередко бывают в крайней противоположности с наружной добротой, Муравьев отличался истинной кротостью, и прямой, беспримерной, неподражаемой чувствительностью. Юный монарх ведал сердце его, и возложил на него новые бремена, священные по чувствам Муравьева; ибо они споспешествовали благу человечества. Он был поставлен защитником у трона, и с каким нежным соболезнованием облегчал судьбу несчастных, беспомощных, гонимых злобным роком! Благодарные сердца вдов и сирот со слезами благословляли, после имени доброго монарха, имя чувствительного защитника их у трона!
Муравьев избран был сотрудником министра просвещения, и благотворениями своими сделался истинным меценатом российским. Из любви к месту образования, принял он в нежное попечение свое университет Московский, и щедроты монаршие полились на него рекой. Вдруг явились в нем новые полезные заведения; профессоры чуждых стран распространили различные отрасли наук и искусств изящных. Каждый профессор, каждый питомец чувствовал благотворное действие нежных его попечений; ибо он знал цену истинных питомцев просвещения, и сам был любителем и любимцем муз и граций.
С каким кротким снисхождением — ему только одному свойственным — умел он ободрять их! С какой нежной заботливостью открывал им путь к знаниям! С каким нежным участием образовал их! Сам желал видеть и знать многих питомцев, сам руководствовал их — ободрял с улыбкой — возвышал дух их — воспламенял юность любовью к наукам и искусствам — вливал в сердца огонь к прекрасному… Я не в силах продолжать… горесть питомцев Университета чувствует всю свою бесценную потерю, и может быть никто столько, как тот, чьи слезы теперь катятся на бумагу… Но я не стыжусь их, и не скрою от глаз посторонних.
С сей благодарной слезой провожаю тебя в мир лучший, тень благодетельного! Пусть дух твой всегда носится над питомцами Университета, и оживляет их своим невидимым, но тем же нежным, утешительным действием!
Кошанский Н. Ф. На кончину Михаила Никитича Муравьева: [Некролог] / Николай Кошанский // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 35, N 19. — С. 189-196.
- ↑ Он, будучи в Семеновском полку писарем, умел обращать в свою пользу невинное корыстолюбие стражей академической библиотеки, где хранятся превосходнейшие творения древних, и все свободное время проводил в чтении. Соч.
- ↑ Свету известны его некоторые произведения в Аонидах и других периодических изданиях; но большая часть его истинно достойных сочинений хранятся в рукописях. — Между прочим несколько песней поэмы Полтавская победа. Я видел рукопись. Соч.
- ↑ Он знал языки древние так хорошо, что латинскими стихами перевел Ломоносова Петрияду. Она в рукописи, и я имел счастье читать ее. Вергилия и Гомера знал почти наизусть, и так любил греческий язык, что никогда не расставался с любимым философом своим Платоном и с Демосфеном — и по множеству занятий уделял им то время, когда ездил во дворец. — Новейшие европейские языки знал он почти все, даже испанский, и столько был обогащен сведениями, что со всеми знаменитыми учеными, коим был прибежищем дом его, рассуждал о всех частях наук весьма основательно, и что даже… (простишь ли мне, тень кроткая!) его с почтением называли живым лексиконом и библиотекой. — Недавно, самым скрытным образом, без имени автора, вышла его книга Разбросанные черты истории и письмен — образец глубоких сведений в древностях.