В. В. Розанов[править]
Новая книга о Гоголе[править]
Под шум гоголевских торжеств появилась книга — «Подвижник слова. Новые материалы о Н. В. Гоголе» нашего известного беллетриста и драматурга Ив. Л. Щеглова, которая с большим интересом прочтется всеми любителями русской литературы и почитателями удивительного и своеобразного гения Гоголя. Книга большинством статей вращается в том, что можно назвать «обстановкою Гоголя», т. е. вращается в тех подробностях быта, среды, общества и идей, тех врагов и друзей, среди которых, при впечатлении от которых Гоголь жил и писал. С богомольным чувством пилигрима автор посетил лично места, где живал Гоголь, и собрал много «соринок», «мелочей» и «жемчужин», которые все дороги по связи с именем и личностью великого человека. Все это оживает под пером И. Л. Щеглова, — от того, что это есть безмерно любящее перо. Так, он посетил Калугу, где жила его знаменитая корреспондентка А. О. Смирнова и живал он сам, Крестовый монастырь и Оптину пустынь, — всюду разыскивая воспоминания и хоть каких-нибудь остатков писем. Из воспоминаний одно разительно: рассказ одного старого актера о том, как в молодости к антрепренеру труппы, в которую он поступил, явился посланный от архимандрита местного монастыря, попросивший его за цену полного театрального сбора сыграть, в глубокой тайне и без допущения кого-либо постороннего, «Ревизора» исключительно для монашествующей братии. Пьеса была сыграна, когда весь городок заснул, после 12 часов ночи. Много страниц И. Л. Щеглов посвящает отношениям Гоголя к от. Матвею, ржевскому протоиерею. Это с фактической стороны. Но книга изобилует и высоким теоретическим интересом. Таковы статьи в сборнике: «Своеобразность гоголевского дара», «Перл создания» и «Метод работы Гоголя и его отношение к слову». Автор, сравнивая творчество Гоголя с творчеством Достоевского и Толстого, называет первое скульптурным, а второе только живописным и отдает, в смысле мастерства, первенство Гоголю. Все это правильно, как и то, что изображения Гоголя, за их обобщающий смысл, он называет алгебраическими. Гоголь в слове человеческом видел какую-то тайну, видел живую и могущественную магию, к которой нужно относиться бережно, благоговейно, с помощью которой можно сотворять чудеса. Такие чудеса творил он и сам, и научал (в одном письме «Переписки») творить других. Метод его работы, переписывание собственноручно по 8-ми раз рукописи, с мелкими поправками при каждом переписывании, — в самом деле удивителен для всех времен. Он работал как ювелир и микроскопист слова. Но самая интересная в сборнике статья — «Юмор и христианство». Ни один из теоретиков и историков литературы не может оставить этой статьи без внимания, он должен обдумать ее для себя самым тщательным образом. Здесь поднимаются вечные вопросы. Принимая, с одной стороны, в большое внимание известный рассказ Лескова «Скоморох Памфалон», передающий подлинный факт из древнехристианских «житий», а затем, указав на то, что некоторые великие юмористы, как Диккенс и Лопе-де-Вега, были вместе людьми глубокой христианской настроенности, г. Щеглов поднимает общий вопрос: что такое юмор в его психологической и даже в метафизической основе и отчего его не было в древней, языческой истории. Не приходило в голову; но, в самом деле, ни у греков, ни у римлян юмора не было. Отчего? Юмор и способность к нему, отвечает г. Щеглов, была принесена только христианством. «Что такое по существу своему юморист? Это человек, который все переварил и все простил, поднялся на ту высшую степень человеческого духа, откуда как чужие, так и собственные страсти и слабости представляются мелкими и смешными до ничтожества. — „Все пустяки по сравнению с вечностью“, — вот девиз кровного юмориста; явно или потаенно, но в основе его философии заложено сознание суетности всего земного… Юмор в его чистом виде — прямой отпрыск христианства, и я даже берусь утверждать, рискуя навлечь на себя обвинение в ереси: не будь христианства — не было бы и юмора, т. е. не явись столь высоко поставленного человечеству идеала, никогда не отпечатлелись бы так ярко в сознании бесчисленнейшие от него отступления… не было бы также и тоски по идеалу… Вот почему величайшая грусть — удел величайших и, кстати сказать, немногих истинных юмористов; вот почему все истинные юмористы были всегда глубоко религиозными людьми, хотя у некоторых из них это чувство ревниво скрыто или наружно мало подчеркнуто. Так в этой форме оно таилось у Чехова» (стр. 68-69).
…Замечательные строки. Не таится ли разгадка этой странной и действительной связи глубокого юмора с христианством в том, что Евангелие углубило и унежило душу и ослабило силы? Что такое юмор? Усмешка слабого человека! Человек, который все понимает, но очень мало может. Гамлет если и не был юмористом, то должен бы быть им; не был по молодости лет. Но все Гамлеты под старость лет становятся юмористами. Истинный христианин, в противоположность деревянным антикам, все видит, — видит до центра земли. «Подноготная» — можно сказать, «истинно христианская сфера». Так. Но что он может? Над всем разводит руками. Таинственным образом Евангелие точно вспрыснуло в человеческую кровь особое вещество, «небесную прививку», — и прививка эта, действуя в веках, неодинаково повлияла на разные части человеческого состава: ум, особенно сердце, небывало утончила, пульс сделала частым и слабым, «лихорадящим», родила грезы, множество грез, мечту несбыточного, небывалого, неосуществимого. Все утопии, почти все, и социальные, и моральные, суть продукты христианства: и ни Руссо, ни 89-93 гг. во Франции без него немыслимы. Но главное действие «прививки» было на кости: кости человека страшно расслабли, они стали гибки, становой хребет гибок, походка человека нетверда, шатка. А все понимает. Все чувствует. Тогда что же остается? «Моим горьким смехом посмеюсь»… Осталась улыбка, страдальческая, бессильная. «Прощение» поневоле, потому что как же не простить того, чего исправить не можешь. Да и не хочется: с тонкостью мысли Евангелие дало человеку разнообразие мыслей, такое разнообразие тонов, цветов, оттенков ее, что и не разберешься. «Что есть истина», — говорит не один Пилат. И вот такой «Пилат» -христианин, увидев Чичикова с Маниловым, вместо того чтобы идти дальше и, что называется, «строить город», строить дело, воздвигать Вавилонскую башню, копаться, инженерничать и проч. и проч., говорит: «Мелочи! Все ничто в сравнении с вечностью… Ну, что в городе, что в работе. Все равно, все помрем». У «Пилата» хрупки кости, да, по правде, и ленца одолевает. Легши на обломовскую кроватку, он начинает срисовывать Чичикова с Ноздревым и «возводить в перл создания»… Так произошло много-много созданий, удивляющих мир, но при которых «воз и ныне там», говоря крыловской басенкой…
«Горьки дела на этом свете», — перефразируем Гоголя.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 24 апр. № 11894.