8[править]
Нярвей проболела все лето. Когда она вышла из чума, была осень. Тяжелые тучи ползли над горами. В один из таких дней вернулся Харпик. Он был тощий, но здоровый. Заметив девочку, он с лаем подскочил к ней и лизнул нос.
— Прибежал! — радостно визжа, ворвалась в чум Нярвей.
— Умная собака! — сказал Ванюта и бросил Харпику кость.
— Завтра в стадо, — сказал Яли.
Он был рад избавлению от проклятой работы пастуха в самое дождливое время, когда волки особенно усердно посещают стадо.
— Скажи, Ванюта, зачем гуси и лебеди улетают к солнцу? Ты знаешь.
— Там теплее, — ответил пастух и посмотрел на сопку. В спину ему дул напряженный морской ветер. Над сопками грузно ползли тучи. Изредка в трещинах между ними показывалось солнце, но свет его был холодный. Гортанная тоскливая перекличка гусей не прекращалась. Гуси летели треугольниками, и по их голосам Нярвей почувствовала, что там, куда они летят, во много раз лучше, чем здесь, среди болот и сопок. За гусями летели лебеди. Освещенные солнцем, они проносились над Нярвей и Ванютой. Из холодных озер в ответ им кричали другие лебеди и тоже поднимались к низкому небу-
— Все улетают, — сказала Нярвей. В голосе ее б печаль, точно она была сама гусенком или лебедем. — Там лучше, ответил Ванюта, наблюдая, как X пик, быстро обежав стадо, подгоняет его к пастухам- Там тепло, потому там растет картошка. Ты ела картошку?
— Не знаю, какая она?
— Круглая и сладкая.
— Нет, не ела. Я много хорошего не ела.
— Там совсем нет чумов. Там деревянные дома чумового костра. В домах живут русские.
— Им, наверное, .очень холодно, — посочувствовав Нярвей и, помолчав, добавила: — Им холодно, но зато они едят картошку.
— Я уйду от Яли и поеду в Красный город. Мне надо, ело быть пастухом.
— Я люблю оленей, но мне хочется увидеть школу и русскую хабеню Наташу.
— Зачем ты не поехала учиться?
— Яли задушит Харпика:
— Яли не задушит Харпика. Я так думаю. Кто же бу. дет пасти тогда оленей?
Ванюта достал табакерку, ковырнул ногтем нюхательный порошок, втянул щепотку табаку в широкий нос и крякнул добродушно:
— Видишь, Великий Нум сердится, дождь нагоняет.
Нярвей посмотрела на тучи. Они ползли от темного моря. По морю ходили широкие волны, и на головах щ пенились седые волосы гребешков. Ветер крепчал. Он гнул тундровый лозняк, и тот жалобно свистел; казалось, что и лозняк тоскует по ушедшему лету, и кланяется, н машет улетающим лебедям ветвями на прощание. Девочка позавидовала птицам. Будь она гусенком, она бы взлетела выше сопки, к солнцу. Высоко взлетела, так, что были бы видны деревянные чумы русских. Опустившись около дома, она вновь превратилась бы в человека и пошла бы к русским в гости. «Здравствуй, — сказали бы русские, — садись чай пить с сахаром».
«Нет, — ответила бы она, — мне не надо чаю с сахаром. Дайте лучше мне картошки».
Принесли бы тогда русские Нярвей картошку величиной с голову Ванюты, и стала бы Нярвей есть. Она бы укусила три раза и спрятала картошку на живот под малицу, чтобы съесть потом. Сделалась бы снова птицей и улетела...
— Снег будет, — сказал Ванюта,— ты оставайся, а я поеду, Поесть надо, чаю попить надо.
— Поди ешь, — кивнула головой Нярвей и ударила К&жжой по боку оленя.
Упряжка понесла нарты к стаду; ветер пригнал с моря нежную тучу, и она осыпалась над тундрой мягкими и широкими хлопьями. Снег падал на тальник, но тот сгибался и сбрасывал его с себя, точно не хотел надевать белую одежду зимы. Озера тоже не принимали снега. Они по-прежнему блестели, покрытые серебряной чешуей ряби.
Собака подбежала к Нярвей и растянулась у ее нарт. Девочка потрепала ее за уши и сказала задумчиво:
— Птицы улетели, Харпик... Вот и зима...
Харпик закрыл глаза. Он любил все времена года.
Нярвей вытянулась на нартах и снова вспомнила про русскую хабеню Наташу. Девочке захотелось повидать ее Ви расспросить о школе. Школа представлялась Нярвей Ив виде большого и широкого чума. Посреди чума костер. Ученики сидят вокруг костра, а учительница показывает интересные картинки, рассказывает про то, как живут люди там, где закатывается солнце, и там, где оно восходит. А потом все едят картошку.
— Спишь? — крикнул, подъезжая к Нярвей, Ванюта.— гони упряжку к чуму — русские приехали, картины показывают. Яли сердится.
Нярвей лихо завернула упряжку и с гиком помчалась к далекому чуму, из которого к небу, вертясь и рассеиваясь, крутился тонкий дым. Около чума ходили люди, стояли нарты, а поодаль паслись олени без упряжек.
Еще спускаясь с сопки, она разглядела, что это вновь приехала русская хабеня Наташа. Объехав вокруг чума, она остановилась у палатки с красным флагом. Навстречу ей вышла Наташа. Она улыбнулась и пожала Нярвей руку.
— Ну, здравствуй! В школу поедем?
Не задумываясь, Нярвей ответила:
— Поедем.
Они, обнявшись, вошли в чум. У костра сидел предрунсовета. Суетясь и заискивая, перед ним вертелся Яли.
Он подавал чай и предлагал выпить спирта. Предтунсовета не прочь был выпить, но он был предтунсовета Яли — кулак. Смущаясь, он говорит сердито:
— Нет. Не надо, пей сам.
— Я поеду в школу, — сказала громко Нярвей и е испугалась решительности своего заявления.
Яли остановился у костра. Лицо его побагровело он ответил со смирением:
— Думай. Тебе же будет хуже. Ты у меня единствен, пая дочь.
— Батрачка, — поправил строго предтунсовета.
Ложась спать, Нярвей подозвала к себе Харпика. Он лег с ней рядом и лизнул ее в нос. Она обняла его кудла. тую голову и заснула, решив во что бы то ни стало увезти его завтра с собой.
Яли не спал.
Он сидел у костра и, разбавив в чайнике спирт, на- стоенный для крепости табаком, пил его, глядя в костер.
Он вспомнил свое сытое детство, богатую юность н неплохую молодость, когда его стадо не могли пастухи пересчитать в течение трех суток. Но пришли русские люди с красными чумами. Крепкой цепью неподкупного закона они сковали его жизнь. Отняли больше половины богатств, отговорили батрачить у него пастухов и отобрали лучшие пастбища малооленщикам.
«Худая, дешевая жизнь».
