Литературная критика 1800—1820-х годов. / Составитель, примеч. и подготовка текста Л. Г. Фризмана. — М.: «Художественная литература», 1980.
У нас так мало хороших литературных журналов, что всякое подобное издание будет успешно, если только займутся им люди сведущие и беспристрастные[1]. Польза хорошего журнала очевидна. Словесность наша не совсем еще образовалась, по крайней мере в некоторых частях; молодые наши писатели не имеют еще довольно образцов пред собою, не знают, чего избегать им должно и чему следовать. Одни с необдуманным упорством пренебрегают чтением хороших иностранных книг, из которых научились бы они познавать недостатки предшественников своих и которые могли бы отчасти заменить им драгоценную опытность, приобретаемую летами. Другие, прилепясь единственно к иностранцам, не читают ничего русского и потому не умеют писать на своем языке. Обе сии крайности весьма опасны часто и для опытных людей. Долг журналиста есть показать юношеству средину между сими заблуждениями и ободрять молодых подвижников на славном, но скользком их поприще, по мере их дарований.
Все может входить в состав такого журнала: словесность, известия о важных открытиях в науках и искусствах, и проч.; но главною целию оного должна быть критика. Издатель знакомит читателей своих с новейшими произведениями отечественной словесности (а иногда разбирает и старые, когда почтет их достойными особенного внимания), показывает их красоты и недостатки, сравнивает и т. п. Суд его должен всегда быть умерен и беспристрастен. Смело и с удовольствием хвалит он что есть хорошего в посредственных писателях; смело, но с прискорбием и уважением замечает недостатки в известных. Он никого не оскорбляет язвительными словами или презрением и весьма осторожно употребляет опасное оружие насмешки; но ничто не удержит истинного литератора восставать против злоупотреблений и расколов, вводимых в язык наш.
Из сего видно, что хорошим журналистом не так легко быть, как обыкновенно думают. Чем более он имеет основательных познаний во всех частях, тем лучше бывает его издание, ибо, кроме словесности, все науки, искусства и художества принадлежат к обширному кругу его занятий. Разберем порознь сии части, посмотрим, на какие предметы более всего должно быть устремлено его внимание.
Рассуждая о книгах, относящихся к какой-нибудь науке, журналист обязан не только иметь ясное об ней понятие, но еще уметь говорить с приятностию. Он должен отнимать от учености все терние, не обременяя, однако ж, ее совсем неприличными цветами. Не худо, если бы журналисты наши были столько сведущи, что могли бы иногда, при случае, давать читателям краткое понятие об истории наук и сравнивать состояние оных у греков и римлян с нынешним. Многим, даже светским людям, было бы очень приятно видеть в нескольких страницах постепенный ход ума человеческого и успехи его в открытии таинств природы. Какая разность, например, между нелепыми бреднями древних об астрономии и математическими доказательствами великого Нютона; между слабыми, ограниченными познаниями греков в физике и пространным полем, отверзтым неусыпными трудами новейших испытателей! Но, с другой стороны, надлежит остерегаться, чтобы читателям не наскучить беспрестанными учеными рассуждениями. Журнал не должен быть полным курсом какой-нибудь науки; и то, что мы с большим вниманием слушаем на лекциях, не всегда нравится нам в срочном издании, где приятное часто предпочитается полезному.
Метафизика и философия претерпели столько перемен в течение прошедшего века и злоупотребление сих наук произвело столько бедствий, что рассуждать о них должно с величайшею осторожностию. Ужасные происшествия, недавно возмутившие спокойствие Европы, довольно показали, сколь пагубны могут быть всякие новизны в философии и политике, когда необузданное властолюбие и другие страсти обратят их в свою пользу. Итак, журналист, рассматривая сочинения сего рода, должен удаляться от всяких излишних суждений и, предложив вкратце основания книги, хвалить или охуждать оную по мере пользы или вреда, которые она общественному благоустройству принести может.
