6[править]
В костре не гас огонь. Трепетное пламя освещало шоки и занавеску, где спали Нэрня и Яли.
Нярвей болела, и ей не спалось. Поджав под себя худые ноги, она, не моргая, смотрела в огонь и время от времени подбрасывала в него хворост, ложилась животом на латы и дула в костер. Хворост трещал, и Нярвей становилось жарко. Она сняла малицу и легла спиной на латы. Заря алела в отверстии мокодана. Небо было мягкое, июньское.
И снова Нярвей думала о Харпике. Он уполз от нее в вундру. Он заболел. Она прогнала его. Девочка вспомнила одну синюю и холодную ночь, когда солнце, как медведь в берлоге, лежало в море...
...Яли вынес из чума слепых щенят, родившихся вечером, и вывалил их в сугроб.
— Крепки будут, не замерзнут, — сказал он тогда Нярвей.
Так Яли говорил каждый год, но ни один из щенят выживал. Черными и белыми комочками они застывала*'5 снегу. Потом весной, когда солнце беспощадно топа/ снега, приходили песцы и съедали их. Девочка знала эт° и потому жалела только мать. Собака, прижимаясь то°. щим животом к снегу, ползала у ног Яли, лизала ему То. боки и тихо скулила. Хозяин пнул ее.
— Подохли, знать, худые собаки, — сказал Яли у ушел в чум, прихрамывая на левую ногу.
Девочка осталась одна. Под тощий мех ее малицу пролезал обжигающий холодок, — он пробегал по спине в спускался к ногам.
Девочка посмотрела на горизонт. Темная каемка кустарников, обычно четкая в такие ночи, на этот раз была смутной. По низинам и саундеям легкий ветер крутил поземку.
«Худая погода будет»,— подумала девочка, и ей вдруг стало жалко щенят. Они, маленькие и слепые, только что сосали мать. Им было хорошо. Немного погодя они стали бы хорошими собаками, потому что их мать дружила с волками. «Тоскует собака».
Озираясь на чум, собака подползла к сугробу.^Тихий вой ее несся в морозном воздухе вслед за поземкой. «Жалко поди», — посочувствовала девочка и погладила собаку.
— Не надо, — сказала она.
Неожиданно собака замолчала, насторожила уши и завиляла хвостом. На вершине сугроба, тонко попискивая, лежал беленький щенок с черными лапами. Нежная шерсть его смокла, он дрожал. Собака начала облизывать его длинным черным языком. Девочка засмеялась. Ей понравился щенок. И когда мать облизала ему лоб, она взяла его на руки. Потом подула в мордочку, погладила хвост и опустила за пазуху.
Собака побежала вслед за ней, весело визжа и забегая вперед... ...У Нярвей начался бред. Ей казалось, что она бежит по берегу моря вслед за истекающим кровью Харпиком. Она бежит за ним, а Харпик думает, что его' преследуют волки.
— Это я! Это я! — кричит Нярвей, но собака не останавливается.
Крик больной слышит Нэрня. Она выходит из-за занавески и подбрасывает в ослабевший костёр дрова Огонь освещает девочку. По лицу её мелкими капельками выступает пот. Коса расплескалась и рука, ожигаемая огнём, не чувствует боли.
— Худо, девка, — тихо бормочет старуха,
В углу, где висит деренмииый болванчик Великого Нума и икона Николы-чудотпорца, она находит кожаный мешок. Перед огнем на латы высыпаны зубы эверей, высушенный помет волка, желтые обломки клыков мамонта, кусочки ладана, восковую свечу, медный тяжелый крест с позеленевшим изображением Христа. Наконец она находит нужное. Развернув шкурку пыжика, она достает трех больших пауков. Они высохли, и ноги их отпали. Остались только туловища, подобные бобам, с крестами на спине. Из другого узелка старуха достала серый пепел паутины.
Давно, когда Великий Нум был еще человеком, пауки были людьми. За их злобу стали они пауками и должны были вечно собирать с мертвецов волосы, плесть из них паутину, питаясь попавшими в нее жертвами. Высушенные тела пауков и паутина имели чудодейственную силу. Пепельный порошок излечивал от всех болезней. Даже женщины, лишенные дара рожать, приняв порошок, становились многодетными, как тундровые мыши. IСтаруха растерла ладонями пауков. Смешав с паутинной, она положила их в глиняную кружку, наполненную остатками вчерашней ухи. Напоила этим девочку. Нярвей слабо застонала. Судороги сотрясли худенькое тело, и ее вырвало. — Не принимает злой дух, — угрюмо проговорила Нэрня и, махнув безнадежно рукой, ушла спать.
