Известно, — верные люди сказывали, — что левые в 1905 г. наделали массу ошибок и именно потому оказались в накладе. 1905 г. сменился 1906-м, советы депутатов — первой и второй Думой, левых сменили кадеты, и вопрос стал так, что теперь, когда судьбы страны перешли к людям осведомленным и осторожным, и когда ошибок не будет, теперь Дума обрастет мусором, и конституция упрочится. Но вышло почему-то так, что первые две Думы были упразднены прежде, чем успели обрасти мусором.
Гучков — тоже верный человек — говорил, что кадеты в 1906—1907 г.г. наделали бездну ошибок и потому оказались в накладе. Но свершилось 3 июня, первая и вторая Думы сменились третьей, руководящее место кадетов заняли октябристы, и так как Дума наполнилась спасительным мусором выше ушей, то по всем признакам следовало ожидать скорого пришествия великих реформ. Однако же пришествие реформ не состоялось и притом в самой высшей мере. Октябристы оказались лишены прав первородства и отодвинуты в сторону, а Балашов с Крупенским стали разъяснять, что октябристы — в силу пылкости своего темперамента и необузданности требований, вообще в силу своего якобинского максимализма — поставили под вопрос самое существование обновленного строя, почему и остались в накладе.
Руководящая, т.-е. главноуслужающая, роль перешла к националистам. На этом политическая кривая оборвалась, ибо куда же было ей дальше опускаться?.. Так телега русской конституции, со страшными муками поднятая на вершину горы и там не поддержанная «ответственными» и «государственными», сорвалась и, подпрыгивая на ухабах, скатилась вниз, пока, наконец, не увязла по самые ступицы в чем-то липком и скверном…
В том небольшом политическом пятне, где — через головы мирнообновленцев и прогрессистов — почти-оппозиционные октябристы протягивают руки почти-призванным кадетам, идет за последние годы хлопотливая возня над тем, как бы «собственными средствами» вытащить телегу на ровное шоссе. И хотя в возне участвуют господа все сплошь образованные, которым не полагается верить ни в сон, ни в чох, но средства у них все выходят простецкие, даже знахарские, и самый разговор, по причине беспредметности своей, ежеминутно сбивается на «тае». — «Вы оттедова наддайте, — говорят правые кадеты левым октябристам, — а мы отседова нажмем, вот оно может и тае»… Но сессия проходит за сессией, а телега, между прочим, все не тае. Наоборот, даже и ступиц уже не видать стало.
— Надо небеспременно рыбье слово знать! — авторитетно заявляет дядя Митяй, с адвокатским значком в петлице. — Слово есть такое, братцы, которым власть с оппозицией венчается.
— Ой ли?
— Верно говорю. В немецкого кесаря земле, бают, дело было.
— Слово есть? Вот кабы его знатье…
— Рыбье слово? Я знаю! — восклицает внезапно дядя Минай, окончивший два факультета.
— Вре-ешь?
— С места не сойтить!
— Ну, сказывай…
— На-ци-о-нал-ли-бе-раль-на-я партия!
Пошехонский этот разговор подслушали репортеры. Отсюда и пошло.
***
[править]«Рыбье слово» дяди Митяя уже дважды или трижды обошло все газеты. Но вопрос пока что совсем не уяснился. Маклаков да Ефремов да безыменные левые октябристы соединяются будто бы вместе и образуют новую «большую» партию, которой физиономия пока определяется только тем, что она будет полиберальнее октябристов и понациональнее кадетов.
Ну, хорошо. А что ж из этого проистечет?
Когда говорят о национал-либеральной партии, как о чем-то известном и не нуждающемся в дальнейших определениях, то имеют в виду — сознательно или бессознательно — немецкий образец.
В Германии после 1848 г. власть осталась в старых руках. После кратковременного приближения к власти в эпоху революции немецкая буржуазия оказалась отброшенной в лагерь либеральной оппозиции. Из этого лагеря на левом фланге его началось в первой половине 60-ых годов отмежевание будущей социал-демократии, а на правом фланге слагается во второй половине того же десятилетия национал-либеральная партия. Ее-то мысленно и подставляют у нас, когда говорят о национал-либерализме. Да и вообще нужно сказать: наш либерализм, несмотря на свою тщательно подчеркиваемую враждебность к Германии, на самом деле и живет, и линяет, и спотыкается исключительно по немецким образцам.
Немецкая национал-либеральная партия означала отказ капиталистической буржуазии от политики, направленной на приобретение власти, окончательный отказ от методов «бешеного года» и признание старого сословного государства целиком, — во имя нового капиталистического содержания.
Надевая «национальный» ошейник, либеральная немецкая буржуазия говорила: «Хотя государственный порядок, руководимый юнкерами, и далек от моего либерального идеала, но я не могу отказать в признании солидному, дисциплинированному и честному правительственному аппарату, а главное, внешняя политика его так энергична и успешна и создает такие благоприятные условия для капиталистического развития, что я отказываюсь за себя, за детей и внуков своих от претензий на самостоятельное управление государством и становлюсь под правительственное знамя, в качестве пайщика, который выигрывает на экономике то, что теряет на политике».
Хулить или хвалить за такое поведение немецкую либеральную буржуазию у нас сейчас нет решительно никакого основания. Но необходимо все же признать, что эта перемена фронта немецкого либерализма не была делом счастливой сметки Ласкера или Беннигсена[1], а имела под собою кой-какой исторический фундамент. Многоуважаемым Митяям и Минаям русского национал-либерализма не мешало бы вникнуть в следующее обстоятельство.
