Ицхок-Лейбуш Перец[править]
Не засудили[править]
У преддверия потустороннего мира[править]
Закончится эта история, мои дорогие читатели, в высоком присутствии, в чрезвычайном присутствии, где жизнь и смерть, как на чашках весов, --в окружном суде; за красно крытым столом с золотыми кистями да бахромой по бокам.
Зато зачалось все это в убогом и низменном — в богадельне.
Всего лишь одна комната, разгороженная надвое легкой перегородкой, — для стариков отдельно, для старух отдельно. (В нашем благочестивом городке даже погребают отдельно!) В каждой половине — окно на улицу и дверь во двор.
И вот сидят они (только Лейбл-шадхн, у которого нога парализована, лежит), сидят в полном сборе, старики да старухи, у преддверия потустороннего мира; всем светом забытые, лишь благочестивыми благотворителями не оставленные; считают свои последние, глухие, беспросветные, подслеповатые, ковыляющие дни и готовятся…
Однажды пала ночь.
Служитель, что принес трапезу, ставни прикрыл и наказал, чтобы во-время свечи тушили и двери приперли бы за собой.
Старики да старушки дохлебали белесыми губами юшку из-под рыбы, пожамкали беззубыми ртами размягченные кусочки хлеба, плававшие в горшках (пожелтевшая «зеленая» Двоша, бывшая торговка зеленью, только ртом водит; она ничего не помнит, не видит, даже самые большие буквы в молитвеннике; не слышит, даже когда другой читает молитву), и сразу же принялись за долгую молитву покаяния на сон грядущий,
Помолившись, отстукав при этом, как полагается, дрожащими кулаками в усталые груди, улеглись они (за исключением Лейбл-шадхена, который уже лежит) кряхтеть… затем понемногу похрапывать и погружаться в сны.
Частенько снятся им дни прошлого; отзовутся старые недуги — застонут; не то забредет в усталый мозг картина давнего летнего дня — и скользнет светлый лучик по морщинистому пергаментному лицу. Большей частью, однако, привидится им тот свет, и ходят на их лицах тени ужаса и страха; видится им во сне тысячеглазый ангел смерти; железные прутья в руках ангела-экзекутора; чаши весов в верховном судилище качаются перед их глазами.
Да мало ли чего еще пугаются у преддверия потустороннего мира.
А в улице вдруг:
Трах!
И звенят разбитые стекла.
— Ой-ой! — просыпается старик.
А в улице опять — бег, свист, песня.
— Хлеба всем!..
— Пекарей разогнали!..
И — трах! — стекла звенят.
— Света всем!..
— Фонари разбили!..
— Целого не осталось!..
И снова:
Трах!
Опять разбитые окна.
И еще раз, и еще раз. Так по всей улице.
Тут уж все пробудились. Сидят, свесив ноги с постели, трепещут.
Только «зеленая» Двоша не слышит ничего.
Сидят мужчины, охваченные смертельным страхом, ворочают белками в темноте.
А женщины, которые тут же за загородкой, стучат мужчинам:
— Мужчины, что такое на улице?
Не отвечают мужчины, у них зуб на зуб не попадает.
Тогда женщины зовут:
— Мужчины, да ведь вы мужчины! Вышел бы кто-нибудь, открыл бы ставень, выглянул бы!
— Поглядел бы кто-нибудь, что там творится на улице!
— Ведь все вверх дном идет!..
Но мужчины молчат.
Лейбл — «всеизвестный» шадхн, который не в состоянии присесть, дрожащей рукой нащупывает спички, чтобы зажечь свечу, постоянно стоящую у его постели, и не находит ее; долго шарит он и вдруг сбрасывает со столика свечу вместе с медным подсвечником.
Раздается звон, старики и старушки вздрагивают; пробудилась последняя — глухая и слепая «зеленая» Двоша, пробудилась и принялась неожиданно читать молитву «Бог Авраама…» — единственное, что она помнит.