Девочка каталась по шкурам и плакала.
— Сярку дай, — посоветовал Яли, ругаясь сквозь сон.
Старуха вновь вышла из-за занавески. В жилистых руках ее тускло блестела бутылка. Она обтерла с нее пот, и блестки огня засверкали на ее стеклянных боках. Разбавив водой, Нэрня заставила девочку выпить.
Нярвей выпила. Голова слегка закружилась.
Она уже не слышала треска угольев. Голубая дыра мокодана закачалась, становясь меньше и меньше, пока не превратилась в далекую синюю звезду...
Проснулась Иярвей на следующий день только обеду. Я ли уехал к берегу моря охотиться на нерп, а г июта — в стадо. Нэрня тоже ушла куда-то. Девочка дрожащими руками оделась и вышла посмотреть солнце. Оно стояло высоко, почти над чумом Сверкали озера. Кричали гортанно лебеди. Разбегая$ далеко во все стороны от зелено-оранжевых холмов, w чались стебли карликовых кустарников.
— Харпик! — слабо позвала девочка. — Харпик!..
Ветер донес до нее только гомон птиц.
— Харпик!
И вдруг ей показалось, что у озера раздался отрыви- стый лай собаки. Девочка вернулась в чум, положила за пазуху кусок твердого хлеба, круто посыпанного солью, и пошла к озеру. Рыжие тобоки из нерпичьей кожи мягко чавкали в тундровом мху, й девочка радовалась солнцу, ветру, чистому небу и даже тому, что у нее рыжие тобоки из нерпичьей кожи, что они не промокают, если даже утонуть в болоте по колено. В озере у камышей плавали утки. Они втыкали свои головы в ил и болтали лапами. По сизой поверхности озера рыскали хариусы, звучно били хвостами по воде, и утята боязливо крякали, оглядываясь на водяные круги.
Харпика нигде не было.
Девочка решила дойти до седой сопки. С этой сопки легче можно было увидеть Харпика, если он близко. Солнце, пройдя над морем, уже вышло к горам Пай-Хоя. От моря к сопке подлетали острокрылые чайки. Они летали над девочкой, и дикий крик их походил на предупреждение. Нярвей казалось, что чайки говорят ей о том, что Харпик давно уже подох и что незачем искать его.
Нярвей плакала, но шла дальше. Сопка была крутая и влажная; с вершины ее видны далекие леса, полноводная и тихая река и холмы до самого горизонта, пестрые, как весенняя шкура оленя.
Девочка отдохнула на вершине сопки, затем, сложив ладони, долго звала собаку.
Харпик не откликался. Тучи закрыли небо. На девочку упали первые капли дождя. Она, спотыкаясь и падая, ! торопилась обратно к озеру. Холодный ливень хлестал ей в лицо, попадал в малицу и тобоки. Ноги вязли, во мху. Скоро силы ее иссякли, хотя она еще не добежала до озера. Она упала на высокую кочку. Сердце ее билось. Жаром удушливым как июньский полдень, затуманило голову, а горло пересохло
По сопке от стада ехал Ванюта. Он издали заметил Нарвой. Подъехав к девочке, он осторожно перенес ее на нарты.
— Дурная девка, — сказал Яли, увидев Нярвей.
Она по собаке тоскует, — сказал Ванюта.
— Глупая, — сказал Яли, — глупее своего отца и матери.
— Она по собаке тоскует, — повторил угрюмо Ванюта — она ведь маленький ребенок, сирота.
В чуме он сел рядом с больной девочкой и бережно положил ладонь на ее воспаленный лоб.
— Ну, отдыхай маленько, — приказал Яли батраку,— сам в оленей иду. Завтра ты больше пасти будешь.
— Тарем, — сказал Ванюта и, сняв пимы, подставил ноги к костру.
Яли вышел из чума. Болезнь Нярвей обозлила его. Затраков не хватало, и приходилось самому пасти оленей.
