Пантелеймон Романов[править]
Нос[править]
Мещеров, заведующий, проходя по коридору, наткнулся на кучку сотрудников, которые стояли в уголке и, надрывая животы, чему-то смеялись.
Хотя это был непорядок, но заведующий, слывший великолепным человеком, не сделал им выговора, а, как бы по- товарищески заинтересовавшись, подошел и спросил, в чем дело, наперед уже улыбаясь. Сотрудники, захваченные за бездельем, смутились. Стыдно было хорошему начальнику показаться в некрасивом свете: за болтовней и смехом в служебные часы.
Тогда один, покраснев, сказал:
— Да вот, товарищ Мирошкин замечательные эпиграммы пишет. До того талантливо, что просто сил нет.
— Что вы говорите, это интересно! — сказал заведующий. —На кого и на что он пишет?
— Да на все и на всех. Только некоторые из них очень… с политической стороны… просто неудобно.
— Ничего, ничего, в своей семье можно, вы ведь знаете, я как раз отличаюсь «гнилым либерализмом», — сказал, улыбаясь, заведующий.
— Ну, Мирошкин, прочти, не стесняйся, тов. Мещеров не взыщет строго, — заговорили служащие, обращаясь к молодому человеку в узеньком пиджачке с короткими рукавами, из которых далеко выходили его красные руки.
Тот, сконфузившись, стал быстро отказываться, но на него насели уже все, и он, откашлявшись, прочитал:
«В одном нашем отделе Что-то не видно работы.
Мало говорят о деле,
А рассказывают анекдоты».
Заведующий, усмехнувшись, покачал головой, как качают при очень скользких вещах, и сказал:
— Остро, остро… А ну-ка еще что-нибудь. Про сотрудников есть?
— Есть, — сказал автор, поднял глаза кверху, подумал и сказал: — Вот:
«У нас есть общественник,
Издает стенгазету,
Любит блага естественные И предан Фету».
Заведующий расхохотался.
— Это, конечно, Степанов? Пишет о пятилетке, а сам нет-нет, да продекламирует лирические стишки.
— Товарищ Мещеров, а Степанов ведь обиделся.
— Чего ж тут обижаться! Я не обижаюсь, когда про мое учреждение пишут. Как у нас люди самолюбивы! Других критикуют с удовольствием, а как самих коснутся, так и не нравится. Нет, знаете, у вас, несомненно, сатирический талант, его надо развивать, я с удовольствием вам помогу. Нам сатира нужна. А на меня есть эпиграмма?
— Нет, не написал еще, — сказал автор, покраснев.
Заведующему показалось немножко обидно: как будто
выходило так, что его персона так мало занимала собой внимание сотрудников, что о нем даже не подумали.
— Ну, когда напишете, тогда скажете, — сказал он, уже несколько холоднее обращаясь к автору.
Наконец однажды один из служащих, подавая ему утром на подпись бумаги, сказал с застенчивой улыбкой:
— А Мирошкин все-таки написал на вас эпиграмму.
— А, это интересно. Что же он не придет и не прочтет?
— Стесняется. И… боится.
— Глупости, глупости, вы видите, как я отнесся даже к такой эпиграмме, в которой высмеивалась работа нашего учреждения.
Сотрудник ушел и через несколько времени привел автора, а за ним в кабинет набилось человек десять сотрудников, которые ободряюще подталкивали его. Некоторые из них даже сели в кресла для посетителей, как будто недоступный прежде для них кабинет начальника превратился в зал-кабаре.
— Ну, что же, говорят, написали и на меня?
— Написал, — сказал автор, покраснев, в то время как рассевшиеся в креслах сотрудники с видом гостей переглядывались с начальником. В кабинет заглянул управляющий делами и удивленно обвел глазами сидевших в креслах третьестепенных сотрудников.
— Петр Петрович, что же, все-таки отправлять Фролова в Ленинград?
— Нет, я, кажется, дам эту командировку другому.
— Очень рад, он совсем не годится.
— Подождите минуть десять, я вам потом скажу.
И когда озадаченный управляющий, еще раз оглянув рассевшуюся компанию, вышел из кабинета, заведующий запер дверь и сказал:
— Ну, давайте, давайте!..
Мирошкин, у которого в его красных руках была свернута в трубочку тетрадка, проглотил слюну в пересохшем рту и прочел:
«Всем хорош наш начальник Мещеров,
Один лишь дефект: ноздри его, как пещеры».
Заведующий приготовил свое лицо на поощрительную улыбку, как его готовит человек, которому предстоит услышать что-нибудь про себя и он этой улыбкой хочет показать, что стоит выше мелкого самолюбия и умеет быть либеральным и объективным даже относительно вещей, направленных против него.
Но со второй строчки он почувствовал, что улыбка не удержится у него на лице.
Во-первых, его обидело то, что эпиграмма была явно дубовая и бездарная по форме, вторая строчка не ладила по размеру с первой. А потом и содержание ее как-то задело заведующего.
— Ну, это уж неудачно, — сказал он, — и мелко по содержанию и никуда не годится по форме. Я думал, что вы возьмете какую-нибудь черту моего характера или деятельности, а вы взяли наружность. При чем тут наружность?
У сотрудников на лицах появились сконфуженные улыбки. Больше всех был смущен сам автор.
— Да, это у меня не совсем удачно… Я ведь не хотел читать, это вот они…
Несколько сотрудников, сидевших ближе к двери, сделали вид, что им что-то нужно, и вышли из кабинета, как выходят зрители при провалившейся пьесе.
— Вас слишком захвалили, — сказал начальническим тоном заведующий, — вот вы и снизились. — Он говорил это, а сам, видя обращенные на себя взгляды слушавших его сконфуженных сотрудников, вдруг почувствовал в своем носу странную неловкость.
И когда сотрудники, смущенные, покинули кабинет, ему вдруг захотелось посмотреть на свой нос и именно на ноздри, на которые он как-то никогда не обращал внимания. Он пошел в уборную и посмотрел в зеркало.
— Нос как нос, — сказал он сам себе, — но в самом деле ноздри как будто великоваты. И как это он сразу заметил, мерзавец, я всю жизнь ходил с ними и не обращал на это внимания.
Когда он вышел из уборной в коридор, где проходили сотрудники с бумагами и были посетители, он почувствовал
еще большую неловкость в носу, какая бывает, если на нем есть какой-нибудь посторонний предмет, какая-нибудь наклейка. И он поскорее поспешил пройти людное место и войти в свой кабинет.
Его раздражало больше всего то, что он сам поддавался этому ощущению и никак не мог отделаться от него.
— Глупо еще то, что я расхвалил его слишком поспешно. Теперь будут говорить, что написанное про других я хвалил, а как у самого подметили правильную, но не совсем приятную черточку, так это мне не понравилось.
Даже выйдя на людную улицу, заведующий продолжал чувствовать наклейку на носу, ему уже казалось, что все встречные пешеходы смотрят на его нос.
— Что ты все нос трогаешь? — спросила его жена, когда сидели за обедом. — Болит, что ли?
— Нет, ничего, — ответил заведующий, покраснев.
Придя на следующий день в учреждение и столкнувшись
в коридоре с управляющим, он сказал:
— В Ленинград пошлите Фролова.
— Как Фролова, ведь он дурак форменный! Вы как будто хотели другого.
— Нет, пошлите его. А этого Мирошкина уберите от меня куда-нибудь, чтоб я его не видел. Это бесталанный, глупый и даже вредный человек.
Источник текста: http://smeshnye-istorii.ru/nos/#more-59
Первая публикация: журнал «Кроколил», 1933 г.