Рожалин Н. М. Нечто о споре по поводу «Онегина»: (Письмо редактору «Вестника Европы») // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 282—286.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-282-.htm
Н. М. РОЖАЛИН[править]
Нечто о споре по поводу «Онегина»[править]
(Письмо редактору «Вестника Европы»)[править]
Утешно, без сомнения, видеть, что многие из наших соотечественников принимают на себя важный труд распространять между нами полезные сведения, сеять основательные понятия, содействовать очищению вкуса. Я разумею здесь журналы, милостивый государь: имея способ быть разнообразным, давать статьям своим прелесть новости, они легко могут подвигать нас к цели просвещения. Журналы, конечно, важны, и если каждый находит готовых читателей, то это верный признак рвения, с каким русские стремятся сблизиться с иностранцами на поприще образованности. Но если есть еще люди, которые тоном самоуверенности говорят решительно о предметах или вовсе необдуманных, или вовсе им неизвестных, то, мне кажется, они дерзко поступают, предполагая публику еще невежественнее себя самих, и желательно было бы доказать сим господам, что если они находят готовое внимание, то всегда должны ожидать и готовых обличителей1.
Я очень согласен с теми, которые думают, что лучше совсем не писать, нежели писать дурно2, и публике позволено хотеть во всяком деле мастера. Журналисты должны помнить, каких журналов нам надобно; журналисту нужно большое терпение, как справедливо заметил г. П-ой при самом начале издания своего «Телеграфа»3; а я прибавлю, что не бесполезно было бы для него большое терпение прежде мысли об издании журнала.
Сцепление идей слишком далеко завело меня, милостивый государь, заставив говорить вообще о журналах: я был занят одним — «Телеграфом» -и одним спором по поводу «Онегина». Но диковинки, собранные с такой рачительностию в 15 нумере «Телеграфа» — отечественные и неслыханные заморские, рассказываемые и другими и самим издателем — заставили меня невольно подумать о настоящем периоде нашего просвещения4. Я сделаю еще только следующее замечание: что если бы иностранцы приняли благоразумное намерение судить о многом и о нас, слепо веря нашему «Телеграфу», — чего, как по всему видно, ожидает издатель от своих соотечественников? Они возымели бы о сих последних точно такое же мнение, какого удостоивает их почтенный г. П-ой. — Обращаюсь к самому спору об «Онегине», не менее чудному*, и прошу вас, милостивый государь, извиня мне мой длинный приступ, позволить разделить свое удивление с просвещенными читателями вашего «Вестника».
Читая ответ г. П-ого на противные его мнению замечания г. -ва об «Онегине»**, я часто забывал ветреника Онегина и задумывался над многими филологическими замечаниями издателя «Телеграфа» в рассуждении слога г. -ва. Тонкость непонятная! Не стану их указанием утомлять читателей вашего журнала.
Многие мнения показались мне новы, решительны: они и произнесены решительно. Говоря о Бейроне и Пушкине, поэтах романтических, г. П-ой определил сущность и причину романтической поэзии неопределенными, неизъяснимым состоянием сердца человеческого. Г. -въ нашел это определение недостаточным. И я себя спрашивал, можно ли определять неопределенным, объяснять неизъяснимым? Что такое неопределенное состояние сердца, как не отсутствие всякого действительного чувства, всякой страсти? Боялся, чтоб такого состояния не назвали невозможным. Г. П-ой подкрепил это мнение неопровержимым доводом: «Я понимал, что говорю». Я, наконец, должен был понять, что неопределенное состояние сердца подобно неопределенному состоянию ума, которому видим действительные примеры, — состоянию, когда человек мыслит и вместе не мыслит, говорит и вместе ничего не говорит. Состояние жалкое! Причина романтической поэзии бедная! Я эту мысль бросил.
Мне случилось слышать, как многие, соображаясь с учением новой философии немецкой, доказывали, что сущность романтической поэзии состоит в стремлении души к совершенному, ей самой неизвестному, но для нее необходимому, — стремлении, которое владеет всяким чувством истинных поэтов сего рода. Я с этой мыслью согласен, готов защищать ее, и она, кажется, ясна для всех, особенно для знакомых с сею поэзиею. Следственно, я согласен с г. П-ым, который (позволяю себе это думать), вероятно, хотел сказать то же, но выразился другими словами.
