Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935—1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
1) Сочинения Пушкина. Изд. Императорской Академии Наук. Тт. 1, 2, 3, 4, 11. Акад.
2) Сочинения и письма А. С. Пушкина, под редакцией П. О. Морозова. Изд. Т-ва «Просвещение». Тт. 1-7. СПб., 1903—1904. Мороз.
3) Сочинения А. С. Пушкина. Редакция П. А. Ефремова. Изд. А. С. Суворниа. СПб., 1902—1905. Тт. 1-8. Евр.
4) А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений. Редакция В.Брюсова. T. 1., часть 1. Госуд. изд-во, Москва, 1920. Брюс.
5) Сочинения Пушкина. Переписка под ред. В. И. Саитова. Тт. 1-3. СПб., 1906—1911. Сайт.
6) Письма Пушкина и к Пушкину. Собрал М.Цявловский. Москва, 1925. Пис. Цяв.
7) Пушкин. Письма. Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. Тт. 1-2. Москва-Ленинград, 1926—1928. Письма.
8) Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Изд. Академии Наук. Вып. 1-38. Петербург, 1903—1928. ПиСовр.
9)[1] Пушкин. Сочинения под ред. С. А. Венгерова. Изд. Брокгауз-Ефрона. Тт. 1-6. СПб., 1907—1915. Брок.
10) Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина. Изд. 2-е. СПб., 1910. Лернер.
11) П. В. Анненков. А. С. Пушкин. Материалы для его биографии. СПб., 1873. Анненк.
12) П. Анненков. А. С. Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874. Анненк.2.
13) Л.Павлищев. Воспоминания об А. С. Пушкине. Москва, 1890. Павл.
14) Б. Л. Модзалевский. Пушкин. Ленинград, 1929. Модз.
15) Н. И. Греч. Записки о моей жизни. СПб., 1886. Греч.
16) В. Е. Якушкин. О Пушкине. Москва, 1899. Як.
17) П.Н Сакулин. Князь В. Ф. Одоевский. Москва, 1913. Сак.
18) Сол<л>огуб, гр. В.А. Воспоминания. СПб., 1887. Солог.
19) Никитенко, А.В. Записки и дневник. Тт. 1-2 СПб., 1905. Ник.
20) Щеголев, П.Е. Пушкин. СПб., 1912. Щег.
21) «Пушкин и мужики». Москва, 1928. Мужики.
21)[2] Чаадаев, П.Я. Сочинения и письма, под ред. М. О. Гершензона. Тт. 1-2. Москва, 1913—1914. Чад.
21)[3] М. О. Гершензон. Чад. Герш.
22) «Мудрость Пушкина». М., 1920. Герш.
23) Соболевский, С.А. Эпиграммы и экспромпты. Ред. В. В. Каллаш. М. 1912. Соб.
24) М. О. Гершензон. Декабрист Кривцов и его братья. М.,1914. Крив.
25) А. С. Пушкин. Дневник. Под ред. Б. Л. Модзалевского. Петроград, 1923. Дневн.
26) Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887. Грот.
27) Е. А. Боратынский. Полное собрание сочинений. Изд. Императорской Академии Наук. Тт. 1-2. СПб., 1914—1915. Борат.
28) Л.Майков. Пушкин. СПб., 1899. Майк.
29) А. С. Поляков. О смерти Пушкина. Петерб., 1922. Поляк.
30) Письма Пушкина к Е. М. Хитрово. Лен., 1927. Пис. X.
31) Неизданный Пушкин. Собрание А. О. Онегина. Пет., Онег.
32) В.Вересаев. Пушкин в жизни. Вып. I—IV. М., 1927. Верес. Ж.
33) Его же. В двух планах. М., 1929. Верес.
34) История Лейб-гвардии Егерского полка за сто лет. 1796—1896. СПб., 1896. Ист. Егер, полка.
35) Кн. П. А. Вяземский. Старая записная книжка. Лен.,1929. Вяз.
36) С. Т. Аксаков. Воспоминания.
37) Штейн. Пушкин-мистик.