Наконец, говоря об истории, должно признаться, что, невзирая на труды многих почтенных и знающий людей, у нас нет еще отечественной истории. Татищев, Щербатов, Болтин и в наше время Шлецер оказали великие услуги, собрав и по возможности объяснив наши летописи и таким образом приготовив отчасти материалы для будущего историка, но сами не получили права на сие название1. Доныне Юм и Робертсон не имеют между нами достойных соперников, и притом у нас весьма трудно достигнуть до их славы. Единственные путеводители наши в древности суть Нестор и его последователи; летописи их довольно подробны, но в оных мы более видим описание воинских подвигов, нежели историю народного духа, нравов и обычаев наших предков. В других землях недостаток сей вознагражден по крайней мере множеством источников, и трудолюбивый писатель может иногда познавать истину сличением разных летописей и времени, в которое они сочинены были, но мы лишены сего пособия и должны блуждать во мраке отдаленных веков, имея вождем одного Нестора, во многих местах обезображенного переписчиками. При всем том мы можем надеяться, что скоро все сии трудности будут преодолены, и что лучший прозаист наш будет первым русским историком2.
Что касается до изящных искусств и художеств, то весьма полезно будет показать, сколь много успели наши соотечественники в течение одного столетия, и заметить, что хотя они долго не прилежали к наукам, но могут ныне во многом равняться со всеми другими народами. Ныне в самом Париже, средоточии просвещения, удивляются мастерским произведениям наших художников.
Перейдем теперь к словесности, главной цели критического журнала, и начнем с творений эпических и лирических, в которых более всего отличились наши писатели.
Ломоносов, отец российского стихотворства, первый со славою открыл нам поприще эпопеи3. Херасков за ним последовал и даже превзошел его в своей «Россиаде».
Эпопея есть плод величайших усилий ума человеческого и торжество стихотворческого духа. Все оживляется в природе и приемлет другой вид под волшебною кистию поэта; он творит новый мир, коего идеал существует в одном его воображении, украшает созданное им всеми прелестями сладкогласия, трогает сердца и владычествует над умами. Сущность эпической поэмы составляют великолепие в картинах, возвышенность в мыслях, пышность в описаниях. По словам Буало,
…la poêsie êpique.
Dans le vaste rêcit d’une longue action,
Se soutient par la fable, et-vit de fiction.
Là, pour nous enchanter, tout est mis en usage;
Tout prend un corps, une âme, un esprit, un visage.
Chaque vertu devient une divinitê;
Minerve est la prudence, et Vênus la beautê:
Ce n’est pus la vapeur qui produit le tonnerre,
C’est Jupiter armê pour effrayer la terre {*}.
{* …Эпопея.
Она торжественно и медленно течет,
На мифе зиждется и вымыслом живет.
Чтоб нас очаровать, нет выдумке предела.
Все обретает в ней рассудок, душу, тело:
В Венере красота навек воплощена;
В Минерве — ясный ум и мыслей глубина;
Предвестник ливня, гром раскатисто-гремучий,
Рожден Юпитером, а не грозовой тучей
<фр. Перевод Э. Л. Линецкой>4.}
Невзирая на сие, во Франции были люди, которые по слепому предубеждению хотели изгнать баснословие из эпической поэзии. "Сии враги изящных искусств, — говорит Вольтер, — желали истребить древнее баснословие как собрание сказок недостойных важности нынешних нравов и даже почитали Фенелона идолопоклонником за то, что он низводил Купидона к нимфе Евхарисе, по примеру беззаконной поэмы «Енеиды»5. Всеобщее посмеяние тогда было достойным ответом на сии нелепые мнения; но с некоторого времени они стали и у нас появляться ко вреду словесности. Иносказание и баснословие украшают аполог, оживляют оду, придают более важности и великолепия трагедии и составляют существенную часть эпопеи, питающейся вымыслом. Если изгнать их из поэзии, то чем заменятся прекраснейшие иносказания богини мудрости, исходящей из главы Зевсовой, Кипридина пояса, придающего красоте несравненную