К.С. Аксаков
Несколько слов о русской истории, возбужденных «Историей» г. Соловьева
[править]По поводу I тома
[править]Трудолюбие и даровитость г. Соловьева всем и давно известны. Кроме лекций университетских, кроме пространных статей, помещаемых в журналах, сборниках, ведомостях, г. Соловьев нашел время для обрабатывания и издания в свет важного труда, «Русской истории». Первый том перед нами. Уважая вполне даровитость автора, желая ему продолжать идти вперед, мы, однако, не согласны со многими его воззрениями. Критики на сочинение г. Соловьева уже появились. И в «Москвитянине», и в «Отечественных записках», и в «Московских ведомостях» были сказаны дельные и полезные замечания; но на все возражения г. Соловьев отвечал, что они своею слабостью только утвердили его в его мнениях. Мы со своей стороны пишем не критику на г. Соловьева, а хотим высказать некоторые мысли о русской истории, пришедшие нам в голову по поводу его книги.
Прежде всего должны мы сказать, что едва ли в наше время можно писать историю России. История есть окончательный плод какой-нибудь эпохи, есть результат ее предварительных исторических трудов; твердая, незыблемая основа для нее необходима. Наше время есть время исследования, изысканий, приготовительной обработки. Материалы являются с каждым днем в возрастающем количестве; беспрестанно выходят акты такого рода, которых каждую строку должно читать и перечитывать, которых каждое слово должно объяснять в отношении не только историческом, но юридическом, филологическом и др. наук. А все науки нераздельно между собою связаны. Среди этой предварительной работы может ли быть производима работа окончательная? Можно ли строить здание, когда ни материалы, ни план не готовы? Зачем отнимать у эпохи ее труд и значение, зачем торопить ее время (себя можно торопить, но не время)? Мы согласны, что работа исследователя не очень заманчива. Но что же делать, если такова наша эпоха. Все, что может явиться в наше время, это разве монография. Понятна, очень понятна потребность целого, потребность зиждущей деятельности; но, сознавая вполне эту потребность, всегда живущую в человеке не отвлеченном, в человеке, для которого жизнь есть первое дело, мы должны, однако, сказать, что, сберегая в себе эту прекрасную, доводящую до истины потребность, можно ограничить себя исследованиями; она, эта потребность жизни, поможет здесь много, даст им зоркость и целость, и будет везде выражаться. «История России» в наше время возможна только в виде опыта. Но так ли написал свою «Историю» г. Соловьев? Едва ли. — В ней слышно противоречие: она писана как история, как полный вывод из предыдущих трудов; а между тем она имеет характер собранных исследований, не более. Чего нельзя сделать, то и не было сделано, и «История России» г. Соловьева — не история.
Не виним в этом автора; в настоящее время при состоянии исторической науки, «История России» невозможна. Замечание наше автору состоит в излишней поспешности; в том, что он очень легко и скоро строит «Русскую историю», тогда как еще неизвестно, когда наступит для нее время. 1-й том его «Истории», не представляющий ничего нового, может, года через два, быть анахронизмом и откинут. Посвятим все труды свои исследованиям, будем стараться разрешить великую задачу нашей исторической жизни, обратимся для этого к древней самобытной России и к народному быту теперь; истинная мысль вдруг найдет гармонию во всех явлениях жизни. Все станет ясно и понятно. Но для этого много нужно предварительных изысканий, много трудной и иногда мелочной работы.
Теперь обратимся к самым мнениям г. Соловьева, высказанным в его «Истории».
В предисловии к первому тому своей «Истории России» г. Соловьев говорит вообще против разделения истории на эпохи, утверждая, что такого разделения не бывает в самой исторической жизни, где все явления связаны одно с другим; он, между прочим, тут же высказывает мнение (и он, кажется, первый печатно), что еще до Петра Великого начались у нас преобразования, и что Петр только продолжал начатое. Мысль о том, что история не допускает разделений — справедлива, если понимать разделения за какие-то рубрики и графы. Но с другой стороны, нельзя не признавать в ходе истории возникающих главных идей, группирующих около себя предыдущие и последующие явления; эти господствующие идеи, в течение известного времени, составляют эпохи и периоды. Переход от периода к периоду, от эпохи к эпохе делается незаметно, без всякого видимого отдела, ибо таков ход жизни исторической; но тем не менее нельзя не видеть, нельзя не отличать этих эпох, с чем, вероятно, согласится и сам автор. Он сам даже назначает главные эпохи.
Прежде, чем будем говорить о разделении русской истории, считаем нужным сказать несколько слов о том мнении, которое выражает в предисловии своем ученый автор, о преобразовании Петра Великого.
