Мы неожиданно попали в водоворот самой бешеной эвакуации: белые прорвались с востока через Днепр, у Никополя, туда был брошен целый кавкорпус — это было начало гигантской операции — полуто-растоверстный обход плацдарма, в перерез нашей важнейшей магистрали. От Никополя корпус двигался на станцию Кривой Рог. И в эту сумасшедшую ледяную полночь на станцию Кривой Рог пришел наш оперативный вагон.
Мы везли секретные документы на юг, на плацдарм, документы обладали исключительной важностью, в связи с предстоящими операциями, — нам надо было прорваться на юг во что бы то ни стало, нам, то есть мне и двоим сопровождающим меня красноармейцам, Березину и Гаймидуллину.
Но поезда, столпившиеся на станции десятками, расшвыривались куда попало. Мы только собрались на станцию — мы не ели две ночи и мерзли в нетопленном вагоне — как нас уже бросили с каким-то составом в темную, метельную ночь.
Березин успел только стянуть где-то доску на ходу, Гаймидуллин ругался:
— Надо комендантым морда бить, зачем шибко прицепил, зачем шибко голодный повез, свол-лач!..
Но кавалерийские разъезды противника могли появиться у полотна каждую минуту — они рыскали где-то в этой черной ночи, я сказал красноармейцам:
— Время дорого, братва. Если что, документы сначала жечь, помните.
Березин растопил своей доской печку, печь была без трубы, смрадный дым валил в двери прямо через нас. Мы легли пониже, на опечатанные мешки с документами — так меньше ело глаза; Гаймидуллин лег сверху на нас обоих, чтобы нас греть и стеречь. Впереди — в составе — тысячи красноармейцев запели грустно и дружно... поезд несся в пенье, как по тетиве.
Мы засыпали. Эта степь дула в щели, ныла...
Ночью я очнулся: вши жгли поясницу, но чесаться было нельзя — заледенело бы все тело, если распахнуться. Я был один. Красноармейцы, сидя у дотлевающей печи, возились над винтовками. Гаймидуллин грыз свою зубами.
Лица были каменны и настороженны...
В эту ночь обессиленный паровоз выбросил из состава два вагона на глухом полустанке, в сорока верстах от Кривого Рога. Один из этих двух вагонов был наш.
Мы в это время опали.
На рассвете, через пургу, взбешенный, я мчался к начальнику станции, требовал фамилию коменданта состава, требовал немедленной отправки моего вагона с отдельным паровозом, который надо было вызвать с узловой, стучал кулаками по сигнальному аппарату, швырял ему свой мандат — за мной значительно стоял Гаймидуллин, черный от копоти, ощеренный голодом, с винтовкой.
— Отправляй, тебе говорят, вагон апа-ра-тивный, панима-ишь?
Начальник растерянно косился на мой наган, на наши мятые, вшивые шинели — мы стали страшны и одеждой и лицами за шесть дней этой езды — он обещал, что примет все меры, даст дежурному наряд на прицепку в первую очередь, к первому отходящему на юг.
— Тут уже приходили из другого вагона, но я вас прежде...
Но могли ли теперь быть поезда на юг, на плацдарм, когда шла, вероятно, горячечная переброска резервов к месту прорыва, где находились слишком слабые части?
В вагоне стоял чад (Березин ухитрился отодрать какие-то планки со стен вагона и жег их), за печкой у нас сидело четверо лохматых незнакомцев. Они были из второго отцепленного вагона, который с подрывным материалом направлялся также на плацдарм. Огня в своем вагоне они разводить не могли, пришли к нам. Я проверил их документы и разрешил остаться.
— Передохнем здесь, начальник, — сказал Гаймидуллин. — Ветер злая, топки нет, белый близко... Ах, ко-мендантым, свол-лач!..
— Прицепят, — сказал я. — Слыхал, в первую очередь?
Мне показалось, что у лохматых, нелюдимо глядящих в пол, мелькнула по лицам злая, ядовитая улыбка.
Печка гасла, дров больше не было, не было и надежд на еду — положение становилось недобрым.
И чорт ее знает, где была теперь эта конница. Ночью уйти было бы легче.
Карта была, сбиться я не боялся. А пурга?