Бейрон (следующих слов г. П-ого не должно упускать из виду: они живописуют характер стихотворца), Бейрон есть эмблема нашего века, т. е. точно так же, как, напр., белый цвет есть эмблема невинности. Многословное определение, которое сделал г. -в сему же самому характеру, не понравилось издателю «Телеграфа»: здесь он видит темноту: «Все произведения Бейрона носят отпечаток одной глубокой мысли, мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами». Г. П-ой выставляет в пример ясного определения слова Ансильона о характере Гете и Шиллера: будто бы в творениях первого отражается вся природа, а в творениях последнего — сам Шиллер. Я не справлялся с Ансильоном: для чего не поверить «Телеграфу»? Но я не мог поверить первому. Изображать природу! — думал я. — Если природа отразилась в творениях Гете, то не должна ли она была отразиться сперва в нем самом? Как мог выразить Шиллер себя самого, как не посредством той же природы? — «Изображая себя, Шиллер дал характер односторонности своим поэмам». — Мне кажется, что причина тому не в предмете творений, но в самом творце. Гете так же отражается в своих поэмах, как и Шиллер: в них виден он сам, а не кто другой. Если Шиллер односторонен, а Гете нет, то сие потому, что последний получил от природы гений, ей самой равносильный, который в природе видел второго самого себя в бесконечном разнообразии, и потому для всех идей своих находил в ней явления, для всех чувств своих живую аллегорию — дар, которого не имел Шиллер в такой высокой степени, и потому, это правда, остался ограниченнее в своем взгляде.
Далее г. П-ой не хочет согласиться с г. -вым, что свойство существенное поэзии Бейрона — описывать предметы не для самих предметов, но с намерением выразить их впечатления на лицо, выставленное на сцену, и главным предметом своим иметь характер, а не самое действие. Я прежде был совершенно согласен с г. -вым, убежденный, что поэт может представлять человека двояким образом: человека вообще, человека совершенного, и человека, так сказать, особенного, ограниченного, с характером. Первый способ заставляет более изображать частные страсти, как принадлежность всякого человека, следственно, обращать особенное внимание на действие, как выражение и следствие страсти, на все его подробности: прочие силы человека в их совершенстве и совокупности здесь действуют для одной конечной цели. Такая идея одушевляет творения Гомера, Софокла и вообще древних. Но что такое характер, как не та особенная форма, под которою он мыслит, чувствует и действует, как не та невольная метода, если могу так сказать, борьбы с самим собою, с своими впечатлениями, под которою единственно возможно для него совершенство? Вот цель всех поэтов романтического рода! С сею целию можно ли заботиться о связи описании, о строгой их последовательности? Этим только можно изъяснить все так называемые неправильности Шекспира, Бейрона и других поэтов. В древней поэзии вы видите совершенного человека, который нисходит к конечному и несовершенному, в новейшей — несовершенного человека в стремлении к совершенству. Я был уверен, что есть поэзия, в которой предметы описываются для самих предметов и что такова именно поэзия древних, напр., Гомера, у которого каждое сравнение есть эпизод, где он старается, так сказать, совершенно округлить предмет свой. Так мыслил я; но г. П-ой без всех сих предварительных размышлений прямо определил характер Бейрона, сказав и, следственно, доказав, что сей стихотворец изображал ненавистное чувство, охлаждавшее, мрачившее в душе его всю вселенную, даже всякий идеал.
Стараясь определить достоинство Пушкина в отношении к другим стихотворцам, и особенно к Бейрону, г. П-ой сделал замечание, что «Онегин» написан в роде «Дон-Жуана» и «Беппо». При этом случае мы узнали, что и у Гете есть поэмы в роде вышеприведенных, — поэмы, которых я, к сожалению, не нашел в своем полном издании.
