I
Темнота сделана из шоколада.
Шоколадом обмазаны стройки,
Шоколадный липучий воздух
Лежит на листве деревьев.
Прислушиваясь к шуршанью веток,
К теченью ночного ветра,
К биению ночного пульса,
Я сижу у себя на постели.
До моего напряженного слуха
Добираются через окошко:
Резиновый шелест мака,
Огуречный мохнатый шорох,
Словно кожаный, хруст капусты
И шипенье ползучей тыквы;
Настороживши белое ухо,
Подмявшись немного набок,
Сидит, как больная собака,
Рядом со мной подушка.
Так всегда, как только
На деревьях большие тени
Закачаются, как обезьяны,
Я сажусь у себя на постели
Изучать тишину и прохладу,
Думать о том и об этом,
Болтать босой ногой,
Водить ею, как кистью по полу,
Беседовать с душой огорода
И цитировать сонной природе
Прочтенные за день или утро.
Мне двадцать два года,
Пора, в которую юность
Находит свой первый разум,
В которой она не порох,
Не восторженный залп чечетки,
Не порыв до звезды, не клятва,
А внимательность, четкость, обет.
О, в это время солидность
Ложится на ваши щеки,
И метой особых трещин
На ваши пиджак и брюки
Падает это время.
В это время заводят
Манеры, любовницу, гордость,
Выходную кофейную пару,
Службу, жену и собаку.
И еще в эту самую пору
Идут покупать в магазины
Большие стенные часы, —
Чтоб они пели в столовой,
Чтобы стучали и тикали,
Вставляли бы "так" в беседу,
Напоминали о супе
Или о часе свиданья.
Но если бы вы захотели
Спросить моего соседа,
Который — пример и мера,
Который — часы и мудрость,
Который — зря не скажет,
Потому что он местный доктор,
Потому что он член профкома —
Изюмина здешней жизни, —
И вот вы придете завтра,
Протянете вашу руку
По направлению домика,
Что головой старухи
Тонет в зеленых буклях,
И с позой Наполеона
Вы спросите: — Кто ж это
Сидит на его пороге? —
И доктор прищурит веки,
Тронет пенсне и нос,
И солнечный злой кузнечик
Сверкнет, пролетая в стекла,
И доктор скажет: — Это —
Живет прожигатель жизни,
Местный чудак и лодырь,
Хвастун, фантазер и мечтатель,
Который во что бы ни стало
Желает из арбузных зерен
Вырастить дерево жизни.
Который не ходит на службу,
Который, который, который
Даже в казенной анкете
На вопрос о профессии пишет
Нелепое слово — н о б у ж. —
И если вы очень хитры,
И если вы хоть немного
Водили знакомых за нос,
И если ваше счастье
Вечно у вас в кармане,
То доктор положит руку
К тому невозможному месту,
Где парадоксом рассудка
Должно находиться сердце,
И, понижая голос
До самых интимных клавиш,
Он вам откроет тайну —
Что та, чье тело блещет
Мензуркой на летнем солнце,
Та, которую любит
Этот отпетый малый,
Будет женою доктора!
И вот я сижу, как видите,
Мигаю смешно глазами
И ничего не хочу добавить
К моему куррикулюм витэ.
Это ведь я, конечно,
Не имею жены и службы,
Диплома и биографии,
И часы мои так испортились,
Что я временами слушаю,
Не пошли ли они назад.
А та, что при летнем свете…
Ах, но об этом стоит ли?
Я это только к слову, —
Мензурка и солнце — знаете,
Оценят весьма не скоро
То, чем я занят в жизни.
И вот потому, как только
На деревьях большие тени
Закачаются, как обезьяны,
Я сажусь у себя на постели
Думать о том и об этом,
Слушать биение пульса
У этой огромной ночи
И, забывая в сердце
Горечь большой обиды,
Растить из арбузных зерен
Дерево нашей жизни.
