Матвей Бибиков[править]
Няня[править]
О старой няне моей Ульяне Федоровне я сохранил самое ясное, самое сердечное воспоминание; не знаю, можно ли так любить родного сына, как она любила меня. У нее когда-то были и свои дети и внуки, но всех их отнял у нее Бог: кто умер ребенком, кого убили на войне, а один, любимый внук ее, во время пожара Москвы пропал без вести. Но бедная няня никогда не теряла надежды его увидать; грустно было смотреть на старушку, когда, бывало, зазвенит у крыльца колокольчик, как она выбежит в сени посмотреть, не ее ли это Петруша приехал.
Няня жила в теплой, уютной светелке, на полках которой всегда стояли банки с вареньем, ящики с постилой, а на окнах бутылки с наливками, которые она приготовлять была большая мастерица. Старушка была не грамотная, а потому и приглашала к себе по вечерам нашего конторщика Тимофея читать ей духовные книги, в которых, я думаю, ни он, ни она и десятой доли не понимали. Из романов, помнится, я видел у нее только один: Лолота и Фанфан, сочинение Дюкре дю Мениля, роман, который она называла по своему: Ланета и Фантан; да еще какую-то книжку, с полу-оторванным заглавным листом, на котором оставалось только: у Люби, Гария и Попова. В светелке ее сенные девушки плели кружева; няня страстная охотница до музыки, заставляла их петь, и кружевницы, постукивая в лад звонкими, деревянными коклюшками, пели песни, а старушка им в полголоса подпевала; песни эти большею частью были заунывные, в особенности одна, от которой я заливался горькими слезами. Стихи этой песни я забыл, но содержание, как теперь, помню: это кто-то, потеряв предмет своей любви, выстроил себе домик о четырех окнах: посмотрит в одно окно, увидит море синее; посмотрит в другое, — увидит пески зыбучие; посмотрит в третье, — увидит леса дремучие; а в четвертое посмотрит, увидит могилку, а на могилке растет репейничек. Куда как жалко!
Раз, в ослепительный зимний морозный день, смотрю я в окошко няниной светелки и — Боже мой! что я вижу! прямо под окном стоит человек в одной рубашке и портах, босой, с огромным картузом на голове, и крестится на нашу церковь. Я опрометью бросаюсь на двор, куда уже успела высыпать вся наша дворня, и отец мой стоит на крыльце и приказывает вести юродивого скорее в дом и на всякий случай ставить самовар. Вошел юродивый в залу и долго крестился на образ, не снимая с головы своего странного картуза; помолившись, он поклонился на все четыре стороны и сказал: — извините, бояре, что шапки перед вами не ломаю; я и перед святыми образами в ней стою.
— Не хочешь ли водочкой согреться? спросила его моя добрая тетка.
— Не пью, родная,
— Ну, так чайку не хочешь ли?
— И его не пью.
— Чем же нам тебя отогреть?
— Мне не холодно! И он указал на крупные капли пота, которые из-под огромного картуза текли по его лицу.
Юродивого усадили подле печи; тут я успел внимательно разглядеть его: он был не стар, хотя длинные волосы и борода начинали седеть; лице приятное, сухое и бледное: рубашка и порты из грубой посконной холстины, но чистые; странный картуз не сидел плотно на голове, а покачивался из стороны в сторону при каждом ее движении; голые ноги юродивого едва, едва раскраснелись от холода.
Долго он молчал и не сводил глаз с Ульяны Федоровны и все мы молчали, как бы ожидая, что скоро случится что-нибудь необыкновенное…. Вдруг юродивый встал и бросился в ноги старой няне; с него свалился картуз и громко зазвенел по полу: он был железный, с пуд весу.
Няня страшно побледнела, старые колени ее затряслись…. «Петруша?» спросила она всем сердцем.
— Он! он! родная моя! ненаглядная моя! он сам! И юродивый целовал ее ноги.
Няня всплеснула руками и бросилась к нему на шею. . . .