прелесть, или Пандорина ящика, на дне которого осталась надежда, утешительница смертных?6 Ужели сим остроумным выдумкам можно предпочесть ученические восклицания или пустой набор неупотребительных слов? И к чему заимствовать одни заблуждения французов, не подражая красотам их писателей! Я знаю, что в наше время стихотворец, воспевающий подвиги христианского героя, не может всегда по произволению вводить баснословных лиц: но, не говоря уже об иностранцах, вспомним только, с каким искусством, с каким успехом воспользовался Херасков баснословными вымыслами в своих поэмах и кто из читателей не восхищается его казанским лесом и царством Зимы!7
Другое заблуждение, не менее сего странное, состоит в смешении эпопеи с одою под именем лирического песнопения. Но что значит самое сие название? Эпопея есть стихотворное повествование о каком-нибудь важном и чудесном происшествии, а ода — пламенное излияние чувств наших при внезапном ощущении великой радости или печали. Первая в продолжение многих песней непрестанно увеличивает в читателе внимание и любопытство; вторая не может быть продолжительна, ибо восторг, составляющий существенную часть ее, скоро исчезает8. Из сих определений видно, что сии два рода совершенно противоположены один другому и самый слог их не должен быть одинаков. Важность и великолепие приличны эпопее, быстрота и живость оде: можно ли согласить столь разные свойства?
Всем известны разные отрасли поэзии лирической; всякому легко определить главные качества каждого рода и сказать, что гимн посвящен божеству, а ода прославляет подвиги героев или подает мудрые наставления царям и народам; что анакреонтическая ода воспевает сладости любви; что песни вообще суть тихое излияние приятных и горестных ощущений, производимых домашнею или общественною жизнию, — но весьма трудно постановить непременные правила для каждого рода, а особливо для оды, предписать законы восторгу и размерить быстрое парение гения. Поэт, увлекаемый непреодолимою силою, по-видимому, забывает все правила, мгновенно переходит от одного чувства, от одной мысли к другим, и часто смелость сих переходов составляет главнейшую красоту оды. Требовать от стихотворца прозаической точности и длинных периодов — значило бы обессилить его, налагая тяжкие цепи, и заставить влачиться по земле, когда пламенное воображение возносит его к солнцу.
Из сего, однако, не следует, чтобы ода и всякое вдохновенное стихотворение могли существовать без правил и плана. Мы восхищаемся обилием мыслей и быстротою переходов: но поэт в самых отступлениях своих должен руководствоваться логикою и всегда стремиться к назначенной цели. В оде, говорит Буало, прекрасный беспорядок должен быть действием искусства9, и закон сей подтвержден примерами всех лучших лириков. Взглянем на 1-ю Пифическую оду Пиндара или на прекрасную Руссову оду к графу Дюлюку:10 какое удивительное соединение рассудка и воображения, точности и восторга! Сии-то качества составляют истинное достоинство оды, которое отнюдь не должно полагать в наборе пышных слов или в громких восклицаниях.
Нигде, может быть, не писали такого множества од, как в России; правда, что большая часть из них преданы забвению, но в словесности нашей осталось довольно образцовых произведений в сем роде. Ломоносов, предавший бессмертию счастливые царствования Елисаветы и Екатерины; Петров, воспевший Чесменскую битву, подвиги и смерть князя Тавриды;11 Державин, певец бога и Фелицы, вознесли у нас лирическую поэзию и сравнялись с лучшими стихотворцами древними и новыми. Из сих трех лириков каждый отличается особыми свойствами и красотами; справедливая критика, избегая бесполезных споров, сравнивает сочинения сих поэтов, удивляется и не дает никому из них первенства. Но при таком сравнении не должно забывать и знаменитого их соперника, к сожалению нашему, недолго бряцавшего на лире Горациевой: покорение Сибири и взятие Варшавы столь же достойно воспеты, как и падение Измаила12.