Г. Соловьев говорит, что Петр был продолжателем, что дело заимствования от иностранцев полезного было еще до него. Это совершенно справедливо, и все, что есть истинного в перевороте Петра, было, конечно, начато до него. Но Петр был не только продолжателем, а это-то и составляет характеристику его эпохи. Прежде принимали одно полезное от иностранцев, не заимствуя чуждой жизни, но оставаясь при началах своей жизни, и Россия оставалась самостоятельной. Петр же, напротив, стал принимать все от иностранцев, не только полезное и общечеловеческое, но частное и национальное, самую жизнь иностранную, со всеми случайными ее подробностями; он переменял всю систему управления государственного и весь образ жизни; он изменял на иностранный лад русский язык, он принудил переменить самую русскую одежду на одежду иностранную; переломлен был весь строй русской жизни, переменена была самая система. Таким образом, даже самое полезное, что принимали в России и до Петра, непременно стало не свободным заимствованием, а рабским подражанием. К этому присоединилось еще другое обстоятельство: именно, насилие, неотъемлемая принадлежность действий Петра. Это насилие, в свою очередь, изменило все дело; что делалось доселе свободно и естественно, то стало делаться принужденно и насильственно.
Поэтому преобразование Петра есть решительно уже переворот, революция, а в этом и заключается особенность и историческое значение его дела. Напрасно говорили (я сам напечатал это некогда), что Петр восстал против исключительной русской национальности. Исключительности в России не было вовсе; все полезное принималось и до Петра, только это не мешало русским оставаться русскими. Напротив, исключительность национальности (незнакомая России никогда прежде) явилась со стороны Петра. Петр именно стоял за исключительную национальность, только не свою, а западную, и повсюду истреблял всякое выражение русской жизни, всякое русское явление.
В самом деле, исключительности национальной не было никогда в допетровской России. Еще Нестор сказал, пересчитывая разные обычаи языческих народов: «Мы же христиане закон имамы един: елици во Христа крестихомся, во Христа облекохомся». Вот когда, и как хорошо и ясно, перейдены были границы исключительной национальности во имя христианской веры. Христианская вера — вот союз человеческий, вот союз наш. Все христиане — братья. Это истинное понимание христианской веры есть основание всей нашей истории: и в то же время то же святое учение научило русский народ, — эту изначала добрую почву слова Божия, — на всякого человека смотреть как на ближнего. Посмотрите на время междуцарствия, когда действовал народ, перечтите эти бесценные грамоты, в которых столько простоты, тихой, искренней, непобедимой силы, столько чистоты и святости. В начале грамоты говорится обыкновенно, от кого писана она, перечисляются все сословия, все русские люди, и с ними тут же и немцы и литовцы, и это не один раз. И теперь ни к немцам, ни к полякам в простом народе нет никакой ненависти. Но этот высокий христианский взгляд нашего народа был недоступен народам другим, гордым народам Запада, которые только теперь, и то в избранных своих, в некоторых сословиях дошли до человеческого взгляда русского народа, да и то больше как космополиты, следовательно, впали в новую ошибку. При этом истинном взгляде русского народа на другие народы, конечно, очень естественно принимать от них все хорошее. Так оно всегда и было. При Дмитрии Донском было принято огнестрельное оружие, при Иоанне IV — книгопечатание и т. д. Наконец, при Федоре Алексеевиче даже внутреннее военное устройство. Исключительность национальная не существовала у нас, и это обвинение есть призрак, изобретенный преобразованными Петром русскими, которые себя оправдывают этим, как креатуры Петра. Дух нашего народа есть христианско-человеческий. И вдруг среди него является исключительная национальность со всей своей дикостью, и эта национальность — чужая, которая гонит русскую жизнь, а вместе и весь высокий строй ее. Следовательно, дело Петра, как принимание (только) полезного от чужих стран, не внесло ничего нового; все это делалось и до него, но свободно, постепенно и самобытно. Великое дело Петра, как исключительное поклонение Западу, как исключительное отрицание всего русского, даже в языке и в одежде, как резкое насильственное, поспешное и подражательное преобразование, другими словами, как переворот, было точно дело новое, небывалое на Руси и не принадлежит к тем мирным изменениям, которые совершаются легко и неприметно; напротив, это именно переворот, и в этом отношении продолжателем Петр назваться не может. Нет, у него не было предшественников в Древней Руси. Хотя переворот Петра прямо подействовал только на верхние классы, но с изменением этих классов и народ, само собою разумеется, должен был стать в особые отношения. Таким образом, переворот подействовал на всю Россию, разным образом в ней обозначась. Россия разделилась на две резкие половины: на преобразованную Петром, или верхние классы, и на Россию, оставшуюся в своем самобытном виде, оставшуюся на корню, или простой народ. Разумеется, две эти половины, между которыми разрушена связь понимания, не остаются без соприкосновения, если не внутреннего, то внешнего; разумеется, одна действует на другую, и преимущества и выгоды играют здесь, конечно, большую роль. Из наших слов видно, что мы не согласны с г. Соловьевым, который называет Петра только продолжателем.