Она запевала тоньше и щемяще, перекидываясь все выше и выше в небо, все чаще бросалась в щели вагона тончайшей снежной пылью, впиваясь ею, как иглами, в драгоценное тепло под одеждой...
Метеорологические станции предсказывали как раз на эти дни снежный циклон, который должен был пройти через восточную Европу с каких-то там полярных воздуховых ям. Пурга могла быть его авангардом... Надо было принимать меры.
Я послал Березина осмотреть, есть ли за станцией жилье, дрова; дал ему последнюю гимнастерку, чтоб поменять на хлеб. Советских денег уже не брали: завтра могла притти другая власть.
Он вернулся через полчаса, принес около фунта хлеба, который мы поделили поровну и тотчас же с жадностью съели. Кроме трех хат за станцией ничего не было, одно дикое поле.
— Народ жадный: оце да оце, хиба да хиба, а не дают ни черта.
Березин сплюнул с сердцем.
— А потом, товарищ начальник, сходил бы на станцию, нам, похоже, голову морочат. Ведь поезда-то все идут... И все туда.
Я слышал гудки, но не мог думать, чтобы это на юг. Наконец, и начальник станции обещал, что к первому... Под пургу лезть не хотелось.
Гаймидуллин заволновался:
— Ступай, бачка начальник, кричи там! Пиши большой тилиграм камисару, пути не дают, пропадаим. Кричи, ступай!
Пришлось итти. На первом пути стоял эшелон под парами. Начальника станции я встретил на платформе.
Я опросил, правда ли, что поезда уже были.
Он виновато пожал плечами.
— Товарищ, что я могу поделать! Я на каждый поезд даю ваш наряд, сам бегаю. Не принимают, говорят, у самих перегрузка. Вот и этот по вашему направлению, идите, поговорите!
Я торопливо тащил его за рукав.
— Идемте, идемте вместе, давайте наряд!
Показалось, что лохматые прошмыгнули где-то сзади: лица у них злобные, выжидающие. Может быть, это было просто так... ветер. Он дул зло, колюче шатал на ходу.
Комендант поезда отказался наотрез.
Я просил, грозил, доказывал важность этой прицепки для всего фронта, даже для всей Республики — он был неумолим; у эшелона нагрузка и так свыше нормы, может не хватить тяги.
— А своих отцепить не могу. Едем тоже голодные, нетопленные...
Мы пошли обратно. Начальник утешал:
— Они что-то часто пошли, и все туда. Не к этому, так к следующему обязательно.
Я плохо верил. Насколько мог зловеще, сказал:
— Буду ждать...
В вагоне было холодно, он весь заиндевел изнутри; опять глядели из-за печки тяжелые глаза, от которых было неспокойно... .
А эшелоны трубили за пургой, гремели весело; на юг, на юг! От каждого гудка вспыхивала злоба, колотилось сердце. И мы бы могли сейчас мчаться туда, и мы бы, и мы бы...
Я не понимал все-таки, почему они шли на юг, а не к прорыву.
Березин ходил еще раз в поисках еды. Больше вещей у нас не было, он просил милостыню. Подали котелок зерновой пшеницы, мы размололи ее камнями, мы радовались, что сварим ее, когда будут дрова, И незаметно легли на мешки, Березин сверху. И опять запели красноармейцы, помчался вагон, поезда трубили о солнце, о полногрудом дыхании...
В сумерках лохматые разбудили нас. Мы еще стояли...
— Эй, вставай, бери мешки, уголь пришел!
Мы с Березиным выскочили из вагона. Состав с углем стоял на втором пути, часовые ничего не видели, их гнуло и секло пургой. Из соседнего воинского, где яростно топали ногами о полы в холодных вагонах, уже грабили, ползали под всеми платформами крадущимися тенями. Мы подползли тоже, сцарапывали над собой колючий уголь леденеющими пальцами, таскали, задыхаясь, полные мешки в вагон. Буря скакала по всему плацу, крыла седыми летучими полотнищами станцию, эшелон, валила с ног. Руки больше не действовали, мы сталкивали уголь локтями, подбородками, мы разворочали все нутра платформ — пурга вилась над ними черно и ядовито, как дым...