За нею — другие женщины. А там уже все плаксиво, испуганно, с надрывом читают «Бог Авраама»…
Слезы текут даже у мужчин.
А в улице с песнями бьют фонари.
Внезапно оттуда донесся звук трубы.
Низвергатели фонарей несутся кто куда, врассыпную. Труба все ближе, ближе. С улицы уже слышен тяжелый топот. Идут, ступают.
— Солдаты! — вскрикивает Лейбл-шадхн почти обрадованно.
Старики да старушки начинают успокаиваться.
А в улице уже команда:
— На-а пле-чо!
Звенит перекладываемое из руки в руку оружие. Шаги удаляются все дальше, дальше и пропадают где-то в соседней, в третьей улочке.
В богадельне становится тихо и зябко.
Престарелые забираются снова с ногами в постель, натягивают одеяла на голову и тихонько дрожат.
Дрожат вот так в темноте и раздумывают:
«Что бы это могло быть? Что это такое? И что еще будет?»
Так поодиночке и засыпают без ответа.
Лишь утром приходит ответ на их вопросы.
Пробудил их далекий выстрел. И тотчас же заявился служитель с завтраком и сказал:
— Революция!
Революция и гусиные пупки[править]
В один прекрасный теплый день все высыпали на двор. Служитель помог вынести «всеизвестного» шадхена с постелью, и все уселись вокруг него.
Лейбл, бывший служка в братстве погребальщиков, важная персона на костыле, уселся подальше от неучей. Но уселись всё же все. Иной раз кто-нибудь и выползет на улицу, чтобы протянуть руку. Но сегодня — ни за что! Опасно.
Служитель перед уходом предупредил: — Лавки будут закрыты, трамваи ходить не будут, извозчики не выедут. Будут демонстрации с красными флагами. И патрули будут ходить с заряженными ружьями и стрелять.
Тут одна старушка побледнела.
— Почему это? Почему бы им стрелять?
Шадхн прикусил белесые тонкие губы:
— Так следует!
— А люди, — сказал Мейше-портной гордо, — рискуют жизнью!
Мейше-портной здесь самый молодой и здоровый. У него лишь дочь убежала, жена умерла и правая рука сохнет. С иголкой ему уже не совладать, а так — совсем еще крепкий человек.
— И чего же они хотят, твои люди? — ехидно спросил шадхн.
— Я-то знаю, чего они хотят, — ответил Мейше-портной и, подмигнув красноватыми глазками, усмехнулся в козлиную бородку.
Говорить он не станет: дохлятина, можно сказать, покойники все. Тогда шадхн произнес:
— У-гу…
Это означало: он сомневается, знают ли остальные, а тем более Мейше-портной.
«Отсохни моя левая рука, — сказал про себя Мейше-портной, — если я не знаю! Это идут на хозяев».
И он уже не может сдержаться:
— Разбойники, весь мир захватили!
— Вот как! — сказал шадхн.
— Мира ему уже нехватает, портняге этому, — скривилась старушка.
— А почему бы и нет? — вскочил Мейше-портной. — Что, у меня заместо души луковица! Не по вкусу он мне, что ли, придется! Да пусть моя левая рука отсохнет…
И он сел, все еще продолжая ворчать:
— Все забрали эти убийцы! Юшкой из-под рыбы кормят они нас! Им все — дома, деньги, украшения, платья! Кто возводит дома? — каменщики. Кто создает украшения? — золотых дел мастер. А кто платья шьет? — я.
И он стукнул себя в худую грудь так, что зазвенело.
А шадхн спросил его:
— Ну, а деньги кто делает?
Мейше-портной запнулся. Ответил, заикаясь, Лейбл, бывший служка погребального братства:
— В-власть.
Тогда вновь вскочил Мейше-портной:
— Вот это-то как раз и не годится!
Поднялся страшный шум.
— О-о, разошелся…
— Скривило бы ему набок рот…
— Да хватит!..
Но у шадхена совсем нет охоты спорить!
— Вот власть-то, — сказал он, — и стреляет!