Что же касается до того, как разделять русскую историю, то, во-первых, признавая эпохи в истории, мы признаем и возможность ее разделения. Во-вторых, думаем, что русскую историю лучше разделять, как она сама себя разделила, т. е. по столицам: историческое разделение, собственно России принадлежащее, которое не приходится ни к какой иной стране.
Это разделение по столицам нуждается в объяснении. Прежде надо сказать, что русская столица вовсе не то, что столица в других государствах; в русской столице нет никакого исчерпывающего, деспотического значения, ничего централизирующего. Столица есть город, в котором более, чем в другом, вследствие каких бы то ни было причин, выражается мысль эпохи; в столицах сознает себя исторически народ; от этого в русской истории такое преемство столиц, нигде не виданное; от этого и история русская может делиться по столицам, как по эпохам. Каждая эпоха имела свою столицу, и наконец, когда Россия разделилась на две стороны, земскую и государственную, явились и две современные столицы.
Итак, проследим разделение русской истории, как мы это понимаем.
Новгород первый является на сцене истории. Он начинает русскую историю. Но Новгород нельзя назвать столицей. Призванная им Русь (варяги) оставалась там недолго и перешла на Юг. Это был первый стан ее, и только; почему так — на это объяснение уже дает сама история, об этом здесь распространяться мы не станем, но быль такова*. Первая столица бесспорно Киев, мать городов русских.
______________________
* Следующие за этим строки, помещаемые в выноске, в рукописи находятся на полях, в виде заметок для себя. — Прим. И. С. Аксакова
Итак, период первый.
1) Киевская Русь или Киевский период. Период отдельных областей или общин, соединенных в земском отношении единством веры православной, а также и единством народным быта и языка; в отношении государственном соединенных кровным единством князей тем, что князья общин родные между собою, одного происхождения. Иногда общины воюют друг с другом, и князья являются их предводителями; иногда князья воюют между собою, и общины, смотря по обстоятельствам, помогают им. Борьба между князьями идет за Киев, не как за могущественное княжество, но как за почетнейший престол. Здесь борьба идет за честь Киевского сиденья, борьба за стол. Киев как столица имеет значение только для князей; для земли он важен как метрополия, и тем самым, что не имеет никакого притязания быть ее столицей, и имеет значение чисто местное, областное. Государственный элемент еще не силен.
2) Владимирский период, или Владимирская Русь. Борьба князей принимает другой характер, родственная связь слабеет, и борьба идет за могущественное княжество, за материальную силу. Является много великих княжений. Борьба общин продолжается, но не столь сильно. Одно княжество думает усиливаться на счет другого. Общины начинают смыкаться в материальные, отдельные массы. Южная Русь еще хранит прежние предания. Северная Русь совокупляется в материальные, сильные, отдельные княжества. Новгород сохраняет свою древнюю отдельность особой общины, и, как особая община, идет вперед, усиливается, завоевывает целые иноплеменные земли, ведет торговлю и войны, все на древнем славянском общинном основании. Нашествие татар дает чувствовать всем русским общинам и их духовную связь и выгоду взаимного союза. Метрополия перенесена во Владимир. Государственный элемент, при ослаблении родственной связи, на основании материальнаго могущества княжения, усиливается (ценит материальное могущество).
3) Московский период или Московская Русь. Государство доселе в лице князей, с одной стороны, соединявшее общины единством их происхождения и взаимными их притязаниями на княжескую власть, с другой — разделяло эти общины особым властительным значением каждого князя и враждебностью их отношений. Таким образом, земля, будучи, с одной стороны, более соединена единством происхождения и родством князей, с другой стороны была и более разделена властительным особенным значением каждого князя; каждая община слышала, что вольная отдельность ее получала через государственный элемент, в нее внесенный, твердость и резкость, что она, одним словом, из отдельной общины переходила в отдельное государство: обстоятельство, разрывавшее связи между общинами, нарушавшее общее единство земли. Государство, со своей стороны, стремилось к единству государственному: сперва, как в период Владимирский, оно усиливалось материально, этим ограничивая свои притязания. Возникает Москва. Москва первая задумала единство государственное и начала уничтожение отдельных княжеств. Вся эта борьба княжеств на общины не простиралась; общины были довольны, когда падали между ними государственные перегородки. Государство, уничтожая их, исполняло желание земли, и, стремясь к единству государственному, содействовало единству земскому. Нет ни одного примера, чтобы община заступилась за своего князя. Москва провозглашает, наконец, имя всея Руси, единого русского государства и единой русской общины, русской земли. Вот значение Москвы. Особенности общин, их обычаи сохраняются; но в то же время государство крепнет, власть его принимает сильнейшие размеры и царственный вид. Орда падает, и падает Византия; но соблазнительная практика татарскаго хана и соблазнительная