Эшелон уходил с красными печами. Мы прижались бы к ним голым телом, захлебываясь блаженной слюной...
За вагоном выла ночь.
Ребята сказали:
— Ну мы за растопкой пойдем, ты посиди здесь!
Я ослаб, я попробовал прилечь на мешки — нет, этого делать было нельзя: слишком чугунно опускались веки, слишком быстро сразу же мчало в сны — я запрыгал и забегал кругом печи, я хотел прожить еще минут пять...
Отсюда уже — никуда никогда не уехать...
Голос Березина прохрипел из-под вагона:
— Отвори-ка...
Дверь с визгом разошлась, из тьмы кричало:
— ...иди за станцию... там вправо... собаку надо убить... калитку я отпер сверху, а не даеть стерьва...
Я слез в мутный ледяной хаос, побрел наугад в ту сторону, где должна быть станция. Пловучие снега сами катились под ноги, вздымали на свои рыхлые гребни, плавно роняли в провалы, возносили опять. Я ступил на какие-то невидимые жуткие берега, мимо которых мчался озверелый черный океан, ревел, оттуда потерянные кричали:
— ...вон... вон... калитка... бей...
Я нажал всем телом в какую-то стену, провалился вперед. Черное взвыло, неслось на меня. Я понял, что это и есть собака. Пальцы сладко надавили спуск нагана почти в упор, еще, еще — оно заколесило, тащилось, визжа, по снегу, оно уже лежало мутным камнем.
— Готова! — крикнул я тем.
Нужно было почти падать на землю, въедаться в нее ногами, чтобы вдруг не оторвало, не унесло, не перемололо где-то в очумелых, визжащих беснованиях.
Циклон пришел.
Он начинался где-то у полярных сугробов. Это пронзительно мчались пласты сдвинутых там воздухом; они неслись с воем через тысячеверстные пространства, рвали крыши, деревья, камни из земли, снежными смерчами засыпали обозы, поезда, укладывали скорченные трупы под придорожные мосты — буря взрытых воздуховых недр кромсала все, что попадалось ей на пути, летела к морю: это было зачем-то нужно, какая-то дикая гармония атмосферы, какая-то правда разрешалась в сумасшедшей схватке...
Я почти полз по земле, раздавленный...
Тысячи людей сидели в натопленных комнатах, слышали, как дикий шквал ревел над трубами, вспоминали с ужасом, что где-то есть степи, перед печкой потирали руки от уюта и безопасности. Хотел ли я быть на их месте?
Нет, то тепло было густо, как удушье...
Словно гигантские размахи ветров раскачали меня, вырвали ив теснин, открыли насквозь всю громаду ночи.
Она — это мы, полусдохшие от стужи, вшей и голода и все-таки окоченелыми руками, со злобным весельем прокапывающиеся сквозь сугробы и пургу к жизни; нетопленные эшелоны, что крутились стоверстно в ночи, в них топали ногами, чтобы не замерзнуть, а не замерзнуть — чтоб победить. Если не было угля, рвали заборы, вырывали шпалы из окаменелой земли — и гудели и трубили победой в пургу; и где-то сбившиеся со шляхов курьеры летучей почты засыпали в обезумевших метельных постелях; и там, у прорыва, слепо плутали части, спутавшие свои авангарды и хвосты, хлещущие наугад пулеметами в упор буре: — мы — мы — мы!
Я добрел до вагона, вагон был — мы. Березин стучал каблуками, бегая вокруг печки. Это был самый близкий в мире; и Гаймидуллин... Все мы были клочьями одного циклонно-крутящегося в ночи человечьего хотения — нашими телами, замерзающими, мчащимися, гибнущими, нарастал какой-то великий, обжажданный человечьими мечтами день...
И из пурги уже волокли какую-то громаду. Березин бросил туда буфер, начался лом, треск, в вагон полетели дрова — с какими-то болтами, железками, кольцами. Я спросил Гаймидуллина, что это.
— Ворота сняли... Весна мир будет, построим.