Ах, вам, наверное, вовсе
Все это незнакомо, —
Мгновение — и мир наполнен
Простором летящих красок,
Мгновение — и вы повисли
В воздухе, словно клоун.
Вот, например, артишоки…
Я их никогда не видел,
Я даже не знаю: это
Фрукты или орехи?
Но чуть я прищурюсь глубже,
Чуть улыбнусь хитрее,
Я их могу представить,
Все эти злые штучки!
Вот на голом месте
Грибом вырастает домик,
Вот через дырку в крыше
Тянется нитка дыма,
Вот все выше, выше,
Бросая длинные тени,
С листьями словно лыжи,
Поднимаются два растенья.
Вот закачались в ветках
Капельные закорючки,
Вот южный ветер в листья
Дохнул апельсинным жаром,
И у плодов на спинке
Вырос мышиный хвостик,
И вон уже там виднеется,
Как, раздувая щеки,
Два шоколадных индейца
Кушают артишоки.
Но все это меньше капли,
Разбитой на тысячи капель.
Это мгновенье даже
Часы записать не могут.
И вот я сижу и слушаю
Биенье ночного ветра,
Резиновый хруст капусты.
Настороживши белое ухо,
Сидит, как больная собака,
Рядом со мной подушка,
И тишины огромная сумма
Наполняет в комнате щели,
И шоколадный ветер
Врывается через окна.
Но движется где-то стрелка
Чьих-то часов в столовой,
И время по небосводу
Разливает цветную воду.
И мир, освеженный утром,
Раскрывается лезвием солнца,
Как раковина с перламутром.
II
Доктор приезжает в двенадцать.
Плоским сырым тараканом
Движется тень тарантаса.
Восковые прозрачные тучки
Игрою неведомых формул
Скользят по его лакировке.
Полдень, и солнце ланцетом
Срезает тела теней.
Полдень, и вертикаль небосвода
Лучится на каждой вещи.
И, подставляя руку
Вешалкой для полотенца,
Величественный, как реторта,
Доктор идет купаться.
Я остаюсь у лошади,
Я наблюдаю, как доктор
Не видит строение мира.
Вон там, где кривая дорожки
Согнута в виде колена,
На доктора лезет шиповник,
Вон там, где солнце плавает
В зеленом растворе листьев,
Как жирная капля в супе,
Доктор, споткнувшись неловко,
Стреляет руками в небо.
Так он идет, и крушенье,
И смерть легкодумных кузнечиков,
И мир приключений и казусов,
Теснота его линий и отсветов
Преследуют тело доктора.
Но я увлекаюсь игрою
Природы и человека, —
Желтоватое зыбкое пламя
Ложится на лак тарантаса,
Оно проплывает обрывком
Вечерней зари и румянцем
Оживляет уснувшие крылья.
Ах, это пламя, мгновенье-
Оно интригует колеса,
Мгновенье — ныряет на втулки
И рвется о радиус спицы.
И, делая пол-оборота,
Я вижу идущую Зину.
Гаммой складок и дрожью
Едва уловимого ветра,
Как музыкальная фраза,
На ней раздувается платье.
- А! — удивляюсь я. — Зина!
Не правда ли, славное утро?
- Утро? Утро чудесное! —
Она отвечает, и ветер
Шуршит в подворотах платья.
- Вы служите кем-то у доктора? —
Замечает она и мимо
Проносит цветение складок.
- Да, — соглашаюсь я, — верно.
Он думает, что вы похожи
На мензурку под летним солнцем… —
Но ветер проходит справа,
И, как по течению рыба,
Влево уходит фраза,
И Зина, бросая: — Успеха! —
Идет догонять подругу.
Но я вспоминая о чем-то.
- Зина, — кричу, — минуту!
Если вы будете в лавке,
Купите мне пачку спичек! —
Но ветер проходит слева,
И, словно слепая рыба,
Фраза ныряет в листья.
И два розоватых пламени,
Похожие друг на друга,
В скрещеньи воздушных линий
Режут кривую дорожки.