38)
Предложив мне написать о пушкинских юбилейных торжествах в СССР, редакция Современных записок поставила меня перед задачей чрезвычайно обширной, в известном смысле даже невыполнимой. Прежде всего, я далеко не располагаю и в зарубежных условиях не могу располагать всею полнотою необходимых данных. Нужно думать, что учет и регистрация всего, что было предпринято в связи с юбилеем, производится в СССР, но и там пройдет еще много времени, прежде чем эта колоссальная работа будет закончена и опубликована — разумеется в виде весьма объемистого труда. Следовательно, все, что я могу сейчас сделать, это дать лишь общий обзор, приблизительно набросав картину событий и заранее отказавшись от всяких притязаний на полноту сообщаемых сведений.
Оффициальное начало подготовки к юбилею следует отнести к 16 декабря 1935 г. В этот день состоялось постановление ЦК Союза ССР «об учреждении Всесоюзного Пушкинского Комитета в связи со столетием со дня смерти А. С. Пушкина». Комитет был учрежден в составе председателя (Максима Горького, которому не суждено было дожить до юбилея), двух его заместителей (наркома по просвещению А. С. Бубнова и С. С. Щербакова) и сорока восьми членов, в числе которых находим представителей партии и правительства (К. Е. Ворошилов, В. Я. Чубарь, А. А. Жданов и др.), ученых (академию) А. П. Карпинский, А. С. Орлов, М. Н. Розанов и др.), писателей (В. В. Вересаев, А. Н. Толстой, А. А. Фадеев, Ю. Н. Тынянов, К. И. Чуковский, Ф.Гладков, А. С. Серафимович и др.), театральных деятелей (К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко и В. Э. Мейерхольд), специалистов-пушкиноведов (М. А. Цявловский, Ю. Г. Оксман, Д. Д. Благой), а также деятелей окраинной литературы (Павло Тычина, Янка Купала, Лахути, Табидзе, Чаренц и др.). Комитету было поручено «выработать ряд мероприятий, имеющих целью увековечить память А. С. Пушкина среди народов Союза ССР и содействовать широкой популяризации его творчества среди трудящихся». Согласно п. 3 того же постановления, выработанные Комитетом меры вносились на утверждение ЦК Союза и затем передавались соответствующим народным комиссариатам для исполнения. Отчет Комитета не опубликован, и потому мы не располагаем сведениями о том. что именно было создано по его почину и что осуществлялось помимо него. Оффициальное положение Комитета, а также пестрота и громоздкость его состава заставляют предполагать, что, как бывает в подобных случаях, он был вынужден ограничиться пожеланиями и директивами самого общего характера. Из конкретных мероприятий, в которых следует видеть его почин, отметим несколько постановлений ЦК СССР: 1) о постановке нового памятника Пушкину в Петербурге; местом для памятника весьма удачно избрана площадь перед Фондовой биржей, переименованная в Пушкинскую площадь; закладка памятника состоялась в день юбилея, но его проект еще не выработан; бюст поэта, стоящий на Пушкинской ул., пока оставлен на месте, но существует проект перенести его в село Михайловское. 2) Детское (б. Царское) Село переименовано в город Пушкин; эта мысль не представляется нам удачной; в память поэта, сказавшего: «Отечество нам — Царское Село», было бы лучше, не боясь слова, восстановить прежнее имя, дорогое сердцу самого Пушкина и не раз освященное его поэзией; к тому же, употребление фамилии в качестве географического названия не в духе русского языка; названия местности, происходящие от других имен собственных, по-русски всегда носят характер прилагательных, а не существительных: Ярославль, а не Ярослав, Павловск, а не Павел, Двинск, а не Двина, Марфино, Васильево, а не Марфа и не Василий; единственное, кажется, исключение — село Анна, некогда принадлежавшее Ростопчиным; город Пушкин звучит так же неуклюже, как село Анна; уж лучше бы — Пушкинское Село или, если город, то Пушкинск. 3) Нескучную набережную и улицу Большую Дмитровку в Москве постановлено назвать Пушкинскими; подмосковное село Останкино (б. имение гр. Шереметевых) также переименовано в село Пушкинское; московскому Государственному музею изобразительных искусств и государственному ленинградскому академическому театру драмы присвоено имя А. С. Пушкина. Эти последние переименования свидетельствуют, конечно, о преклонении перед памятью Пушкина, но достаточных исторических оснований не имеют.
