В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
— Да-а-а-с! Как попал я в 1867 году на Сильвинский этап, — не торопясь, с передышкой говорил капитан, — так и застрял здесь по уши… Пятьдесят четыре года от роду, в чине капитана четвертый год, остался один на белом свете: жена, дети в одну неделю умерли от арестантской горячки, — как ветром сдунуло! Берите: побриться собраться не могу, — а цирульник не купленный, из своих солдатиков… Когда я служил в Тобольске, судьбу мне предсказали. Лет двадцать пять тому минуло: веришь и не веришь, — а в голову приходит…
Зашел к ворожейке, — цыганка была в городе, старуха лет восьмидесяти; ходили к ней многие, говорили, правду выворачивала. Был я тогда тридцати пяти лет, в чине поручика: годы молодые — давай попробую, погадаю… Захожу вечером… был в градусах; в кулаке гривну держу, думаю про себя: «Посмотрим, бабушка, что ты залопочешь!» Показал старухе гривну: «Поворожи, бабушка!» Глазами окинула, молчит… «Поворожи, бабушка, предскажи!» Молчит, хоть бы слово… Положил я на стол гривну, что, думаю, за дьявольщина?! Молчит баба-яга, глаз с меня не сводит…
— Мало гривны, бабушка? Больше нет, последняя… — сказал ей правду, сам пошел к выходу…
— Вернись! Куда идешь? Не знаешь ты, сокол ясный, бабушку Джелинку!
Вернулся к столу, гривны не оказалось; заговорила старуха:
— Всякое дело не сразу делается, сокол мой ясный, спех — один только грех! Слушай, сокол мой ясный, что будет говорит! тебе старуха, — мимо ушей не пропускай: упустишь слово, не поймаешь, а счастье — подавно… В царствах живут, в полуцарствах живут, ходят люди в золоте, в серебре… Ходят волки черные, серые, белые; зубы скалят, барашков обижают… Много, много, сокол мой ясный, слез и крови на белом свете проливается. Течет кровь человеческая по горам, по долам, по березнякам: где остановится лужицей — хороший человек родится на этом месте, хороший и пригожий… Нешироким ручейком протекает — хороших людей мало родится на белом свете: это ты, сокол мой ясный, запомни! Дай твою рученьку, не бойся! Не кусается Джелинка, правду тебе скажет. Полюбился ты мне, не с обидой пришел к старухе; зла у тебя в душе ко мне нет!
Подал руку, стою, как пень… По спине мурашки забегали, пот на лбу выступил…
— Таланный ты, бесталанный, сокол мой ясный, ждет тебя судьба твоя: по лесам она ходит, по горам, по ельникам, по березникам, тебе за ней не угоняться: будешь ходить кругом да около… Ходи, по сторонам не оглядывайся! Встретишь в жизни кралю молодую, бог тебя не оставит: живите, поживайте, деток наживайте, — в животе и смерти воля божия… Доброе сердце твое отзывчиво: к бедным, убогим, несчастным ты жалостлив… Счастье людское приходит и уходит, угоняться за ним трудно, сокол мой ясный, — счастье всегда впереди человека: подъедет оно, будешь счастлив… Крови человеческой не проливай, сокол мой ясный, кровь человеческая вопиет… Таланный ты, бесталанный: рука твоя счастье твое показывает; каково оно будет, сам увидишь, вспомнишь меня когда-нибудь, старую Джелинку.