теория Византии действуют сильно на Великого князя Московского. Удельные князья падают, и, как бы истребляя память о какой-нибудь родственной связи в деле власти, Иван Васильевич откидывает отчество и подписывается Иоанн. От Византии принимает он герб двуглавого орла и венчает (но без помазания) на царство своего внука, который, однако, не царствовал. Иоанн IV принимает титул царя. Но земля доверчиво смотрит на новую великолепную наружность государства, доверчиво хранит свой союз с ним, основанный на добровольной сделке. И государство Московское, несмотря на новый элемент, не нарушает в основании этого союза. Русь, составляющая отныне одну общину, созывается в Москву на Земский Собор, заменяющий Вече. Московский период представляет одно государство всея Руси и одну общину всея Руси, еще хранящие память о том взаимном доверии, которое было положено в основу их союза, еще при Рюрике. Таким образом, Москва, соединяя Россию единством государственным, с одной стороны, с другой стороны, соединяет всю русскую землю общим чувством одной великой общины. Государство, опираясь на общину, утверждает ей голос и участие во всех делах. Москва поддерживает все особенности, и племенные и местные, и при единстве хранит разнообразие. Прекращается династия князей московских. Русская земля обнаруживает в эту минуту, что она отвергает совершенно предания удельные и избирает на царство не кого-нибудь из многочисленных Рюриковичей, а кто мудро ею правил, родственника последнего царя древней династии, Федора, — Бориса Годунова. Нашествие новых врагов. Поляки, шведы и другие враги расшибают вдребезги государство Российское. Москва находится в руках поляков; тогда подымается сама земля, сама община и идет на бой. Победоносно ее дело, враги низвергнуты, и русская земля в 1612 году находится в том же положении, как в 862 году. Враги изгнаны, государства нет, и земля, как видно, довольная доселе государством, вновь его призывает. Но уже не из-за моря; она была не прочь и от этого, но попытки ее ей доказали, что времена уже не те, и что чуждый призванный государь принесет с собою чуждый строй. Земля выбирает государя из своих русских людей*.
______________________
- Здесь рукопись кончается, но продолжение находим в следующих листах, начинающихся с очерка Московского периода и принадлежащих, очевидно, к другому списку той же статьи, несколько переделанному. Очерк Московского периода излагается в более сжатом виде. — Прим. И. С. Аксакова
3) Московский период, или Московская Русь. Общины или города соединяются в одно целое. Москва провозглашает имя всея Руси. Государство, в Москве, уже не хочет быть сильнейшим из княжеств, но поднимает знамя во имя всей Руси, на которое отзывается вся земля, прекращает борьбу, князья падают один за другим, без всякого содействия народа на их защиту; борьба идет некоторое время, но спорящие князья, лишенные опоры в отдельности княжеств, не могут долго бороться, и Иоанн III называется великим князем всея Руси. Государство крепнет, опираясь на земское чувство единства всея Руси. Иоанн III принимает герб от Византии; Иоанн IV — титул царя. Государство идет об руку с землей. Русь составляет одну общину и созывается на Земский Собор Иоанном IV, вероятно, при нем ясна стала мысль всей земли русской и явилась и почувствовалась вся земля русская: это выразилось в созвании Земского Собора. Одно государство всея Руси, одна община всея Руси. Государство, опираясь на общину, утверждает ее голос и участие во всех делах. Соединяя все единством государственным, с одной стороны, с другой, соединяет всю землю общим чувством одной великой общины. Москва поддерживает все особенности, и племенные и местные, и при единстве хранит разнообразие. Нашествие поляков обнаруживает значение Москвы; она торжественно признается столицей всей земли, но значение ее вовсе не исключительное (как, например, Рима); она не владычица земли, не есть власть над нею, но ее власть. Избранный ею Шуйский сводится с престола в ней же, ибо не вся земля его избрала; и в ее стенах на перекличке именуются все города русские. Земские Соборы продолжают созываться еще чаще с восшествием на престол Романовых. Земля принимает участие не только в избрании новой династии, но и во всяком важном деле. И земля и государство продолжают идти рука в руку; отступления, которые встречаются, случайны, но система не меняется.
4) Петербургский период. Государство совершает переворот, разрывает союз с землей и подчиняет ее себе, начиная новый порядок вещей. Оно спешит построить новую столицу, свою, не имеющую ничего общего с Россией, никаких русских воспоминаний. Изменяя земле русской, народу, государство изменяет и народности, образуется по примеру Запада, где наиболее развилась государственность, и вводит подражательность чужим краям, Западной Европе. Гонение на все русское. Люди государственные, люди служилые, переходят на сторону государства. Народ, собственно простой народ, остается при прежних началах. Переворот сопровождается насилием. Впоследствии преобразованные верхние классы действуют соблазном разврата, выгод и преимуществ на простой народ; от него поодиночке отстают и переходят на враждебную сторону, но весь народ, в целом, остается тот же. Россия разделилась надвое и на две столицы.