Я остаюсь у лошади.
Средневековой грустью
Ветер шипит в деревьях,
Мазками неверных красок
Течет по дорогам полдень,
И куриным крутым бульоном
Плавает в поле солнце.
И, увлекаясь, как в детстве,
Вибрацией красочных пятен,
Я забываю о грусти.
У паука, что на светлой струнке
Свисает вроде смородины,
Я отрываю ногу.
И вот оловянной каплей
Он грузно падает в листья,
И вот он бежит, бедняга,
Словно сто тысяч мертвых
Догоняют одного живого.
А нога его на ладони
Танцует веселый танец,
Кидается вправо и влево,
Пытаясь найти опору.
О, этот обрывок жизни,
Он корчится в страхе смерти,
Кривляется, как юродивый,
В безумном желании бегства.
Но жалость моя спокойна.
Эти тела природы, —
Я готов их спаять в едино,
Я готов их разбить на части,
Разложить на детали клеток,
Все для того, чтоб яснее
Видеть строенье мира.
Все для того, чтоб представить
Особенность каждой вещи,
Подробности каждого сердца,
Причины любого пульса,
Любых изменений: звука,
Тяжести, цвета и формы.
Чтоб изучить донельзя:
Привычки огня и ветра,
Характеры света и тени,
Интимность прохлады сараев,
Пейзаж стола за обедом,
Мозаику неба ночью
И его географию в полдень.
Чтоб подчеркнуть различие
Или отметить сходство
В белизне молока и бумаги,
В неба и глаз синеве.
Каждый клочок природы,
Осколок, обрывок мира —
Он для меня источник
Еще не разгаданных формул.
У ветра я наблюдаю ритмичность,
У солнца — игру молекул,
Изучаю у лошади зренье,
Ищу его высший разум,
Его остроту и сущность.
Смотрю, как сместились краски,
Как сдвинулись линии строек
В фиолетовом объективе глаза,
Как ромашки белыми искрами
Рассыпались по оболочке,
Как там сложилась сумма
Из колебаний света,
В какую чудесную тему,
В какой сумасшедший кадр
Там развернулся полдень.
Но вот в глубине объектива
Появляется вялая точка,
И, запахи йода и мыла
Мешая с запахом лета,
Доктор идет к тарантасу.
— Доктор, — говорю я, — смотрите,
Как изумительно небо!
— Мнда-а, мычит он, — занятно,
Но я потерял пенсне.
III
Я просыпаюсь. В обрывках
В раздробленности формулировок
Моего полуденного сна
Встает золочение мира.
Над моей головой и над крышей
Стоят вертикальные тучки,
И, разбив тишину и дремоту,
Врываясь в окно, как в аорту,
Пульсирует в воздухе голос.
Я поднимаюсь на цыпочки:
В пыльце перламутровых пуговиц,
В цвету полосатых подтяжек,
Делая руки как Ф,
Как Д расставляя ноги,
Доктор беседует с зеркалом.
-Ах, — начинает он, — Зина,
Вы думаете, коммунизм — это
Неразбериха цветов и линий,
Дурацкое пенье кузнечиков,
Вся эта зеленая каша
Из солнца, кустов и дорожек?
Нет! — говорит он, и жестом
Неподражаемой сочности
Цветет увлеченное зеркало,
И в пятом его измереньи
На столе голубеет рассольник,
Гарцует окошко, и небо
И тучи плывут у комода.
-Но нет!- повторяет оратор.-
Это проверенный минимум,
Навсегда заведенная мера,
Кило — и ни грамма больше,
Метр — и длинней ни капли,
Рецепт — и никаких историй,
Минус "Нобуж" и заумь,
Минус Андрей и зерна
Шалых его фантазий.
Для этого только нужно
Как можно упростить вещи
И вычесть биение сердца,
Вышедшего за пределы.
- О, — добавляю я, — доктор!
Нужно не верить зеркалу
И закрывать окна!