Портняжка ему зло в ответ:
— Пока подчиняется солдат…
— Но он обязан, — вырвалось сразу у всех, — на то он и солдат.
А портной все не поддается.
— Вы что же думаете, эти злодеи, хозяева, служат в солдатах? Они, негодяи, мерзавцы, откупаются…--И он опять ударил себя в грудь. — Мы служим! Ну, уж посмотрим!
И глаза у него запылали еще ярче, бородка затряслась.
— Заберут у них все добро…
А ядовитый шадхн вновь с вопросом:
— И ты тоже? А какого добра тебе, сухорукий, не хватает?
Мейше-портной задумался на мгновение и рассмеялся:
— Сейчас? Сосет что-то под ложечкой. — И вновь задумался, а затем объявил, чего бы ему хотелось:
— Гусиный пупочек…
— Не глуп! — сказал шадхн.
Тут у всех изо рта слюнки потекли. Каждый стал повторять про себя: «гусиный пупок!»
Даже глухая услышала и зашлепала мокрыми губами:
— Гусиный пупочек…
И Лейбл, бывший служка погребального братства, повторил:
— Гусиный пупочек…
Вновь поднялся шум:
— В кишках так и играет…
— Им бы такую жизнь, хозяевам! Ну, можно ли протянуть день-денской, поевши рыбной юшки чуть да хлеба кусочек!
— К тому ж половину крадет служитель…
— Давайте же на самом деле жизнь усладим…
— Кажется, от одного запаха душа возликовала бы…
И у края могилы, у преддверия потустороннего мира, является дьявол искуситель. Разгорелись страсти — вкусного бы им чего-нибудь! Зажглись белесые глаза, вздрогнули обвисшие губы; а раскоряченные рты хрипловато перекликаются:
— Пупочек!.. Ах, пупочек!.. Ох, гусиный пупочек! Ах, жирный гусиный пупок!.. Благоухающий…
И руки сами вытаскивают из карманов, из пазух двух-трехгрошовые монеты.
— Но кто же пойдет? Кто пойдет?
— Я — нет! — вздохнул шадхн.
— Я! — выкрикнула «зеленая».
Но ее не хотят.
— Боже сохрани! Она не дойдет, недоскажет. Как раз посередке забудет обо всем — беспамятная ведь, корова.
Хотел было пойти Мейше-портной, но и против него возражают:
— С одной рукой, да еще левая. Он потеряет. У него выбьют из рук.
Тогда отозвался Лейбл-служка:
— Я-а…
Так говорит он.
Он здесь самый старый, самый слабый, ходит на костылях.
И пошли выкрики:
— Да! Да! Он! Он знаток!
— Заведующий столовой знает его и не обманет.
— Но ведь он почти слепой! — попытался кто-то возразить.
— Он знает город на память…
— Ведь он на костыле…
— Пусть на костыле, лишь бы понимал…
И ему помогли встать, дали костыль в руки, и он пошел; голову, насколько это возможно, поднял; пошел, постукивая костылем, и не без величия. А народ вслед:
— Смотрите, смотрите, пошел!..
— Выбери только, Лейбл!..
— Проси его, порядочный пупок!..
— И чтоб упаковал в бумагу!..
— Побольше бумаги!..
— И чтобы веревочкой перевязал!..
— Обязательно!..
— Да не потеряй!..
Костромские богатыри и лейбл-служка[править]
Высоким, широкоплечим костромским солдатам приказано перевести арестантов в острог.
И вот стоят они, выстроившись, с ружьями наперевес, перед юным офицериком с остренькими усиками, быстрыми глазками; он поучает, как им обходиться в дороге с «врагом внутренним».
«Внутренний враг» — это поляк и еврей.
Еврей еще опаснее.
У костромских великанов в усах чуть заметный смешок: «еврейчики, и вдруг опасны! Эх, мошки этакие!»
Но офицерик поясняет:
— Дьявол в них сидит! На демонстрацию выползают дети из люлек, старцы с постелей встают, из больниц выходят.