С одной стороны государство с своей иностранной столицей Санкт-Петербургом; с другой стороны земля, народ со своей русской столицей Москвой. Нашествие Наполеона на государство и землю русскую. Государство в смятении обращается к земле и к Москве и просит о помощи. Москва принимает удар. Москва и земля спасают и себя и государство. Несмотря на то, полный плен нравственный под игом Запада верхних классов, примыкающих к государству. Наконец наступает борьба. Москва начинает и продолжает дело нравственного освобождения, поднимает вновь знамя русской самобытности, русской мысли. В наше время среди верхних, от народа оторванных, классов пробуждается сознание ложности направления иностранного и стыд обезьянства. Русская мысль начинает освобождаться из плена; вся деятельность ее в Москве и из Москвы, — и окончание долгого испытания, а вместе и торжество и возникновение истинной Руси и Москвы, кажется, приближается. — Русские, позабывшие свою Русь, начинают ее вспоминать. Усилия ученой деятельности, направленной со всех сторон к России. — Главное, существенное дело — нравственная духовная свобода. Она возникает.
Вот, по нашему мнению, как делится русская история. То, что мы назвали 4-м периодом, лучше назвать эпизодом, ибо Москва не перестала (и не перестанет) быть истинной русской столицей. 1812-й год ясно это доказывает. По нашему мнению, собственно три периода: киевский, владимирский, московский. Москва, по нашему мнению, нераздельна с Россией.
Г. Соловьев считает призвание Рюрика событием всероссийским, с которого справедливо начинает русскую историю. Мы совершенно согласны с г. Соловьевым в знаменательности явления, но мы объясняем это иначе. Г. Соловьев видит в призвании начало прекращения родового быта у славян. По нашему мнению, родового быта у славян не было (об этом мы уже сказали наше мнение), следовательно, и быль призвания имеет другой смысл. Постараемся высказать нашу мысль об этом начальном событии русской истории, и вместе мысль о том, что, по нашему мнению, служит основной задачей русской истории.
В человеке есть всегда внутренняя нравственная правда, согласно или против которой он поступает; но, во всяком случае, в самом человеке лежит и одобрение и осуждение его поступка. — Действие этой внутренней правды или совести есть чисто нравственное, свободное; поступая согласно с совестью, человек поступает свободно и нравственно. Таково дело каждой личности. От личности перейдем к обществу; человек живет, как общество: на том же начале зиждется и общество. Когда люди образовали общину, то общий внутренний нравственный закон является как порядок общей жизни, как обычай. Является другая, впрочем, нравственная же сила, общее мнение, составляющее уже общественную нравственность; эта сила возможна и законно права, ибо основание общества и его союза есть одно общее нравственное убеждение. Такое общество есть общество в настоящем смысле человеческом. Нравственное убеждение лица согласно с общим убеждением; только на этом и основывается (союз) в обществе; только поэтому и можно быть в обществе. Общее нравственное убеждение составляет общую связь. Как скоро лицо противоречит общему нравственному убеждению общества, — общество должно удалить лицо, если оно нейдет само; как скоро все общество противоречит нравственному убеждению лица, — лицо должно само удалиться из общества, хотя бы оно его и не изгоняло. Единственное, законное распространение общины есть удаление того из своей среды, который решительно противоречит нравственным ее началам и, следовательно, не может жить общей с нею жизнью. Вот жизнь общины, управляемая внутренней, нравственной, свободной правдою; но для общественного человека, по его личной слабости, потому что не все люди образуют такие нравственные общины и не все признают только господство нравственной силы (нравственного суда), — такое состояние на земле невозможно. Тогда община прибегает к другой силе (и к другому суду), к силе (и суду) внешней правды, силе внешнего закона, или закона собственно. Закон, — на нравственных основаниях почерпнутых из общества, согласно с нравственным требованием общества, — определяет внешние обязанности людей друг к другу и к обществу, и употребляет для исполнения своих постановлений — принуждение. Закон не требует искренности, не требует, чтобы поступок человека был согласен с его совестью; он требует, чтобы поступок был таков, а не другой, — и только; до внутренней правды, до души, закону нет дела. Для этого, для достижения своей цели полагает он внешние преграды, формы, которых соблюдения требует. Так, например, внутренний закон, совесть, велит