IV
Я им ответил: — Сто двадцать!-
Сто двадцать! Вам кажется — мало?
Вы шутите? Нет? Невозможно!
Позвольте заметить — вы глупы.
Ведь это огромная уйма,
Это костюм или книги,
Это почет и зависть,
Это часы или это…
Все это взятое вместе.
Я выдумал службу, — так лучше,
Я смогу без всяких историй
Заняться спокойней Нобужем.
К тому же, подумать, отныне,
Родители будут покойны,
За каждых четыре недели
Сиденья, пыхтенья, глупенья
Их сын получает сто двадцать.
Я обманул их. Конечно,
Они мне не верят ни капли,
Но так или эдак в два десять
Отходит мой поезд на "службу".
- Чудесно! Прощайте! Сто двадцать!
И, громыхая портфелем,
Я ухожу через поле.
V
Карамелью пахнут поля,
Карамелью насыщен воздух,
Живым Моссельпромом лето
Развертывается перед глазами.
Я поднимаю ногу, и по подошве,
Шипя, пролетает ветер.
Я опускаю ногу, и по колено
Она увязает в зелень.
И, как сладкий воскресный пирог,
Мой след разрезает поле,
Так по его диагонали,
Через горящее лето,
Я добираюсь к оврагу.
Здесь краски столпились в кучи;
В синие и желтые пятна
Сгустились земные соки;
Здесь пауки голенасты,
Как мавры или голландцы,
Лягуши свежи, как будто
Их только покрыли краской.
Здесь я наблюдаю, как кверху
По зеленым стропилам былинок
Течет муравьиный мусор
И как, овраг принимая за реку,
Танцует стрекозами воздух.
Так я забавляюсь минуту,
И ветер, пролетая, полощет
Пикейные воротнички ромашек,
Дешевенький ситец колокольчиков
И зеленое сукно тимофеевки.
Но на той стороне оврага,
По наклонной плоскости трав,
Как розовый карандаш,
Проходит фигура девушки.
И так как фигура любимой
Схожа с фигурой подруги,
И так как на длину расстоянья
Помножено это сходство,
Я не могу разобраться,
Зина или же Вера
Идет, полыхая платьем.
Но я замечаю доктора.
Милый и бедный ветреник,
Пенсне его где-то потеряно,
И вот, как мельница, что утратила
Принцип своего постоянства,
Как крыльями размахивая руками,
Он боком плывет по воздуху.
И вот он отчаянно балансирует,
Как будто бы по канату
Шагает неловкий клоун.
Но любовь его неудержима:
- Ах, — вздыхает ветер, —
Вы думаете — коммунизм — это… —
Но, оборвав окончанье,
Ветер уходит мимо,
И мне только видно издали,
Как влюбленная мимика бродит
Около рта человека.
Но вот у деревьев головы
Закидываются для поцелуя,
И ветер, свою лиричность
Мешая с риторикой доктора,
Шепчет сквозь листья: — Зина,
Мы жили бы с вами в доме,
Где все и всегда по норме,
Где бьются часы в столовой,
Где в восемь лучится ужин,
Где в девять приходят гости,
Где все передряги жизни
Кончаются у самовара. —
О, мое злое спокойствие,
Я слышу, как где-то в пальцах
Едва уловимой дрожью,
Едва уловимой болью
Шевелится ревнивый холод.
Но следующий вздох ветра
Огромным стеклянным шаром
Лопается от смеха.
И сотнями злых кузнечиков
Прыгает голос Веры.
И, примая ошибку,
Словно неловкий клоун,
Доктор садится в траву.
И ветер, пролетая, кружит
Кружево белой кашки,
Дешевенький ситец колокольчиков,
Пикейные воротнички ромашек
И зеленое сукно тимофеевки.
. . . . . . . . . . . .
Карамелью пахнут поля…
VI
Я возвращаюсь. Темнеет.
Кинематографической лентой
Бежит под ногами дорожка.