Г. П-ой чуждается тех школьных правил, которые заставляют прежде всего спрашивать о роде поэмы, и не видит у нас стихотворных произведений в роде «Онегина»: можно бы указать на «Модную жену»; но это сказка, а не поэма. Сии слова привели мне на память ту остроумную критику, которая в своей тонкости нашла различие между книгою и поэмою и открыла новый род истории, состоящий преимущественно в рассказе событий и (подивитесь, милостивый государь, новой идее!) заставляющий говорить между собою прошедшие поколения* 5.
Г. П-ой удивляется критикам «Сына отечества»: «один утверждает, что у них есть поэты выше, гораздо выше Жуковского; другой винит Жуковского в присвоении чужой собственности; а г. -въ силится доказать, что Пушкин подражатель! На них, — прибавляет г. П-ой, — чужой успех, как ноша, тяготеет!» — Я полагаю, что г. издатель «Телеграфа» говорит о своих собственных успехах, ибо не могу поверить, чтоб критики в самом деле стали завидовать Жуковскому и Пушкину. Но как не завидовать тем, которые пишут со смыслом!
Г. П-ой видит в «Онегине» один из очерков великого Рафаэля и говорит, что иногда в очерке одной головы можно видеть целую картину из многих лиц!
По его мнению, Бейрон к Попу относится так же, как Пушкин к прежним дурным сочинителям русских шуточных поэм; но он называет ошибкою математический перевод того же самого отношения:
в : с = -х : -у**
Таким образом, он уверил меня, что простая теория пропорций, на которой я основывал все свои математические выкладки, была важнейшею из моих ошибок.
С одинаковую математическою строгостию собственных доказательств г. П-ой защищает свое мнение, что в «Онегине» находит много народного, ибо П<ушкин> при описании петербургской рассеянной жизни — петербургского театра — поездки к Талону — не упустил из виду тех черт, которыми русские отличаются от иностранцев. Я себе позволил в сем случае думать иначе и не верить г-ну П — му, чтобы картина дурного воспитания Онегина верно изображала русский характер и, следовательно, имела народность.
Он сравнивает Бейронова «Дон-Жуана» с «Похищенным локоном» Попа; я уверяю, что сильфы и гномы, действующие лица сей поэмы, так же мало принадлежат к английскому обществу, как и граф Сегюр к сословию курфирстов*** 6.
Но г. П-ой не имеет обязанности согласиться с нами: у него свой образ мыслей. Бейроны и Пушкины делали, делают и будут делать свои приобретения каждый по-своему, и г. П — вой писал, пишет и будет писать также по-своему. Не надобно забывать, милостивый государь, какую цель он предположил себе при самом начале издания своего «Телеграфа»: заметить, намекнуть, сказать****. Он исполняет, что обещал с такою самонадеянностию: своими замечаниями, намеками удовлетворять всей обширности слова сказать, говорить о многом и много, толкует не только чужое, но и свои собственные синекдохи* и, желая быть полезным публике, уверяет ее, что он понимал, что говорит. Кто станет в том сомневаться и кто душевно не пожелает, чтоб он понимал, что говорит?
Имею честь быть и проч.
Сноски к стр. 283
* Пользуюсь выражением г. П-ого, которым он так удачно характеризовал новую поэму «Цыгане». См. N 15 «Телеграфа».
** Помещенные в N 8 «Сына отечества».
Сноски к стр. 285
* См. «Т<елеграф>», N 15, стр. 1.
** в = Попу; с = Бейрону; х = сумме сочинителей прежних шуточных поэм; у = Пушкину. Сочинители дурных поэм суть точно величины отрицательные в словесности; след., и четвертый член пропорции должен быть отрицательный. Итак, Пушкин = -у, поелику с больше в, то -у >-х. Что выходит?
*** См. «Телеграф», N 15, стр. 321.
**** См. «Телеграф», N 1, статью l — о должностях журналиста.
Сноски к стр. 286
* См. «Тел<еграф>», N 15, приб<авление>, «Толки о „Евгении Онегине“».
Примечания[править]
Вестник Европы. 1825. Ч. 143. N 17 (выход в свет 24 сент.). С. 23-34. Подпись: И. Р…ин.