вам отдать то, что вы взяли взаймы, и обращается для этого к вашему нравственному чувству. Закон внешний, для того чтобы заплатить долг, устанавливает расписки и векселя, за которые преследует судом и которые заставляют и плута поступать честно, нисколько тем не исправляя его нравственно. Но тут же являются и многие случаи, где строжайшая правда закона бывает вполне несправедлива. Человеку нечем заплатить, он разорился; закон сажает его в тюрьму. Человек заплатит, но случайно вексель не уничтожен, расписка о плате не взята; закон присуждает платить. — Иначе внешний закон и поступать не может. Таким образом, закон внутренний и закон внешний хотя требуют и того же, но с разных сторон, отправляясь от противоположных начал, и поэтому совершенно противоположны друг другу, и дело изменяется совершенно. Закон нравственный (внутренний) требует прежде всего, чтобы человек был нравственный и чтобы поступок истекал, как свободное следствие его нравственного достоинства, без чего поступок теряет цену. Закон формальный или внешний требует, чтобы поступок был нравственный по понятиям закона, вовсе не заботясь, нравственен ли сам человек и откуда истекает его поступок. Напротив того, закон стремится к самой цели, к такому совершенству, чтобы вовсе не нужно было быть на самом деле нравственным человеком, а чтобы только поступали нравственно или законно. Его цель — устроить такой совершенный порядок вещей, чтобы душа оказалась не нужна человеку, чтобы и без нее люди поступали нравственно и были бы прекрасные люди, дело бы делалось как следует и общество бы благоденствовало. Внешняя правда требует внешней нравственности и употребляет внешние средства. Из этого свойства внутреннего и внешнего закона внутренней и внешней правды очевидно вытекают различные следствия. Внутренний закон поддерживает нравственное достоинство человека, беспрестанно обращаясь к его совести, в ней одной находя опору и ручательство его дел. Запад — жертва внешнего закона. Закон внешний требует только соображения со своими постановлениями, исполнения учреждений, не заботясь и не обращаясь к совести человека, и таким образом избавляет его от необходимости внутреннего нравственного голоса. Очевидно, что преобладание внешнего закона в обществе ослабит нравственное достоинство человека, приучая его поступать без внутренней нравственной причины и быть правым только перед законом (внешним). Цель человечества — осуществить нравственный закон на земле…
Нравственный закон или совесть дает ответ на все возможные случаи, ибо идет от общего нравственного начала. Закон внешний, отправляясь от частности, определяя случаи, требуя не начал, а поступков, само собою разумеется, не может определить все их бесчисленные виды и потому всегда дает возможность человеку, поступив по закону (внешнему), поступить безнравственно; следовательно, даже и с этой стороны закон не может человека сделать и внешне-нравственным, давая возможность всегда себя обойти.
Внешний закон, внешняя правда в обширном и вместе определенном смысле, есть государственное устройство, государство одним словом. — Вопрос внутренней и внешней правды пренадлежит всякому человеку, всякому обществу, всякой стране. Жизнь общественная и историческая решает его исторически разнообразно; но он постоянно основной, существенный вопрос.
В самом деле, мы часто видим, до какой степени человек способен верить, и верит в государство, которое есть его собственное, человеческое создание, царство от мира сего, следовательно, не Божие царство. Как часто думает человек учреждениями заменить все нравственные начала, достигнуть одним словом совершенства порядка. Такое ошибочное стремление заменить совесть и нравственную свободу, связь народную, общественную, и самую веру — законом и политическими правами опустошает душу человека и делает его неспособным к свободе и нравственной жизни, делает человека не стоящим хлопот. Между тем, куда ни оглянемся, в особенности на современные нам западные государства, везде видим поклонение государству, везде видим, что идеал его, идеал порядка, внешней стройности, ловко прилаженного, так сказать механического устройства, пленил ум человеческий, — и один думает достичь своего идеала путем монархии, другой — конституции, третий — республики, четвертый путем коммунистических учреждений. Но вера в государство, во внешнюю правду, сильна повсюду на Западе, и повсюду там обеднел человек внутренний, человек свободный, человек собственно. В Англии всего менее; но она держится не силой своего закона, а силой своего обычая, не государством, а народностью. Обратимся к России.