Перечисленными мероприятиями конкретные действия Комитета, кажется, исчерпываются. Но ими далеко не исчерпываются его роль и значение. Во-первых, учредив комитет и делегировав в его состав ответственных представителей власти, ЦК тем самым санкционировал участие в юбилее таких учреждений и лиц, без содействия которых юбилейные торжества не могли бы развернуться достаточно широко и не приобрели бы того государственного значения, которое им было придано. Во-вторых, комитет, по-видимому, служил если не источником, то средством распространения существенных директив, которыми определился не только общий характер юбилея, но и тот смысл, который ему суждено было приобрести. Чтобы себе уяснить этот смысл, надо мысленно вернуться назад на полтора или на два десятилетия и сравнить то место, которое долгие годы отводилось Пушкину в культурной идеологии СССР, с тем местом, которое было ему отведено ко времени юбилея. Но тут я позволю себе сделать довольно длинное отступление, носящее, как может показаться, вполне личный характер. Однако, я надеюсь — читатель поймет, что личное связано тут с далеко не личным и очень важным, а потому имеет право быть высказано.
В феврале 1921 г. по инициативе петербургского «Дома Литераторов» было организовано первое ежегодное всероссийское чествование памяти Пушкина. Состоялось четыре открытых собрания, в которых речи о Пушкине были произнесены А. А. Блоком, А. Ф. Кони, Н. А. Котляревским, Ф. К. Сологубом, Б. М. Эйхенбаумом и пишущим эти строки. Моя речь, произнесенная дважды, 13 и 26 февраля, была затем напечатана под заглавием «Колеблемый треножник»[4]. Ее основная мысль заключалось в том, что произведения Пушкина, по причинам, заложенным в самом методе его творчества, многосмысленны, а потому обречены многообразным толкованиям. В связи со сменой господствующих воззрений, люди разных эпох должны разное в Пушкине вычитывать и по разному к нему относиться. Отсюда — неизбежность периодических охлаждений к Пушкину. Такие охлаждения назвал я «затмениями пушкинского солнца». Указав на писаревскую эпоху, как на первое такое затмение, я высказал уверенность, что наступает и отчасти уже наступило второе, хотя и не столь грубое по форме.
Прошло лет пятнадцать. В январской книжке журнала Литературный современник за 1936 г. появилась статья «Пушкин и мы», принадлежащая перу В. А. Десницкого, старого социал-демократа, одного из давних и близких друзей Ленина и Горького (именно он их друг с другом и познакомил). Статья начиналась с указания на то, что «когда русская буржуазная интеллигенция накануне Октябрьской революции сотрясала воздух воплями о грядущем закате культуры, то в числе великих русских имен, которым победа „варваров“ грозит забвением, она называла прежде всего имя Пушкина». В подтверждение своих слов Десницкий ссылался на «Колеблемый треножник» и таким образом представлял меня своим читателям, как самого яркого выразителя буржуазно-интеллигентской клеветы на пролетарскую революцию. Это было бы еще пол беды. Но перед самым юбилеем статья была напечатана в качестве вступления к популярному изданию сочинений Пушкина под редакцией Б.Томашевского. Однотомник этот был выпущен в количестве 500,000 экземпляров. Взведенная на меня напраслина была повторена на всю Россию. Молодому поколению, уже незнакомому с моими писаниями, было сообщено о существовании «поэта В.Ходасевича, ныне эмигранта», замечательного тем, что нынешнюю Россию считает он страной варваров, неспособных ни понять, ни оценить Пушкина, — и это в самые те дни, когда Советский Союз от мала до велика готовился чествовать память Пушкина и когда каждый, оглядевшись кругом, мог убедиться, до какой степени предсказание «поэта, ныне эмигранта» оказалось глупо и лживо[5].
Не думаю, чтобы Десницкий хотел взвести на меня поклеп. Просто — он не очень внимательно прочел мою речь и не учел момента, в который она была произнесена. В 1921 г. основные читательские кадры отнюдь не состояли ни из крестьян, ни из рабочих, а литературная гегемония еще принадлежала деятелям дореволюционной словесности. Следовательно, говоря о признаках наступающего затмения, усмотренных мною в среде молодых поэтов, у футуристов и у формалистов, я указывал на круги, органически не связанные с Октябрьской революцией (см. стр. 112, 116, 117 моей книги). Невосприимчивость молодого читательского поколения, его глухоту к Пушкину, я опять же мотивировал не классовой принадлежностью, а влиянием мировой и гражданской войн (стр. 115). Словом, о «варварстве» рабочей или крестьянской массы нет в моей речи ни прямого слова, ни намека. Десницкий вычитал у меня не то, что я говорил, а то, что он сам заранее ожидал найти в статье будущего эмигранта.