Желтками оптических стекол,
Просквозив сквозь листвы шевеленье,
На ней отпечаталось солнце,
Я возвращаюсь. Спокойней
Лежит червоточина сердца.
Мне видно сквозь зелень направо,
Как в легких накидках балконов,
В шипучей тени самовара,
Знакомые заняты чаем.
Как там распевает умело
Встревоженный новостью чайник,
Как красной лягушкой варенье
Там квакает между стаканов.
Как между руками порхают
Щипцы перепуганной птицей
И как, расколовшись, сверкает
В ладонях у блюдечек сахар.
Но что мне до чая. Бесцельней
Мое отношение к лицам,
Мне не к кому здесь ненароком
Зайти за минутной беседой,
Присесть у стола и за чаем
Улыбнуться радушной хозяйке.
Не инженер, не ученый, не доктор —
Недоучившийся мальчик.
Я, если хотите, бездельник
В глазах моих доблестных мэнов.
Здешний кооператор,
Он мне не кидает: "Здорово!"
Он важно проходит, объятый
Величьем своих дефицитов.
А председатель Совета,
Он уже спрашивал как-то,
Зачем этот малый по лесу
Шатается, как одержимый.
О! Я брожу здесь как минус
Между желательных плюсов,
Поставленных к здешнему миру.
Здесь ставка на "дело", на службу,
На позу серьезной работы,
На основательность взглядов,
На вежливость и уваженье.
Мои однокашники бродят
С гордостью первых павлинов.
И я одинок здесь, как нота,
Что, выпав из устья окошка,
Ныряет по заросли сада.
Но я им доволен пока что,
Моим добровольным изгнаньем.
Я не желаю! Не нужно
Мне этой скучнейшей удачи!
Этого сладкого перца!
Службы, часов и почета!
Не нужно! Я видел, как "эти"
В двадцать два года зевают
На самые лучшие вещи,
Как они удивляются даже,
Когда от возможности видеть
Во мне запульсирует радость.
А доктор — ведь это ошибка…
Но вот он. Извольте, я вижу:
С полотенцем на горлышке шеи,
Как флакон с этикеткой рецепта,
Он снова собрался купаться.
- Доктор, — шучу я, — сказали,
Что ваше пенсне на дорожке!
- Кто? — суетится он. — Зина?
- Нет, — говорю я, — Нобуж! —
И вот я смотрю, как играет
Желтками оптических стекол
Притертое к сырости солнце
И как двумя пауками,
В погоне за сотней осколков,
Бегают руки доктора.
Но вот он шагает обратно.
- Мальчишка, — кричит он, — скажите,
Кто этот ваш самый Нобуж?
- Тише, — прошу я, — доктор,
Нобуж не мужчина, не "этот",
Это скорее "она"…
VII
Часы мои дремлют, — ни звука,
Ни даже намека на время.
Закат громыхает басами,
На низких оранжевых красках
Бегут беспокойные ноты.
Окна лучатся, как диски,
Футбольный мяч в зелени
Прыгает рыжей собакой.
И, светлые ручки руля
Откинув назад, что усы,
Эмалевой, злой стрекозой
Велосипед пролетает тропинкой.
Но часы мои дремлют. Как долго
Она задержалась с приходом.
Закат умолкает. На низких,
На разрезанных в секторы красках
Замирает последняя нота.
Вещи тускнеют, и сразу
Окисляется в синее воздух.
И вот уже тихо. Так тихо,
Что даже нечаянный шорох
Превращается в громкое соло.
Но она не приходит. Напрасно
Я написал ей записку.
Быть может, она заболела?
А может быть, доктор? Кто знает…
Но тсс… Что это хрустнуло? Ветка?
Нет. Это, кажется, ветер.
Тихо. Дьявольски тихо!
Она не придет. Это ясно.
Но что это? Слышите? Тише!
Ветка? Вам кажется, ветка?