Николай Матвеевич Рожалин (1805—1834) — литератор, знаток философии, классической и немецкой литератур, переводчик Гете. Входил в московский кружок любомудров. Его статья появилась как одна из деклараций кружка после опубликования второй статьи Полевого против Д. В. Веневитинова, в которой сам Веневитинов и его друзья усмотрели личные обвинения (в «зависти к известности Пушкина»). В письме А. И. Кошелеву и А. С. Норову от конца августа — начала сентября 1825 г. Веневитинов писал: «Рожалин послал в „В<естник> Е<вропы>“ славное письмо к р<е>д<а>кт<о>р<у>, в котором он защищает мои мнения и обличает самозванца-литератора, письмо дельное, которого никак не стоит Полевой и в котором сочинитель умел скрыть всякое личное участие. Киреевский в жару также написал не совсем удачный сбор колкостей на Полевого, но потом разорвал написанное» (Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980. С. 356—357). Статья Рожалина появилась почти одновременно с ответом самого Веневитинова и имела целью не столько интерпретацию Пушкина, сколько опровержение общих теоретических и критических посылок Полевого, которого Рожалин упрекал в поверхностности и некомпетентности суждений. К моменту выхода статьи Рожалин с Пушкиным знаком еще не был; их личное знакомство состоялось осенью 1826 г. Позднее Рожалин участвовал в организации «Московского вестника» и был одним из ведущих сотрудников журнала. С 1828 г. жил за границей.
1 Здесь скрыт намек на «Письмо издателя к N.N.» (Московский Телеграф. 1825. N 1. С. 3-17), где Полевой изложил свои взгляды на цели и задачи современного журнала и на обязанности журналиста. Рожалин и дальше обращается к «Письму издателя», намекая каждый раз на несоответствие реальной деятельности Полевого-журналиста идеальной программе, им некогда заявленной.
2 См. примеч. Веневитинова на с. 270 наст. изд.
3 В «Письме издателя к N.N.» (Московский Телеграф. 1825. N 1. С. 6).
4 На С. 311—324 Прибавления к N 15 «Московского телеграфа» помещена статья «Матюша-Журналоучка» (подпись: Я. Сидоренко), где в форме разговора между Матюшей и «автором» высмеиваются «нелепости», встречаемые в «Литературных листках», «Сыне отечества», «Северном архиве», «Северной пчеле» — изданиях Булгарина и Греча. Противники Полевого в свою очередь нашли в «Матюше…» неточности, несправедливые обвинения, насмешки. Другие материалы номера также дали повод к нападкам на «Телеграф». Подробно см.: Прибавление к ч. 103 «Сына отечества» за 1825 г. (антикритики IV—VI); Северная Пчела. 1825. N 80, 82 и др.; Полевой. С. 399.
5 См. с. 263 наст. изд. Рожалин имеет также в виду примечание Полевого к опубликованному в N 15 «Телеграфа» переводу отрывка из «Истории герцогов Бургундских» А.-Г. де Баранта: «Французы говорят, что г. Барант создал новый род истории, доныне неизвестный, и надобно признаться, что он показал новую сторону в искусстве писать историю. Он, собственно, рассказывает события, а не пишет истории; оживляет пред глазами читателей прошедшие поколения и заставляет их говорить».
6 Утверждение: «Граф Сегюр, бывший некогда посланником при нашем дворе, был после того курфирстом» (Московский Телеграф. 1825. Прибавление к N 15. С. 321) приведено Полевым как образец «нелепости», заимствованной из журналов Булгарина и Греча (без точной ссылки). В «Сыне отечества» было заявлено, что фраза изобретена самим Полевым в полемических целях (Сын Отечества. 1825. Прибавление 1 к ч. 103. С. 57). Л.-Ф. де Сегюр (1753—1830) — французский посланник в России в 1785—1789 гг., писатель и историк. Курфюрст (нем. Kurfurst; буквально — избирающий князь) — в старой Германской империи так назывались князья, обладавшие правом избрания императора.