Однако, с моей стороны было бы ложью утверждать, будто грядущее затмение я вовсе не ставил в связь с Октябрьской революцией. Об этой связи я говорил — конечно, эзоповским языком, но меня поняли все, чем и объясняется тогдашний успех моей речи. Заднюю мысль уловил в моих словах и Десницкий, но ее не понял или не захотел понять. Повторяю: о «варварстве» рабоче-крестьянской массы я не говорил, ибо в культурном отношении эта масса была еще совершенно пассивна, а еще потому, что было бы гнусностью попрекать варварским отношением к Пушкину тех, кого столетиями держали в невежестве, кому даже имя Пушкина едва было ведомо и у кого сам Пушкин, однако же, многому научился. Я намекал не на простой народ русский, а на его новых идейных руководителей и опекунов, которых Блок в своей речи, тогда же произнесенной, назвал преемниками чиновников, мешавших поэту исполнять его назначение, наследниками Тимковского, Булгарина и Бенкендорфа. Я намекал на то, что затмение, обозначившееся помимо них, станет полным, когда они осуществят свою культурную диктатуру. Для этого не надо было быть пророком — достаточно было видеть то, что уже совершалось.
Десницкий думает, что юбилейный подъем, декретированный уже в конце 1935 г., опроверг мое предсказание. Он как бы говорит: затмение не состоялось.
Нет, оно состоялось. Пусть его нет или оно кончается, но оно было и длилось примерно семнадцать лет, с 1918 по 1935.
Указывая на громадные тиражи сочинений Пушкина, выпускавшихся Госиздатом, Десницкий заявляет, что в буржуазно-дворянской России Пушкин был «поэтом для тысяч, а наш Пушкин — поэт миллионов». Хотя госиздатские тиражи вообще для меня не убедительны, ибо они весьма редко соответствуют реальным потребностям рынка, на этот раз я готов согласиться с Десницким. Действительно, Октябрьская революция открыла массам дорогу к книге (другое дело — к какой). Действительно, эти массы тотчас потянулись к классикам и в частности к Пушкину: это свидетельствует об их здоровом литературном чутье. Не отрицаю и того, что спрос на Пушкина удовлетворялся, но — благодаря «торговому сектору», а не культурному руководству. В плане же этого руководства долгие годы совершалось именно затмение Пушкина: искоренялась его традиция и помрачалось самое его имя.
Уже с 1918 г. советское правительство взяло в свои руки руководство литературой. Подробно рассказать о глубоко противопушкинском направлении этого руководства значило бы написать чуть ли не историю советской словесности. Ограничусь тем, что напомню лишь факты наиболее выразительные.
<. . .>
[Просидев больше года в Михайловском и истомившись опалой, уединением, скукой, неизвестностью, мечтами о бегстве за границу, Пушкин решился на [отчаянный] смелый поступок: он вздумал [отправит<ься>] самовольно отправиться в Петербург [11 или 12 декабря 1825 г он уже сел в повозку и отьехал от дома, как вдруг встретил священника. Перед] Он уже сел в повозку, но несколько]
Просидев больше года в Михайловском и истомившись опалой, уединением. скукой, [неизвестностью] тщетными ожиданиями перемены в своей судьбе, мечтами о бегстве за границу, Пушкин решился на смелый поступок: он вздумал самовольно [отправиться] побывать в Петербурге. [С. А. Соболевский] Однако, несколько других предзнаменований, случившихся одно за другим, остановили его, [уже отьехав] и он, отьехав уже от крыльца, воротился домой.
[Эта] Затея была смела, но не совсем сумасбродна. [Момент был выбран удачно. [Пушки<н>] Дело было 11 или 12 декабря 1825 года: момент был] Она подсказывалась [сравнительно] более или менее удачно сложившимися обстоятельствами. Садясь в повозку 11 или 12 декабря 1825 года, Пушкин знал, что в связи с [династическими осложнениями и] династическим замешательством, [царившим] [проис] происходившим в столице, его приезд может пройти незамеченным. С другой стороны, в нем могла теплиться надежда на то, что если [даже] его пребывание в Петербурге обнаружится, новый царь на первых порах может отнестись к нему снисходительно, даже милостиво. Не даром с неделю тому назад он писал П. А. Катенину: ["Радуюсь возшествию на престол Константина I… Я надеюсь] «Может быть, нынешняя перемена сблизит меня с моими друзьями… Радуюсь возшествию на престол Константина I… Я надеюсь от него много хорошего».