Да, я согласен, действительно —
ветка…
VIII
Полночь, тишайшая полночь.
Коричневый байковый сумрак
Вписан в периметр окошка.
Приняв одиночество ночи,
Поджав по-татарски ноги,
Я сижу у себя на постели.
Ворох бумажных обрывков
Сферостремительной силой
Отброшен в углы моей комнаты.
— Работа, — шепчу я, и линия
Формы полета мячика
Режет лицо бумаги.
Но что это? Кажется спички?
Вагонами после крушенья
Они развалились на столике.
О, я не верю в нелепости,
Но все-таки, видите, — спички,
Они говорят мне о дозе
Едва уловимого чувства.
— Любимая, как это странно,
Я трогаю эти коробки,
Я им имена придумал,
Я выстроил их, как поезд,
Я даже последнюю спичку
Изучил от конца до головки.
Пусть это нелепо, но хочешь,
Я напишу тебе сказку
О полетах в сердечную область?
Послушай, ты, может, устала?
Может быть, холодно, хочешь,
Я тебя укрою теплее?
Нечем? Да, это правда,
Я беден, здесь нету одежды,
Здесь нету ни пяди уюта,
У меня даже нет полотенца.
Но это не важно, позволь мне,
Я подарю тебе книги,
Чудесные книги о сердце,
О романтических бреднях девушек,
О юношах с кровью кипящей,
Как в гейзерах пар и вода.
Ты молчишь? Не желаешь? Как жалко.
Ты удивлена, что я весел,
Но это же просто, послушай,
Я сегодня окончил кусочек
Одной своей долгой работы.
Видишь вот эти обрывки?
Вот здесь нарисовано солнце,
Отраженно на пол сквозь рамы,
Осеннее рваное солнце,
Застывшее в ржавых квадратах.
А вот это запись о том, что
У тыквы монгольские скулы,
О том, что в осеннюю сырость
Она чертовски похожа
На даму с огромнейшим флюсом.
А это — рассказ о природе,
Такой, какой ее видел
Я через горло бутылки.
Здесь, если хочешь, паноптикум
Всевозможных чудес, коллекция
Необычайных вещей и поступков,
Собрание мелочей мира,
Мимо которых, зевая,
Скользит обывательский облик.
Капля за каплей, годами
Я собирал эту книгу.
Получу ли я деньги? Возможно,
Но это не главное. Деньги…
Они ведь не делают жизни.
А это — Нобуж, понимаешь,
Если позволишь, то это
Глаза для ближайшего завтра.
Я объясню тебе, слушай:
— Говорят, что стареет радость,
Говорят, что парабола жизни
Состоит из забот и скуки.
А будущее, что это значит?
Говорят, при грядущем строе
Будет брошена жизнь на счеты,
На логарифмы разбиты чувства,
И число сердечных ударов
Никогда не превысит нормы.
И скука, как стук машинки,
Прокрадется в каждое ухо,
Прорвет барабанную перепонку,
И превратит в арифметику
Все существо человека.
О, я знаю, что эти
Глухие отцы семейства,
Близорукие бизнесмены,
Доктора, инженеры, поэты —
Замкнутые, как сундуки,
Болтливые, как самовары,
Что они могут придумать
Лучше всемирной скуки?
Заткнув равнодушием уши,
Привалившись к телу жены,
Они не встают ночью
Искать какой-нибудь образ,
Невиданный шорох, звук,
Пробовать тень на ощупь,
Приглядываться к каждой вещи,
Разглядывать каждую безделушку,
Изучать, изучать без конца
Ее имя, цвет или форму.
Вещи… Они не видали,
Как человечески нежен
Остывающий на столе самовар,
На каком гортанном наречьи
Вода говорит с посудой,
А туфли — они у кровати
Расставлены в форме римской,
Такой летательной цифры V.
А как глазеет ночью кухня,
Черными маслеными глазами
По полкам разложенных сковородок,
И как там, свернувшись зверенышем,
Хвостом подвернувши ручку,
Спит брошенная мясорубка.