Важнейшей задачей революции 48 г. было объединение Германии, разорванной на куски несколькими десятками немецких династий. Этого революция не достигла. Но задачу она поставила во весь рост. Прусская монархия принялась на свой лад объединять Германию. Это было не очень простое дело, значительно посложнее, например, выделения Холмской губернии. Бисмарку пришлось вести в 64 г. войну против Дании, в 66 г. против Австрии и жестоко разбить ныне царствующего Габсбурга — из-за Шлезвига и Голштинии, а, главным образом, из-за гегемонии в немецком союзе. Затем ему пришлось вести войну с Францией и разбить в 70 г. Наполеона III, который в расчленении и унижении Германии видел свою неприкосновенную привилегию. Только после датской кампании, после Кениггреца и Садовой, Бисмарк получил возможность заложить фундамент Германии в виде северо-немецкого союза, только после Меца и Седана он довел свое дело до конца, — т.-е. хоть и на свой юнкерски-солдатский лад, но все же выполнил завещание революции 48 года.
Войны 66 и 70 г.г. — за создание экономического и национально-политического целого — заключали в себе несомненный революционный элемент. Бисмарк вынужден был не останавливаться почтительно перед тем, что он называл «неисторическим шарлатанством с суверенитетом немецких государей». При расчистке исторического пути пришлось сковырнуть кое-какие династии. Мало того. В борьбе с династическим партикуляризмом немецких князей и князьков Бисмарку не оставалось ничего другого, как противопоставить центробежным династическим тенденциям центростремительную демократическую: всеобщее избирательное право, — сперва в северо-немецком союзе (1867 г.) а затем и в империи (1871 г.). И только тогда настала эпоха оппозиционного разоружения капиталистических классов.
Между революцией 48 г. и образованием национал-либеральной партии протекли почти два десятилетия. Это была эпоха контрреволюции, злобного реванша юнкеров за обиды 48 г., время разнузданных бюрократических хищений, судейского сервилизма и позорных унижений на международной арене. Национал-либерализм тогда не появлялся. Наоборот, последние годы этой эпохи были временем особенно острых конфликтов прусского либерализма с правительством, которому палата из года в год отказывала в кредитах. Только после победоносных войн Бисмарка и основания северного союза с демократическим парламентом капиталистическая буржуазия, почувствовав под ногами почву нового централизованного и конституционного государства, отказалась от «безответственной» оппозиции и сплотилась под национально-либеральным знаменем. Не раньше, не авансом, не для поощрения, не в кредит, а post factum, когда результаты уже были налицо. Вот что надлежало бы заметить себе некоторым просвещенным простакам.
Национал-либерализм был капитуляцией немецкой буржуазии перед Бисмарком. Но капитуляция эта произошла лишь после того, как Бисмарк и его доверители вынуждены были сами капитулировать перед элементарными потребностями капиталистического развития. А ведь в чрезмерной силе характера и в излишнем мужестве немецкую буржуазию никто еще не обвинял!
***
[править]Германский либерализм принес остатки своих принципов в жертву на алтарь государственного успеха. Но на каком алтаре собирается приносить — увы, уже приносит! — свои жертвы русский либерализм? Какие такие предпосылки у нас создались для национально-либеральной партии? Каким таким багажом исторических заслуг обременены наши собственные Бисмарки? Где он, Георгий Победоносец старой власти, укротитель либерализма, русский Бисмарк?
Немецкий Бисмарк говорил фактами: «Мы вам дали Шлезвиг и Голштинию, победы Кениггреца и Садовой, Меца и Седана, мы вам дали Эльзас и Лотарингию, мы привезли вам в вагонах 5 миллиардов франков золота, мы показали, что силен наш бронированный кулак, который служит вашим интересам!»
А что могли бы сказать безнадежные кандидаты в русские Бисмарки?
Немецкий Бисмарк говорил фактами: «Мы вам создали кровью и железом единую Германию и, не испугавшись плагиата у демократии, мы скрепили государственный фундамент всеобщим голосованием народа».
Ну, а наши что могли бы сказать? «Отечества мы, конечно, не объединили. Зато мы воссоединили Холмскую губернию и в который раз воссоединяем Финляндию. Всеобщего избирательного права мы не дали, зато дали закон 3 июня. И разве, наконец, процесс Бейлиса не подводит итога всем политическим и культурным заслугам нашим?»
Или, может быть, политики «своих средствий» скажут: «Да, за Бисмарками нашей реакции заслуг немного. Но для того-то мы и хотим перекраситься в национальную партию, чтобы толкнуть их на путь реформ. Если мы станем национальнее, то, может быть, бюрократия станет — тае, тае — либеральнее»…
Да разве же эта политика не была испробована? Разве не на ней строили октябристы все свои расчеты? И разве они не просчитались самым постыдным образом?
— Да, но ведь октябристы при этом почти начисто отказывались от либеральной программы?
Совершенно верно, но разве этот отказ отвратил от них ухо властей? А затем, сами кадеты, — ведь и их расчеты опирались на национальное сотрудничество с правительством 3 июня в области внешней политики: неославянская полоса, роман с Извольским, неофициальные дипломатические поручения Милюкова, поддержка кадетами Сазонова, — разве это все не было уже проделано? И разве все это принесло что-нибудь, кроме… огорчения?
Какое же такое новое слово могла бы сказать национально-либеральная партия? Мирнообновленцы, прогрессисты, правые кадеты, левые октябристы или национал-либералы — bonnet blanc или blanc bonnet, — как ни называйте, но от этого переименования не отворятся старые затворы.
15 октября 1913 г.