И красная печка, около которой мы легли, была, как сны, сумерки были багряны, как сны, над нами полз теплый блаженный смрад; мы, черные, косматые, лежали кругом, пили кочевой, пьяный, сладчайший огонь. Гаймидуллин тянул:
И я тянул за ним, и лохматые тоже мычали, чугун пламенел, мы расстегнулись, сладко чесались, сколько хотели, ели кашу из зерновой пшеницы, — поезд шел в нескончаемых опьяняющих качаньях —
В полночь — мы остались тогда в вагоне одни — Березин, лежавший рядом со мной, вскочил и дико орал:
— Едем! Едем!
Мы прислушались — это уже не только пургой шатало вагон, отчетливо позванивали стыки: мы ехали в самом деле. Это было невероятно, сказочно: Гаймидуллин облапил меня, крутнул два раза, мы упали; на четвереньках подкатились к двери — мы ехали, ехали, состав уже близко чернел впереди.
От станции кто-то подбежал, на ходу постучал кулаком в дверь:
— Ну вот и прицепляют. Вы первые. Взяли-таки!
По голосу я узнал начальника станции.
— Спасибо, — сказал я.
— На обратный дорога хлеба привезем буханка! — крикнул Гаймидуллин.
— Приезжайте!
Березин бормотал:
— Да чорт с тобой и с твоим полустанком, сто лет бы нам его не видеть, пррропади он к...
Зазвенели крюки, паровоз закричал где-то в ветрах; мы легли опять, дремота была, как зыблемый ветрами полет; болты еще раз загремели, застучали, вагон пошел.
Вот уже проехали наверно станцию, вот уже вырвались в степь — вдруг стуки стали медленней, вагон остановился.
— Маневры, что ль?
Березин бросился к двери.
— Сволочи! — в ужасе крикнул он, — от этого мороз сцепил кожу. — Товарищ начальник, энти руками, энти...
Мы все подбежали к дверям.
Вагон стоял где-то на пустынных рельсах — один, без паровоза, без состава. Впереди мутным пятном двигался другой вагон.
— Гляди, гляди, нас руками отцепили, а себя... Какого же там смотрят, саботажники-стервы, бери винтовки!
Нас отцепили лохматые...
Зверея от злобы, мы свалились вниз.
— Начальник, эй! — кричал я. — Задержите поезд! Где ортчека?
— Здесь, здесь!
Там уже от платформы бежали люди с винтовками.
Лохматые, не спеша, прицепили вагон, потом отвалились от него кучей и, вдруг загайкав, бросились на подбегавших, замолов кулаками.
— ...На фронт... а вы и тут... бейте!..
Винтовки полетели в снег, люди, горбатясь, улепетывали назад к станции, куча навалилась у вагона на одного, душила, мотала по снегу..,
— Ты винтовками хотел...
— Служба... служба... — хрипел тот, — начальник...
Мы подбегали.
Но уже поздно — состав дернулся, лохматые выпустили жертву, поскакали в вагон. Тогда Гаймидуллин упал на колено и наклонил голову к винтовке.
— Ана-нны!.. — выругался он по-татарски,— у-ухх...
Я ударил кулаком по ложу, пуля взвыла вверх.
— Дурак, там подрывное, — сказал я.
И мы легли опять и спали, нас заносило снегом и пело пронзительно и смертно — с полюса, с хвойных лесов севера, с Москвы, со всего мира, нам было все равно под этим великим родным циклоном...
И утром — или вечером — в мире стоял до краев тихий и мутный воздух — нас мчал поезд к узловой; на узловой, шатаясь от голода, я добрел до комендантской и, предъявив мандат, потребовал срочной отправки и еды.
Комендант поглядел с осторожной улыбкой в мои дурные кровяные глаза.
— Товарищ, я думаю, ваши документы там не так уж важны теперь. Операция с плацдарма началась два дня назад. Армия уже далеко впереди. Прорыв ликвидирован сам собой. Вы из оперативного, я покажу вам сегодняшнюю сводку.
Это была сводка авиаразведки.
Я не читал, а будто жадно пожирал сам с огромных плывущих высот:
— Днепр, бурные ковры плавней, костры, обозы...
И там, за Кривым Рогом, за Никополем, на вражеской земле пылали станции, пластались раскаленные скелеты брошенных догорающих составов — на юг вереницами трусливо бежали поезда.
Их гнал невидимый циклон к морю.
1923