В то же время, однако, не мог он не сознавать и большого риска, сопряженного с его замыслом. Дурные приметы были, конечно, лишь поводом к возвращению домой. Истиною причиной [были опасения,] были опасности, в которых Пушкин не мог не отдавать себе отчета. Вернувшись с пути, он лишь уступил давлению тех раздумий, которые его [волновали] [прежде чем?] тревожили.
Впоследствии Пушкин высчитал, что если бы поездка состоялась, [он прибыл бы в Петербург вечером 13 декабря, попал бы пр<ямо>] то в Петербурге, к Рылееву, на квартиру которого он собирался заехать, прибыл бы он вечером 13 декабря, то есть попал бы прямо на последнее, роковое совещание декабристов, на другой день явился бы с прочими на Сенатскую площадь — и участь его была бы ужасна. К этой мысли не раз возвращался он в разговорах с друзьями. Следы ее сохранились в заметке о
«Графе Нулине».[6] [Самые же раз<думья>] Предотъездные же свои раздумья он закрепил в первой сцене «Каменного гостя».
Автобиографические мотивы бесчисленны не только в лирике Пушкина, но и в его эпосе, и в повествовательной прозе, и в драме. [1 нрзб] [творческие приемы] [Его творческие приемы порой вскры<ваются> в] [Как нельзя более показ<ательно?>] Изучение приемов, которыми он пользуется, претворяя действительность в творчество, [как] в высшей степени поучительно. Однако, [это?] [на этот раз мы сосредоточим наше внимание не на этой стороне дела.] [на] [на э<то…>] [в данном случае мы займемся не этим] [не наблюдениями] [на этот раз мы обратим внимание] в данном случае мы займемся иным предметом. Наличие автобиографического материала в начальной сцене «Каменного гостя» даст [нам] возможность [прийти к] сделать некоторые наблюдения и выводы иного, более общего порядка.
Есть в мировой литературе ряд героев, которые нам почти не мыслятся иначе, как в сопутствии других персонажей, глубоко разнящихся от них, но связанных с ними теснейшим образом.[7] Таковы — Фауст и Мефистофель, Дон-Кихот и Санчо Панса.[8] К числу таких парных героев принадлежат и Дон-Гуан с Лепорелло. [1 нрзб] Не трудно заметить, что при всей своей видимой полярности половины этих пар не отталкиваются друг от друга, но напротив, тесно сближаются, образуют одно целое, как половинки миндалины. Каждый из них мог бы сказать своему спутнику словами пушкинского стихотворения:
Мы — точь-в-точь двойной орешек
Под одною скорлупой.
20 апр<еля> <1>938
Самими своими противоположностями они ([?как бы допол<няют> лишь]) дополняют друг друга. Продолжая наше сравнение, можно бы сказать, что<,> как в миндалине, разрез между ними проходит не [м] по прямой поверхности: своими выпуклыми участками каждая половина [и здесь, как в миндал<ине>] восполняет вогнутости другой. Чтобы уяснить их внутреннее соотношение, надобно рассмотреть эти поверхности разреза.
Пушкин в П<етербург> не поехал. Д<он>-Гуан отважился самовольно явиться в Мадрид. Однако, сопоставляя первую сцену «Каменного Гостя» с данными пушкинской биографии, мы без труда замечаем, что диалог Гуана с Лепорелло представляет собою [как] разложение [монолога] одного из тех монологов, которые Пушкин должен был вести сам с собою, обдумывая возможные последствия [своей] своего замысла [сам] побывать в Петербурге. [Д<он-Г<уан>] [Зная это, мы в свою очередь можем, анализируя [м<онолог>]] [диалог, установить] Зная это и анализируя происходящий диалог, мы в свою очередь можем установить ту психологическую схему, [по кот<орой> на основе], по которой произведено [раздвоение] разделение первоначально единого [действующего лица — Пушкина — на Дон..] реального существа — Пушкина — на двух персонажей трагедии: Дон-Гуава и Лепорелло. Послушаем их, чтобы выяснить, [по какой] какие именно свойства этого существа составляют теперь главного героя и какие — его слугу.