В незапамятные дни славяне жили одни, непокоренные, и отличались ненавистью к чужеземному игу; из древних свидетельств заключить можем, что у них не было повелителя какого бы то ни было, что эта была не терпящая над собою власти община. Кротость нравов свидетельствует, со своей стороны, о мирной и самостоятельной их жизни; по всему видно, что это была мирная община, соединенная одним обычаем, одним верованием, одной жизнью, — община, надобно заметить, не исключительная, ибо позволяла пленникам, если хотят, остаться и войти в нее, и жить в ней, как братья. Общины славянские занимали большое пространство и жили очевидно в силу обычая, в силу нравственного союза; по крайней мере, таков был строй этих общин (не нарушали ли они его случайно, — это другой вопрос и дела не изменяет). Итак, славянская община была союз людей, основанный на нравственном начале, управляемый внутренним законом, и оттуда обычаем общественным. Итак, это была нравственная, или, лучше, просто община собственно. Но могла ли славянская община удержать свой мирный и нравственный обычай? Враги набегали беспрестанно на славян, давали им чувствовать, что есть толпы людей, совершенно иначе устроенные, которые не дадут им жить спокойно. Кроме того, слабость человеческая, со своей стороны, могла или делать неудовлетворительным общинное нравственное устройство, или, напротив, заставляла часто нарушать его. Устройство внешнего закона для человека легче действия закона внутреннего; исполнять какое-нибудь внешнее правило легче, чем слушаться совести; порядок внешней жизни удобнее и менее затруднителен, чем строй жизни внутренней. Одним словом, легче верить человеку в идола, чем в Бога. В 862 году видим мы, что северные и южные общины славянские подпали под иго нашедших на них чуждых народов, на юге — хозар, на севере — варягов. И предыдущие и последующие события показывают, что такое покорение не есть следствие слабости или трусости славян, но мирно устроенная община должна была часто подвергаться таким нашествиям; нельзя же ей было постоянно быть в сборе на страже, в напряженном состоянии. Северные славяне скоро собрали силы и выгнали вон своих победителей, которые, очевидно, расположились у них остаться. Всякое подобное нашествие чуждых врагов, еще более покорение чужеземцами, вносило уже другое устройство, нарушало мирный внутренний строй и ход жизни, вносило принуждение и внешний порядок. Славяне видели у себя на то время другое начало, другое устройство — внешней правды, устройство — и всегда готовое к отпору извне, и удовлетворяющее слабости человеческой внутри общества. Это покорение чуждыми врагами, с одной стороны, показывало им невозможность жить на земле при чисто нравственном общественном устройстве, с другой — указывало на иной путь, который мог дать им безопасность от соседей (главное) и порядок от смут внутренних, сильно требовавших нарушения нравственного начала. Во всяком случае, устройство варяжское могло быть соблазнительно. Славяне изгнали варягов за море и начали сами владеть в себе или у себя, между собою, и «почаша сами в собе володети», говорит летопись; слова очень важные; прежде славяне не владели в себе, вовсе не было владения в них. Это, кажется, следует прямо из этих слов летописи и из всего рассказа. Но устройство внешнее, заведенное славянами, породило междоусобие и смуты, оно не подходило к славянским началам и было чуждо славянскому духу; «не бе в них правды», говорит летописец; слово правда не надо понимать здесь в современном разговорном смысле. Правда в древнем, в настоящем смысле, означает суд внешний и вместе — расправу, судебное устройство, судебный порядок, внешний закон. Стоит только прочесть летописи и грамоты, чтобы увидеть, что так понимается слово правда. В этом смысле конечно не было правды «в них», у славян. После изгнания варягов, желая володеть и управляться сами, и отошедши, следовательно, от своего нравственного внутреннего начала, они естественно восстали друг на друга, ибо устройство внешней правды туземным быть у них не могло, было у них чуждым. Они могли увидать в это время собственного (опыта) и ложную сторону государственного устройства, и всю несовместность его их славянской жизни, их славянским понятиям и началам; следовательно, сами составить это устройство они не могли по существу их, не могли и не хотели; не могли и не хотели принести в жертву внешнему закону закон внутренний; не могли и не хотели обратиться сами из общины в государство; не хотели таким образом расстаться с общиной, с миром и миром. Между тем выгоды и необходимость государственного устройства были очевидны. Как же быть, как же решить дело? Наконец собрались славяне и приняли важное решение: призвать государство. В этом решении важно то, что государство призывается. Славяне сохраняют свое общинное устройство и находят необходимость призвать к нему государственную защиту. Это очевидно из того, что они не в себе основывают государство, не делают его туземным: "Делаться сами государством они не хотели, а хотели, напротив, сохранить свой общинный быт, — но призывают его из земли чуждой, как чуждое устройство, оставляя за ним это значение, и становят его только при общине, не переходя сами в новое верование — во внешний закон, в государство, но сохраняя свою общину. Итак: 1) мы видим, что община славянская признает необходимость государства,
2) мы видим, что община соблюдает себя, не смешивается с государством, отделяет государство от себя, призывает его из земли чуждой. «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет, прийдите княжить и володеть нами», — говорит славянская община чуждым князьям. Наряд именно значит государственное, собственно даже военное устройство; впоследствии он значит исключительно артиллерию. В особенности же важно в этом призвании: это — свобода и разумность сознательного поступка, ярко выражающаяся во всем повествовании и в этих приведенных глубокозначительных словах. Государство, внешняя сила, призвано; история России, игра внешних сил началась*.