Замолчала старуха: я постоял, постоял, вышел на улицу…
— Выпьемте, доктор, — беря меня за руку, слабо улыбаясь, проговорил капитан, — выпить военным людям приказами разрешается: монахи пьют, святые угодники пили, — нам, грешным, бог простит. Спасибо, что зашли, по месяцам не с кем слова сказать, за себя страшно делается…
Опрокидывая в рот стаканчик с водкой, капитан голову откинул назад, глаза зажмурил, надул пухлые щеки, нервно передернул плечами и громко крякнул…
— Первая — колом, вторая — соколом, дальше пойдут мелкие пташки. Кто это выдумал подлую водку? А не выпить нельзя. Кругом тайга, необитаемый остров; рядом этапная тюрьма с решетками, впереди ничего в волнах не видно… Настоящая этапная казенная крыса…
— Женился я в городе Тобольске, — расхаживая по комнате, рассказывал капитан, — мне предложили место этапного начальника в Забайкалье. Подумал, подумал, с Глашей посоветовался. Жена моя была поповна, сирота, мать — просвирней: пить, есть хотелось, за плешивого и вышла. Женушка была тихая, хлопотала больше по хозяйству: солит, маринует, варенья варит; здесь, на этапе, коровенку завели. Приехали мы на этап — пустыня, тайга, селение — четыре версты. Меня, знаете, придавило. Приехали в начале июня, — через десять дней должна была придти на дневку арестантская партия, надо было подготовиться. Повидал солдат в казарме: грязь, вонь, одно слово — навозная куча… Заглянул в этапное здание: боже милостивый! Нос зажал руками, как пуля вылетел, три дня есть не мог… Пошел к реке, уселся на берегу, заплакал… До вечера сидел: вода под берегом бурлит, рыба плещется…
— Ваше благородие, барыня просят чай пить. — Стоит на берегу солдат, на меня смотрит.
— Как твоя фамилия?
— Сиводеров, ваше благородие!
— Пойдешь ко мне в денщики?
— Рад стараться, ваше благородие!
Взял с налету: оказался честнейшим человеком. Пришел домой, не узнал: чистота, порядок, вещи разложены, стекла промыты, солнышко в комнатах играет. Рассказал жене свои приключения.
— Не кручинься — утро вечера мудренее: будет день, будет хлеб; будет хлеб, будет и радость… Завтра посмотрим, сегодня устала…
За одну неделю мне Глаша такую разваруху заварила, у всех в ушах зазвенело! Солдатиков пригласила, из селения баб наняла; я командовал солдатами: мусор выносили, скребли, гребли, с песнями, прибаутками. За этапом вырыли яму, огонь развели, что могло сгореть сожгли, что не сгорело — закопали в землю. Жена с засученными рукавами в первом ряду с бабами работала. Я взялся за носилки, солдатам помогать.
— Не извольте беспокоиться, наше благородие, поняли в чем дело! Для собственной пользы мы сами потрудимся…
У этапа окна открыты день и ночь: днем солнышко жарит, ночью — ветерок продувает… Подобрались, убрались, повеселело на сердце: степы, потолки, нары блестят; нужные снасти в порядке; в этапной ограде, кругом этапа, казармы — ни соринки.
Подошел день прихода первой каторжной партии, — к вечеру должна придти. Выбрился я, примундирился, шашка через плечо; осмотрел конвой, проверил ружья, патроны, — привел в боевую готовность. Сердце колотится, в голове — сомнения, напало раздумье: бессрочные, долгосрочные каторжные, убийцы, разбойники, грабители, к цепям руками прикованы, на ногах кандалы. Надо сознаться, боялся я бритоголовых; близко видеть этих людей не приходилось: ударит, думаю, ножом в бок, — для таких людей жизнь человека дешевле барана. С молоком матери всосалось: каторжный — не человек, что-то страшное, хуже дьявола; жалеть таких людей нельзя, им одно место — каторга…
Поджидая партию, водочкой подбадривался: выпьешь две-три рюмки, — храбрее себя чувствуешь. Правда, прав у этапного начальника много: за бунт, разбой, за смуту можно всю партию расстрелять… «Клац! Пли! Готово!» А труса на первый раз праздновал…
— Партия подходит, ваше благородие; по приметам — версты за две, за три, не больше, — доложил фельдфебель.
Выскочил я из дома, иду к этапным воротам: солдаты выстроились, предстоит смена конвоя.
— Смирррно! На карраул!
Я махнул рукой; стали вольно. Фельдфебель меня предупредил:
— Обычаи у всякой партии, ваше благородие: саженей за сто от этапа вся партия, как сумасшедшая, бросится к воротам, чтобы захватить лучшие места в камерах, — ничем их не удержишь! Перестреляй всех — бросятся мертвые. Мы, ваше благородие, заранее ворота отворяем настежь, в калитке передавят друг друга. Штурмом этап берут, никакого с ними способа! Старики, больные, слабые спят под нарами, им за шпанкой не угоняться…
Рассказ фельдфебеля меня обеспокоил. Подумал я, подумал, пошел один к партии навстречу. Иду, посматриваю в направлении; дорога изгибами, впереди не видно, кто идет, кто едет. Услышал, наконец, топот сотен ног, звяканье кандалов, остановился на пригорочке: тянется темное облако пыли, звенят, пыхтят, кашляют, отдуваются… Пришло мне в голову — голос был звонкий, громкий, командирский голос.