2 июня <19>38
Дождемся ночи здесь. Уф! Наконец
Достигли мы ворот Мадрита. Скоро
Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
[Как думаешь узнать меня не]
Как думаешь: узнать меня нельзя?
Смутные опасения шевелятся в Д<он->Гуане, [но он старается их отбросить. Он] Он не вполне уверен в своей [безопасности] неузнаваемости, но [ему хочется быть легкомысленным?] он слишком смел и блистателен для того, чтобы снизойти до благоразумия. Благоразумие он поручает слуге. И [благо<разумный>] Лепорелло ему отвечает:
Да, Дон-Гуана мудрено признать!
Таких, как он, такая бездна!
В этом ироническом ответе, помимо благоразумия, заключена лесть: отголосок лестного самомнения, живущего в самом Дон-Гуане: несмотря на необходимость быть неузнанным, он полон горделивого [уверенно<го>] сознания своей исключительности, единственности. И чтобы еще раз услышать это опасное, но приятное мнение, Д<он>-Г<уан> напрашивается на комплименты:
Шутишь?
Да кто ж меня узнает?
Первый сторож,
Гитана, или пьяный музыкант,
Иль свой же брат нахальный кавалер
В плаще, с гитарою под мышкой, в шляпе
[Но Д<он>-Г<уану> некогда останавливаться]
16 июня <1938>
[Но Д<он>-Г<уану> некогда [останавли<ваться> просто] развивать эту тему, [он возвращается к основной — к возм<ожному?> вопросу] и он ставит]
Итак, опасность быть узнаемым установлена, но Д<он>-Г<уан> не хочет с нею считаться. [Он р<азмышляет?>:]
Что за беда, хоть и узнают. Только б
Не встретился мне сам Король.
А впрочем, никого в Мадрите не боюсь…
Как, даже Короля? Конечно, это уже бравада, верный признак затаенного беспокойства. И оно отвечает «нахальному кавалеру» устами Лепорелло:
А завтра же до Короля дойдет,
Что Д<он>-Г<уан> из ссылки самовольно
М<адрит> вернулся, — что тогда, скажите,
Он с вами сделает?
Этот вопрос Д<он>-Г<уан>
[Здесь набросок обрывается — Ред.]
- ↑ Зачеркнуто: Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венге<рова> (ред.).
- ↑ Так в оригинале (ред.).
- ↑ Так в оригинале (ред.).
- ↑ В журнале Вестник литературы, П., 1921, № 3 (27), в сборнике Пушкин. Достоевский, П., 1921, и в моей книге Статьи о русской поэзии, П., 1922.
- ↑ Давно уже повелось в СССР, что слово, сказанное лицом влиятельным повторяется мелкою сошкой в порядке «подхалимажа». В специальном юбилейном номере того же Литературного современника, анонимный автор редакционной статьи лягнул меня по тому же поводу, к эпитету «эмигрант» прибавив еще и «изменник родины». Не знаю, кто сей патриот, но готов побиться об заклад, что за все годы революции самое слово «родина» не смел он произнести ни разу, а теперь щеголяет им, потому что с него снят запрет, и оно даже стало «лозунгом», и «писаки русские» его затвердили, как инзовские сороки некогда затвердили другое слово. Замечу, однако, что мой обличитель, болтая о том, чего не знает, поставил себя в неловкое положение. «Родину» я покинул в 1922 г. по причинам личного свойства, о чем тогда же заявил печатно (Новая русская книга, 1922, № 7). Эмигрантом я стал с той минуты, когда, по уговору с Горьким, действительно, «изменил», но не родине, а Григорию Зиновьеву, которого с родиной никогда не отожествлял. Маленький курьез. Кроме этого патриота, о зловредном эмигранте В. Ходасевиче счел полезным высказаться во французском журнале Commerce (1936, № 35) патриот Путерман, которого московский журнал Книжные новости (1937, № 3) без всякой иронии причислил за это к «литературоведческим кругам Франции».
- ↑ Сноска автора: Гершенз<онов>ский …
- ↑ Справа приписано: Неск<олько> иначе сказать. Нам … не представляются?
- ↑ Справа приписано: Хлестаков и Осип, Ставрогин и [Раскольников] Верховенский