______________________
- Сверху листа приписано несколько строк, из которых мы могли разобрать только следующее: «Государство как принцип — зло. Но явления этого принципа, факт, подлежит особому суждению. Государство должно быть христианское, но становится христианским не принцип, а люди, корпус государственный. К тому же внешний закон правды должен быть почерпнуть из внутреннего нравственного закона. Община на земле хочет осуществить нравственный закон…» Дальше разобрать нет возможности. — Прим. И. С. Аксакова
Но как скоро община призвала государство, не уничтожая себя и не переходя в государство, — так в основу русской исторической жизни должны были лечь два начала; они и легли; мы видим их сквозь всю историю русскую; община имеет даже свое собственное постоянное наименование: земля. И сквозь все проходят земля и государство, всюду являются как действующие силы (долго дружественно) в русской истории. Стоит только обратить внимание на проявление этого в выражениях: земское и государево или государственное дело, люди государевы и люди земские, холопы и сироты, земщина и опричнина. Государство с землей в союзе любви. Нигде государство с землей не смешивается…
Итак, вот огромное значение факта призвания, как мы его понимаем. Этот факт призвания поставил нас совсем на особую дорогу и резко, навсегда несмесимо, отделил нас от других государств и народов. Наша история начинается со свободы и сознания. История других государств — с насилия и принуждения (бессознательности). Государство сознано было славянами, как необходимая крайность, — и они призвали его, не смешивая его с общиной, с нравственным внутренним началом, с началом жизни, которое сберегли в себе. Вот почему государство никогда у нас не обольщало собою народа, не пленяло народной мечты; вот почему, хотя и были случаи, не хотел народ наш облечься в государственную власть (в республику), а отдавал эту власть выбранному им и на то назначенному государю, сам желая держаться своих внутренних, жизненных начал. Вот почему и государство наше никогда не боялось народа, но часто и всегда само призывало его на совет. Запад — совершенная противоположность. На Западе было наоборот: где дело начинается с темного насилия, где один порабощен другим, при этой неравной борьбе, самое естественное чувство есть столкнуть победителя и сесть на его место. Внешнее начало, закон, сперва жестокий, почти непременно действующий при завоевании и порабощении, должен был усилиться, развиться, и один стать высоко в глазах человека. Так и случилось. Вопрос жизни и истории был решен для западных народов: государство, учреждение (институт), централизация, власть внешняя стала их идеалом; народ (земля) отказался от внутреннего, свободного, нравственного общественного начала и вкусил плоды начала внешнего, государственного; народ (земля) захотел государственной власти. Отсюда революции, смуты и перевороты, отсюда насильственный внешний путь к насильственному внешнему порядку вещей. Народ на Западе пленяется идеалом государства. Республика есть попытка народа быть самому государем, перейти ему всему в государство; следовательно, попытка бросить совершенно нравственный свободный путь, путь внутренней правды, и стать на путь внешний, государственный. Самое крайнее выражение такой попытки, самое табельное огосударствление народа видим в Америке, в Соединенных Штатах; там это гибельное огосударствление народа может иметь место, потому что там нет ни природной связи единородности, ни воспоминаний местных, ни предания, ни единства веры. Вместо живого народа, там государственная машина из людей. Отношения там становятся политическими: мир и спокойствие основаны не на любви, а на взаимной выгоде. Как ни блестящ внешний порядок, но блеск его наружный; как ни строен он кажется, но это строй машины: как ни кажется он свободен, но эта свобода — личный, взаимно ограниченный произвол. Нет, свобода не там: где же дух Господень, тут свобода.
Надеемся, что мысль наша о значении призвания Рюрика в русскую землю, и вместе со всей русской историей, — ясна… Но она должна вполне осуществиться и стать еще яснее в изображении подробном всей русской истории. (Народ считает необходимым государство, которое вытягивает из него государственные соки, очищает землю).
Мы должны сказать, что начала русского народа, значение земли и государства, их добровольный союз и отношения, вся эта система нарушилась Петром*. Государство перешло границы и сдавило общину в ее обычаях, в ее жизни; оно распространило свое государственное начало на народ и подчинило его этому внешнему началу. Народ еще хранит свою общину и смотрит на современное положение, как на преходящее зло; он не хочет сам государственной власти; но уже многие отрываются от народного предания, от внутреннего начала. Мало-помалу скопляются буйные ватаги, опасные для будущего. Государство не хочет дать власти народу, но, вмешиваясь в жизнь его, внося даже в устройство дома и домашней жизни свой государственный порядок, оно вносит государственный дух. Народ еще держится и хранит, как может, свои народные кроткие общинные предания, но если, уступив,… проникнется он сам государственным духом, если захочет сам быть наконец государством, тогда … погибнет внутреннее начало свободы**.
______________________
* Сверху строк приписано: «С Петра государство является принципом, с Петра оно становится выше всего христианства: земля, народ, община, закон нравственный…». - Прим. И. С. Аксакова.
** Следующие затем строки приписаны сверху листа. — Прим. И. С. Аксакова.
Опубликовано: «Сочинения исторические К. С. Аксакова», изданные под редакцией И. С. Аксакова // Полное собрание сочинений Константина Сергеевича Аксакова. Т. I. М., 1889, стр. 44-62.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/aksakovy/kaksakov_neskolko_slov.html.