Когда восторги так давно желанного свидания поуспокоились, старая няня начала расспрашивать внука. И рассказал он, как с самого детства почувствовал непреодолимое желание быть паломником, но зная, что бабушка ни за что не согласится с ним расстаться, он и решился бежать в то самое время, как загорелся их дом в Москве, с тою мыслью, что все подумают, что он погиб в пожаре и что никто не станет его искать. Тогда ему было лет семнадцать и с тех пор он все шатался по свету; наслышно выучился многим языкам, и куда, куда его не приводило желание поклониться православной святыне! Был и в Соловецком, и в Киеве, и в Баре, и в Иерусалиме был, и на Афонской горе; тут посетил он благочестивого старца-схимника, долго беседовал с ним через окно, в которое ему подавали по просфоре и по кружке воды в день, и в ту же ночь, заснув под открытым небом в лесу, он видел сон. Сна своего он не хотел рассказывать; но во сне он чувствовал такое невыразимое блаженство, что, когда проснулся, грустна и постыла показалась ему земная жизнь. С этой минуты он решился истязаниями и постом убивать свое грешное тело, жить одним воспоминанием своего божественного сна и надеждою на неизреченное блаженство, которое ожидает праведников за гробом и которое Бог удостоил его предвкусить при жизни.
— Я было намеревался тот час же поступить в схимники, сказал Петруша, — да что делать? Божественный наш Учитель изрек: дух бодр, плоть немощна; а у меня многогрешного и плоть, и дух немощны. Прежде чем навсегда расстаться с миром, хотелось проститься с бабушкой….
В тот вечер, не смотря на слезы и заклинания бедной старушки, юродивый, скушав кусок черного хлеба и запив его водой, отправился в путь; но прежде заперся с бабушкой в светелке и долго о чем-то шептался с нею. Когда няня проводила внука за ворота и рыдая бросилась к нему на шею, он ей сказал: — не плачь, моя родимая! не плачь, моя ненаглядная! схожу теперь, куда мне путь лежит и зайду еще раз с тобой проститься, — а там — и на Афонскую гору, в схимники…. В эту ночь няня не ложилась спать, зажгла лампаду у образов и все молилась. На другой день утром пришла она к моему отцу и попросила у него сани и тройку лошадей.
— Куда тебя Бог несет? спросил он ее с удивлением: старушка лет пять уже, кроме церкви, никуда не выходила.
— В Лебедянь, на ярмарку, кое-что закупить. Да уж кстати и жалованье мое, за год вперед, прикажите мне выдать.
Дали няне денег, окутали шубами, усадили в сани, закрыли медвежьею полостью и отправили в Лебедянь с надежным кучером и сильным, рослым лакеем, вооруженным дубинкою, потому что еще накануне мы слышали, что по дороге видели стаю волков. Вечером благополучно воротилась няня домой с большим узлом покупок, разложила их в зале на столе и начала показывать и рассказывать, сколько за что заплатила; тут был и атлас французский, и бархат веницейский, и парча московская, и позументы, шелки, бахрамы золотые и проч.
— Эх! знай я, что ты такая богатая, сказал мой друг, усатый сосед — я бы тебя давно за себя за муж взял.
— А я бы так и пошла за тебя, за старого греховодника! отвечала няня. Это все я накупила…. только не скажу, за чем, — после узнаете.
Няня отправилась к себе, сама уложила покупки в сундук и заперла его тяжелым замком, хотя очень хорошо знала, что у нас в доме никогда ничего не пропадало.
На другой день, чем свет, в светелке началась кутерьма: кружевные подушки выносились в девичью, а бутыли с наливкой и банки с вареньем в кладовые; у окна устроивались пяльцы; на большем столе в порядке раскладывались вчерашние покупки, и няня, вооруженная сжимавшими кончик ее носа очками, аршином и большими ножницами, мерила, кроила, прилаживала и проч. Окончив все, что ей было нужно, она послала за нашим ружным священником и попросила его отслужить молебен с водосвятием.
— А что это вы, Ульяна Федоровна, какую работу затеваете? спросил священник, — Работу Богу угодную и душеспасительную, отец Иван! отвечала няня; — даст Господь, сподобит исповедаться, все вам, батюшка, открою на духу,
Когда отслужили молебен и священник окропил светелку святой водой, няня заперлась в ней одна до самого вечера, и никто не знал, чтС она там делала; хотя сенные девушки и подходили на цыпочках к дверям, чтобы посмотреть в замочную скважину, но догадливая старушка забила ее от себя дощечкою.
Вечером она отворила дверь, и когда вошли к ней, то в светелке ничего не увидали особенного, кроме запертого сундука и накрытых чистой простыней и тщательно увязанных пялец.