Такая уж у них ненависть к государству российскому, такая уж затаенная вражда к святой церкви.
Мухи, а когда нужно львами, тиграми становятся. Они притворяются лишь слабыми, как на призыве, маскируются. Хитрый народ эти антихристы.
И с бомбами они идут!
Тут уж лица у великанов тускнеют. На них ложатся суровые тени. Детские глаза загораются зловещим огоньком. Ручищи крепче сжимают винтовку.
Затем команда:
— Марш!
И они направляются твердым, уверенным шагом, уверенные в том, как им нужно поступать.
Забравши из участка арестованных, старых да малых, женщин да юнцов, ведут они их, серьезные, молчаливые, не без боязни, по улицам в острог.
Вдруг навстречу еврей. Таращат глаза:
«Как тихо он шагает!.. Ногами точно щупает, как рукой… крадется… Что-то держит обеими руками… И так осторожно… подальше от себя…»
Окружили тут же.
Старшой сразу:
— Дай-ка сюда!
Лейбл не подчиняется.
Пытаются отобрать — не дает; хотят вырвать — обороняется.
— Мое, мое! — кричит он. — Разбойники!
Еле рассмотрел подслеповатыми глазами: солдаты. Он уже готов бросить свой пакет, но его настигает грозный окрик:
— Не бросать!
Вскинулся было, и получил штыком в самый нос.
И повели его с разодранной ноздрей обратно в участок вместе со всеми арестованными.
Пакет положили на зеленый стол, послали за саперами.
Пришли саперы, все отступили. Саперы осторожно развязали веревочку, дрожащими руками раскрыли пакет и нашли там… Вы уже знаете, что.
Не засудили[править]
Составили протокол:
«Не подчинился патрулю… Сопротивлялся… Оскорбил патруль… Обозвал разбойниками…»
О пупке ни слова — проглотили, нет его.
Написали, припечатали и направили куда следует. Лейбла, которому доктор зашил ноздрю, тоже направили куда следует.
Через несколько месяцев все это повстречалось в суде: Лейбл, костромичи — двое часовыми, остальные свидетелями — и протокол.
Всё здесь, кроме пупка.
И вот сидят за красным столом строгие господа.
Председатель спрашивает:
— Сознаешься?
Лейбл молчит, ничего не понимает. Бурчит один из судей:
— Он и не ответит…
А прокурор:
— Подавился…
Тогда выслушивают свидетелей. Они отвечают:
— Так точно!.. Нес какой-то пакет… Не подчинился… Боролся… Обозвал разбойниками…
Спрашивает защитник:
— Какой пакет?
Один из свидетелей:
— Не знаю… Отдали в участок…
— Куда же он девался?
Судья бурчит:
— Известно, еврейчики… выкрали…
А прокурор:
— На это уж они мастера…
Защитник собрался было вновь спросить, но председатель перемигнулся с заседателями и строго заявил:
— Это к делу не относится. Здесь не участок судят.
Опустил тогда защитник голову и принялся взывать о милосердии:
— Господа, вы ведь видите, старик…
В ответ бурчат:
— У-гу… Ненависть растет с годами.
И пошла тут перепалка у защитника с прокурором.
— На костылях, — говорит адвокат.
— Так являются они и на призыв, — усмехается прокурор.
— Глух и слеп…
— Сработано совсем по-еврейски…
— Полумертвый…
Тут уж все смеются.
Тогда защитник приходит в негодование; как-никак, ведь и он человек с весом, и он кричит Лейблу по-русски:
— Эй, жид, подними-ка свои палки!
Но Лейбл ни слова не понимает. Зовут знающего по-еврейски, и он переводит:
— Лейбл, приказано поднять костыль…
Приходится подчиниться.
Но сил-то у него нет, руки дрожат, а костыль тяжелый. Все ж тянет, раз приказано.
Тянет, рвет, подымает, и вдруг как култыхнется…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Короче говоря:
Не засудили!
Версия 1.0 от 16 июня 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится по «Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского», под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, ГИХЛ, Москва, 1941.