— Ст-о-оой, партия! — гаркнул.
Остановились, затопали, заколыхались. Подбежал я к голове…
— Здорово, партия!
Загудели, закричали, затоптались на месте, конвой насторожился, подтянулся.
— С благополучным приходом поздравляю, вышел познакомиться: новый этапный начальник, капитан Огурцов… Тихи-и-им ша-аго-ом ма-арш!
Встал впереди головки… шагаю… все оглядываясь… в этапную ограду завел партию, проверил, подсчитал; в камеры вошли в полном порядке…
После рассказывали солдаты: поразила партию чистота этапа, вымытые окна, выбеленные степы, вымытый пол. Руками стены, нары ощупывали, отхожие места обошли; удивляются, разговаривают.
— Куда прешь, чёрт? Ноги оботри, лезет, что корова…
— Чудеса, ребята!
— Как гаркнул-то! Сразу остановились…
— С нами шагал, при шашке…
— Плешивый!
— Тебе какое дело до его плеши? Придет время, сам облезешь: Кара подберет, облысанит…
— Видна забота: первый раз за всю дорогу…
— Не хвали! Обозначится…
— Обозначится, видимое дело…
— Чисто-о-та-а!
— Он тебя вычистит! Дай срок, попробует зубы…
— Чего будет — увидим; для начала — дело ясное…
— Рубль на партию пожертвовал…
— Вре-e-ешь?!
— Ей-богу правда, старосте передал…
— Для первого, говорит, знакомства — большего не имею…
— Под струну подлаживается…
— Чего ему подлаживаться? У него своя струна в запасе — восемьдесят солдат с орудием; прикажет, наструнят тебя, небу будет жарко, до Кары не забудешь…
— Дело верное…
— Истинная правда…
— Партионный староста очень хвалил; обходительный человек, две рюмки водки ему подал, калач пожертвовал…
— Вре-ешь?!
— Ей-богу, правда! Сам слыхал…
— Этап вычистил, что к светлому празднику… Потрудился, к партии навстречу вышел…
— Жена у него молодая, калачи я покупал — видел… Поклонилась. «С новосельем, говорит, каково отдыхали?».
— Чудеса, ребята!
…Так ли говорили арестанты, не так ли, ругали, хвалили, не знаю; сам не слышал; рассказывали солдаты. На другой день — была дневка. Проверил утром, присмотрелся: грязные, пыльные, рубахи пропотели, что кожа дубленая; день жаркий, река близехонько, я предложил выкупаться. Загалдели…
— Спасибо, ваше благородие! Облегчение с дороги: замотались, загрязнились…
— Не позволит ли, ваша милость, кандалы снять для купанья? Искупаемся, снова наденем, в вид приведемся, — говорил партионный староста.
— Разве возможно кандалы снимать?! — Меня, знаете, огорошило.
— Можно, ваше благородие, в одну минуту будет готово: дурак не снимет, умный избавится… Без кандалов купаться мыться способнее: за партию я отвечаю…
— Кандалы, ваше благородие, для одного близира: кто бежать захочет — кандалы не помеха, дурак камнем собьет в одну минуту…
— Слово команды крепче кандал, ваше благородие, — мы ручаемся друга за друга: побегов не будет…
— Пусть будет по-вашему, снимайте кандалы!
— Покорнейше благодарим! Не сомневайтесь, все будем налицо: людей мы разбираем, ваше благородие!
Через час я зашел на этап: ни звяку, ни бряку… ходят дворянами, ни единого кандалика на ногах. Сердце у меня екнуло: Расковывать, послаблять, входить с арестантами в сделки я права не имею: об этом я и вспомнил… Арестанты окружили: меня, смотрят весело, все разом закричали:
— За облегчение покорнейше благодарим, век будем бога молить…
— Освободились? — спрашиваю, как дурак.