Народные наши песни заслуживают внимание журналиста, и он мог бы оказать великую услугу словесности, выбрав и рассмотрев лучшие из них. Свойства их вообще суть нежность в выражении чувств и приятное уныние, а в иных приметен даже стихотворческий дух, хотя весьма необразованный. Сии драгоценные остатки по большей части нам самим неизвестны, между тем как иностранцы гордятся пред нами своими бардами и трубадурами. Я не говорю, чтобы с ними могли сравняться старинные наши песни, но по крайней мере можно бы доказать, что предки наши занимались не одними воинскими подвигами, но умели также чувствовать приятности поэзии. Впрочем, издавая в свет собрание таких песен или народных сказок, не должно чрез меру выхвалять их подобно книгопродавцам, объявляющим о новом романе. Утверждать, что выражения: «на груди у него красное солнце», «во лбу светел месяц, в затылке частые звезды» показывают больше, нежели Гомерово исполинское воображение, переходить от сего поразительного мечтания к удивительной нежности в описании красавицы, у которой видно, «как из косточки в косточку можжечок переливается», и потом, говорить о тонкости, с какою древние наши писатели умели представлять себе красоту женскую — значит насмехаться над читателями и отвращать их от чтения, к коему их приучить надлежало13.
Многие почитают басню самым легким родом стихотворства, но в том весьма ошибаются. Будучи равно удалена от высокопарности и от площадных выражений, басня требует простоты, но простоты изящной; под сим покровом любит скрываться истина, которая редко нравится нам, когда предстает обнаженною. Шутливость, легкость, приятная философия, а особливо нравственная цель — вот главные черты басни; и мы смело похвалиться можем, что у нас много образцов в сем роде.
Говоря о баснях, журналист не должен судить по одному какому-либо из вышесказанных свойств, но по удачному или неудачному соединению всех оных. Не трудно найти несколько гладких и замысловатых стихов в самом посредственном сочинении, но трудно поэту выдержать везде равенство в слоге и в ходе мыслей. Лучшее средство судить о достоинстве сочинения есть подробный разбор оного или сравнение с другими подобными творениями хороших писателей. Так и здесь; многие наши стихотворцы переводили одни и те же басни из Лафонтена, Флориана и других; журналист обязан сравнить сии переводы, слог оных, искусство в выражении мыслей подлинника, живость в рассказе — и тогда без всякой натяжки, не руководствуясь общею молвою, покажет, кто из соперников превзошел другого. Такое суждение принесет истинную пользу и заслужит одобрение всех беспристрастных читателей.
Не восходя к началу драматического искусства и не предпринимая объяснять Аристотелевых правил, скажем, что театр наш, особливо трагический, образовался подражанием французскому. Стихотворцы наши брали из Расина и Вольтера целые явления, целые роли и удачным перенесением чужих красот в русский язык обогатили оный. Однако же должно признаться, что у нас еще очень мало хороших трагедий и что самая склонность молодых писателей наших к театру вредит его успехам. В сем случае польза хорошего журнала ощутительна. Ободряя молодых стихотворцев к усовершенствованию их дарований, можно бы дать им почувствовать, что Корнель и Расин, не спеша приниматься за трагедии, сперва выучились основательно своему языку и затвердили все правила драматического искусства; что они действовали более воображением, нежели памятию, и не хватали по нескольку стихов из разных писателей; наконец, что прекрасную трагедию перевести хорошо почти так же трудно, как и сочинить самому. Сии замечания относятся, конечно, не ко всем нашим трагикам! Сумароков, Княжнин, Озеров будут всегда занимать отличное место на российском Парнасе.
Комедии Фон-Визина и Княжнина во многом не уступают лучшим произведениям французской Талии. Первый заслуживает особенное внимание силою и точностию в изображении нравов; второй, нимало не уступающий Фонвизину в сих двух качествах, но более его подражавший французам, отличается красотою стихов, из коих многие вошли уже в пословицу. Ныне, к сожалению, весьма мало следуют примеру сих двух комиков и стараются только смешить зрителей, часто на счет благопристойности, забывая главную цель комедии — исправление нравов. Что же касается до новоизобретенных драматических представлений, в которых не соблюдены никакие правила, нет единства ни действия, ни места, ни времени, которые наполнены ошибками и не заменяют их никакими красотами, то журналисту остается только с прискорбием говорить об их успехе и желать, чтобы их пореже играли.