О, им все это незнакомо,
Они спят, как большие куклы,
Завернутые по уши в одеяла,
Антропоморфиты — подобия.
Но, моя дорогая, прости мне,
Я обещал тебе сказку,
И ты, мое сердце, довольно
Так искривляться в злобе.
Я уже видел много
Чудесного в этой жизни.
Я встал как-то рано утром,
Когда, вылезая из леса,
Клинком обнажалось солнце,
И тогда я услышал в небе
Гортанный веселый рокот,
И блеск алюминиевых крыльев
Слетел на сырую землю.
Но я не подумал, как доктор,
Что это летит эпоха
Союза труда и сказки.
Нет. Я свернул папиросу,
Молча измерил глазом
Высоту говорливой птицы
И молча подумал: какой же
Сидит у руля механик?
Может, он тоже доктор,
Кило — и ни грамма больше,
Который не уронит машины,
Но и не бросит вызов
Нелепым своим паденьем?
Но вот на станции как-то
Я слыхал разговор машиниста,
Что черный, как шоколадина,
Прохаживался у паровоза.
— Ну что, — говорил он, — цуцик,
Дышишь, дурацкая морда? —
И совал молоток в колеса,
И щурил глаза на оси,
И, потные от пробега,
Трогал рукою части.
И еще я видал: в огороде,
В соломенной желтой шляпе,
Подбоченясь ромбами листьев,
Стоял молодой подсолнух.
И мальчик в сквозной рубашонке
Выбегал из дома и трогал
Под корнем сухую землю,
Качал головой и с террасы
Приносил свою кружку чая.
И вот я тогда подумал,
Что коммунизм, пожалуй,
Это не только мясо
У каждого в каждом супе,
Это уменье трогать,
Слышать, любить и видеть
Сердце у каждой вещи.
Это черта за нормой,
Кило — и чуть-чуть добавок,
Метр — и немного лишку,
Доктор — и капля чувства
Для пузырька больному.
Коммунизм — это там, где слышат
Самый неслышный шорох,
Там, где умеют видеть
Невидимый оттиск света.
Это тогда, когда воля
Направлена в сердце жизни,
Когда понимают с полслова,
С полвзгляда узнают и верят.
Когда говорят с паровозом
Так же, как с человеком.
Когда угощают чаем
Даже простой подсолнух.
Оно уже близко, время,
Когда жизнерадостность вспыхнет
В каждом движеньи тела.
Когда еще будет наука,
Не физика, не математика,
Наука искусства видеть
Диалектику каждой вещи,
Которая изучит кипенье
Ветра в листве березы,
Влияние шороха тени
На рост человеческой грусти,
Безумную страсть самовара
К семейству веселых чашек…
Которая научит слышать,
Вырвет из тайное тайных
Тысячу новых красок,
Умнет ощущение мира
Выше положенной нормы,
Чтоб через поры жизни
Проходил человек, как искра
Электромагнитного тока,
Что, уплотняя атомность,
В озон превращает воздух.
Оно набежит, это время,
Июльским горячим солнцем,
В каждом теле забьется ветер,
Каждая бровь зажжется,
Нобуж будет в каждой школе,
И я буду тоже доктор
Этой чудесной вещи.
IX
Я просыпаюсь, — сто тысяч
Лучей пролетело сквозь стены,
Воткнулось, вонзилось, вкололось
В мое одеяло и простынь.
Но доктор, что ему нужно?
Зачем он листает бумаги?
Зачем он роняет с испуга
На пол свое полотенце?
— Адрес, — бормочет он, — адрес,
Я только хотел ее адрес.
Где она, ваша невеста,
Что вы называли Нобуж? —
Солнце играет. Сто тысяч
Желтых безумных молекул
Бродят по телу подушки,
И я улыбаюсь. — О доктор,
О замечательный доктор,
НОБУЖ — это только Наука
Об Уплотнении Жизни.