— Так точно, ваше благородие, покорнейше благодарим…
Не заковывать же их было после позволения! Я махнул рукой — пусть будет, что будет… Пошел я с ними купаться. Двадцать солдат с ружьями в конвой нарядил, — партия двести человек, — нельзя же было их одних отпустить! Жена фунтов пять мыла раздала, — берут, не отказываются. Партионный староста, здоровенный рыжий детина, с корявым лицом, с серьгой в ухе, ни на шаг от меня не отходит:
— Не беспокойтесь, ваше благородие, — солдат уберите, все на этап явятся…
Молчу, думаю: заварил кашу, как-то расхлебывать придется? Как скандалили! Капитанства лишился, шашки, пистолета не захватил, иду с голыми руками… Часа два в воде брызгались, без криков, без ругани, без матерного слова, спокойнее деревенских ребятишек… Уселся я на камень: солнце жарит во-всю, голые тела в реке полощутся, берег рваною одеждой завален, солдаты с ружьями полукругом стоят по берегу, рыжий староста около меня стоит, глаз с реки не сводит. Крикнул:
— Эй, вы, команда, слушай, что староста скажет: дальше средины реки не забираться… слышали?
— Слышали, Никита Петрович!
— Теперь, ваше благородие, позвольте и мне покупаться; все будет и исправности…
— Купайся, чего ж тебе немытым оставаться…
— Покорнейше благодарю!
Разделся. Здоровенный, типа белеет на солнышке. Перекрестился.
— Мне, староста, с тобой можно покупаться? Время жаркое.
Любил я купаться, не выдержал.
— Пожалуйте, ваше благородие! — заторопился, суетится. — Позвольте, помогу раздеться!
Пошли мы с ним в воду, не отходит от меня.
— Ты, говорю, староста, мойся, за меня не бойся: плавать я умею отлично, не утону…
— Покорнейше благодарю!
Переплыл я на другой берег, на камешках посидел: на реке шум, гул раздается, голые тела кувыркаются, полощутся, друг друга ладонями хлопают по голому телу…
— Ванька, не балуйся, чего ты? Ошалел, что ли? «Не беспокойся, заживет до Кары». — «Староста чего сказал? Чай, слышал?»
Большинство сидело у берега по горло в воде, — торчат одни полубритые головы. Вернулся я обратно, начал одеваться: вышел из воды староста.
— Прикажете собирать команду, ваше благородие? Помылись, волей подышали, пора домой…
— Собирай, — говорю, — коли находишь нужным…
— На этап соби-и-ра-ай-ся! Довольно! — крикнул староста.
Вылезли из воды, оделись, в ряды строятся.
— Становись десятками! Становись десятками! Стройся… Живее, ребята, его благородие дожидается! — командовал староста; живо он их подсчитал.
— Все налицо, ваше благородие, прикажете идти?
Что меня удивило, — рыжий староста командовал партий не хуже генерала, — даст иному подзатыльник, едва на ногах устоит. — Не задерживай, сволочь, партии, семеро одного не ждут, порядка не знаешь…
Вернулись на этап до единого человека; послал я им два кирпича чаю. Бабы с ребятами, что с партией шли, без единого конвойного, с моей женой, ходили купаться. Помыться им хотелось, главное ребятишек обмыть; в редкий партии десятка ребят в каторгу не переправлялось: особого рода каторжные!…
С этого купанья страхи мои к каторжным пропали, разглядел: идут в каторгу люди… Бабы идут — детей не бросают, кормят, заботятся: сама не доест, ребенку калач купит… Случается сотни верст мать несет на руках ребенка, соседке не передаст: бережет свое родное дитя…
Проезжая лет через пятнадцать Сильвинское селение, в церковной ограде сельского храма я нашел саженной высоты лиственничный крест, окрашенный в белую краску, с глубоко вырезанными в дереве, окрашенными в черную краску надписями следующего содержания: «Под сим крестом схоронен капитан Огурцов, заменял он при жизни арестантам родных отцов. Арестанты капитана любили, сей крест на могиле водрузили. Капитану Огурцову слава во веки веков. Аминь».
- ) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева «Исследователи и литераторы старого Забайкалья», Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано в газете «Русские ведомости», 1907, № 147.