В старину одна эклога, один мадригал или даже небольшой перевод в прозе, напечатанный в «Трудолюбивой пчеле», вели писателей прямым путем ко славе и доставляли им почетное место в «Историческом словаре» Новикова14. Ныне, когда российская словесность изобилует такими произведениями, оные гораздо менее уважаются, но, конечно, не перестают приносить читателям великое удовольствие, если только хорошо написаны. Всякий день мы видим новые труды стихотворцев наших: то прекраснейшие баллады, то хорошие послания, элегии, надписи и т. п., все сие может служить украшением журнала, когда будет помещаемо со вкусом и разборчивостию. То же можно сказать о прозаических отрывках, относящихся до истории, нравственности и красноречия, о разных новейших повестях, сказках и анекдотах: содержание литературного журнала должно быть разнообразно, ибо читатели не любят беспрестанно заниматься важными рассуждениями и часто требуют приятного отдохновения.
Ныне слишком пренебрегают изучением древних языков, без которых, однако же, не может существовать истинная ученость. Новейшие языки весьма полезны для писателя, но древние для него необходимы. Почти все учебные слова, по нужде нами употребляемые, взяты с греческого, и человек, знающий сей язык, тотчас поймет значение каждого слова, видя, из чего оно составлено; но всякий другой будет только произносить пустые звуки, пока с трудом не затвердит его определения. Множество прекраснейших книг на греческом и латинском языках образуют вкус читателя, подавая ему вместе и правила и примеры. Ученые и художники найдут в них обильную пищу для рассудка и воображения, а искусный журналист пространное поле для сравнения новейшей словесности с древнею. Не должно думать, чтобы мы во всем превзошли греков и римлян: мы во многом еще остались позади их. Сколь бедно, например, красноречие наше в сравнении с бессмертными творениями Демосфена и Цицерона. Сколь сухи пред ними почти все наши напыщенные похвальные слова и речи или рассуждения, не имеющие ни плана, ни связи в мыслях!
Скажем в заключение, что журналист должен по возможности обрабатывать слог свой и не впадать в те самые ошибки, которые замечает в других. Могут ли просвещенные люди доверять суждению того, который пишет: «Разум, кажется, для того нам дан, чтоб нас ссорить, когда мы заблуждаемся; разум реже руководствует нас и управляет нами, нежели сколько подается за нашими от него уклонностями»… или: «Человек, умеющий постигать что-нибудь в несколько счастливых мгновений своей внимательности, легко может обратиться гением… Чувства должны означать себя не в одних только движениях лица и жестах, но отличаться и в самых выражениях слов, особливо в тех местах, где поэт требует, чтоб оттенки его выразительности были приметны только для зрителей, чтоб действующий выражал их, не примечая своих выражений и где только одна внимательность невольно предугадывает и ожидает занимательности от занимательного!!»15 и проч. и проч.
Более всего журналист должен остерегаться пристрастия или гнусной зависти к великим дарованиям. Заблуждения и ошибки простительны — они суть неизбежный удел наш, но зависть неотменно влечет за собою всеобщее презрение!