Няня, не кушавшая ничего во весь день, спросила себе чаю с булкой, послала за Тимофеем конторщиком и попросила его прочитать ей житие Святого Василия Нового. Конторщик Тимофей возразил было, что Св. Василий Новый празднуется в Марте, а что теперь Январь, но няня отвечала ему: «уж это мое дело». На другой день та же история: та же таинственная работа днем, тот же чай с булкой вечером и чтение жития того же Святого; только по воскресным дням няня, заперев светелку на ключ и положив его в карман, ходила к обедне. Так прошел месяц. Старушка худела с каждым днем, но добрый, веселый и беззаботный нрав ее ни на волос не изменялся. Настала весна, но, не смотря на теплые дни, няня не решалась выставить в светелке окон, боясь, чтобы кто-нибудь не влез к окну и не подсмотрел, чтС она делает. Вот раз, как теперь помню это, накануне Вознесения, я сижу у отца в кабинете за грифельной доской, вдруг вбегает запыхавшись девушка, которая ходила за няней, и говорит прерывающимся от скорой ходьбы голосом: — Павел Матвеич! Ульяна Федоровна приказала вас со всем семейством просить к себе.
— Больна? спросил испуганный отец.
— Кажись, ничего, а лежат в постеле, сей час изволили исповедаться и причащаться.
Входим в светелку; няня, повязанная белым шелковым платком, в белой кофте, лежит на кровати, покрытая белой простыней, а у изголовья стоит отец Иван, не успевший еще снять епитрахиль; у образов зажжена лампада, а на большом столе, накрытом скатертью, видим, лежат в порядке церковные воздухи.
— Вот чем я занималась в заперти, сказала няня, указывая на стол, с моими слепыми глазами моими дряхлыми руками вышила двадцать воздухов. Потрудитесь, Павел Матвеевич, разослать их в двадцать церквей.
Мы начали рассматривать воздухи; они были великолепны и работаны с таким вкусом, какого мы в старушке и не подозревали.
— За чем же именно 20 воздухов вышила ты, няня? спросил я ее, или сил более не хватило?
— Глупенький ты этакой, сказала она с улыбкой, — а сколько считается мытарств?
Я этого слова и не слыхивал и вопросительно взглянул на отца, а он на священника.
— 20, отвечал отец Иван.
— Ну, вот видишь ли! 20 мытарств и 20 воздухов, сказала няня и опять улыбнулась.
— Как ты себя чувствуешь, Ульяна Федоровна? спросил ее мой отец, желая переменить разговор.
— Ничего, отвечала няня.
— ЧтР ж ты лежишь? не устала ли от долгой работы?
— Я не устала, а умирать сбираюсь….
Отец с удивлением посмотрел ей в лице: оно было спокойно и весело; он взял ее за руку, рука была тепла и пульс бился слабо, но ровно.
Когда мы вышли из светелки, отец мой спросил у отца Ивана: не знает-ли он, какое отношение церковные воздухи имеют к мытарствам?
Старый священник объяснил нам таинственную загадку.
— У нас на святой Руси, особенно в нашей Р. губернии, сказал он, существует поверье, что всякий, кто своими руками сошьет святый воздух, тот по смерти избавляется от одного из мытарств, подробно описанных С. Димитрием Ростовским в житии С. Василия Нового. Ульяна Федоровна, надеясь избавиться от всех мытарств, вышила их двадцать….
— Справедливо ли, нет ли, это поверье, — об этом не мне судить, продолжал отец Иван; но нет сомнения, что всякая жертва, всякий труд, предпринятые во имя Христа Спасителя, суть жертва и труд, Ему угодные. . .
Послали спросить няню, не хочет ли она чего покушать?
Она велела сказать: — ничего не хочу: я жду.
Во весь этот день и во всю ночь горела у нее лампада перед образами и конторщик Тимофей в полголоса читал ей Псалтырь. Все мы беспрестанно ходили навещать старушку; она лежала все в том же положении на спине, скрестив руки и закрыв глаза. Поздно за полночь мы ушли спать, приказав девушкам тотчас же разбудить нас, если, сохрани Бог, что случится.
Взошло весеннее солнце; кто-то тихо постучался в светелку….
Отворили дверь, — на пороге стоит юродивый….
Старушка открыла глаза, улыбнулась ему последнею улыбкою и прошептала: «Ныне отпущаеши»…
Село Баловнево. 30 Марта. 1856.
«Русская Беседа», 1856 г., № 2