Дмитрий Васильевич Дашков (1788—1839) — литератор, переводчик, критик, позднее дипломат, государственный деятель. Он был членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, активно сотрудничал в журналах «Цветник», «Санкт-Петербургский вестник», «Вестник Европы». С 1810 года Дашков резко полемизирует с архаистом A. С. Шишковым («О переводе двух статей из Лагарпа», «О легчайшем способе возражать на критики»). Позднее с идеями Шишкова боролся и литературный кружок «Арзамас», одним из основателей которого был Дашков. В своей самой яркой и глубокой статье «Нечто о журналах» он выступил не только как критик Шишкова, но, по справедливому замечанию В. Э. Вацуро, «как теоретик „серьезной“ критики, обосновывая просветительский взгляд на нее как на способ формирования общественного мнения, очищения нравов и просвещения общества» («Поэты 1820—1830-х годов», т. 1. Л., «Советский писатель», 1972, с. 69—70). Пушкин высоко ценил стойкость и принципиальность Дашкова, называл его «бронзой» («Русский архив», 1907, № 5, с. 136). Во второй половине 1820-х годов Дашков оставляет занятия, литературой, занимает пост товарища министра внутренних дел, а с 1832-го — министра юстиции.
Впервые — «Санкт-Петербургский вестник», 1812, № 1, с. 1—21.
1 Имеются в виду труды В. И. Татищева «История Российская с самых древнейших времен» (кн. 1—4. М., 1768—1784), M. M. Щербатова «История Российская от древнейших времен» (т. 1—7, 1770—1791), издание И. Н. Болтиным "Пространной редакции «Русской правды» (СПб.. 1792), а также труд А. Л. Шлецера «Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке, сличенные, переведенные и объясненные» (т. 1—5, 1802—1809).
2 Имеется в виду Карамзин.
3 Подразумевается незавершенная эпическая поэма Ломоносова «Петр Великий» (первая песнь — СПб., 1760; вторая песнь — СПб., 1761).
4 Цитируется «Поэтическое искусство» Буало (песнь III).
5 Цитируется «Dictionnaire philosophique» (раздел «Fable») (Философский словарь (раздел «Басни») (фр.)), Вольтер говорит о романе французского писателя Фенелона «Приключения Телемака» (1699).
6 Киприда (Афродита) — по греческой мифологии богиня плодородия, красоты, любви. Кипридин пояс — чудесный пояс Киприды, в котором был скрыт секрет ее обаяния. Пандора — женщина, слепленная сыном Зевса Гефестом, богом кузнечного ремесла. Боги вдохнув в нее жизнь, наградили ее красотой, любопытством, коварством и т. д. Ящик Пандоры — сосуд, в котором были заперты все человеческие несчастья. Томимая любопытством, Пандора открыла сосуд и выпустила их на волю, оставив на дне одну только надежду. Иносказательно «сосуд Пандоры» — вместилище бед, дар, чреватый несчастьями.
7 Характеризуется поэма Хераскова «Россиада».
8 Сходную мысль высказывал впоследствии Пушкин в своих "Возражениях на статью Кюхельбекера в «Мнемозине»: «Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство — без которого нет лирической поэзии» (Пушкин, т. XI, с. 41—42).
9 См: «Поэтическое искусство» Буало (песнь 2).
10 Имеется в виду ода Ж.-Б. Руссо «A M. le comte du Luc»,
11 Имеются в виду многочисленные оды Ломоносоаа, посвященные Елизавете и Екатерине (например, «Ода на день рождения императрицы Елисаветы Петровны 1746 года», «Ода императрице Екатерине Алексеевне в новый 1764 год»), и Петрова «Ода на победы российского флота, одержанные над турецким, под предводительством графа А. Г. Орлова» (1770), «Плач на кончину его светлости Князя Г. А. Потемкина-Таврического» (1791) и многие другие.
12 Подразумевается И. И. Дмитриев, автор драматической поэмы «Ермак» (1794) и од «Глас патриота на взятие Варшавы» (1794) и «На мир с Оттоманскою Портою» (1792).
13 Цитируется книга А. С. Шишкова «Разговоры о словесности» (СПб., 1811, с. 73).
14 Точное название книги Новикова — «Опыт исторического словаря о российских писателях» (1772).
15 Источник этих цитат установить не удалось.
- ↑ Не приписывая себе всех сведений, необходимых для журналиста, мы можем по крайней мере ручаться за свое беспристрастие. — Издатели.