Борис Садовской[править]
Н. К. Михайловский. Отклики[править]
Года еще не прошло со дня смерти Михайловского, а уже имя его начало быстро забываться. С каждым днем его могила все больше и больше порастает неумолимой травой забвения. О нем не говорят, не вспоминают, волнуясь не передают трогательных воспоминаний. Потеря его не только не была для России тяжелым ударом, но в сравнении со смертью Чехова прошла почти незамеченной. И это вполне понятно. За последнее время Михайловский если и представлял некоторый интерес, то разве только как любопытная литературная окаменелость. Тип консервативнейшего по природе русского либерального журналиста, сам живой обломок консервативнейших шестидесятых годов, потомок по прямой линии Добролюбовых, Чернышевских, — он оставался последним могиканом, последним представителем традиций незабвенного «Свистка», эхо которого, отозвавшись через "Современник? — в «Русском Слове», «Деле» и «Отечественных Записках», Откликнулось в «Русском Богатстве» слабым замирающим отголоском. Всю свою долгую жизнь Михайловский неизменно писал об одном и том же — и все в одном и том же узко партийном духе. Кажется, проживи он еще двадцать — тридцать лет, его критическая виолончель продолжала бы с прежней самоуверенностью петь по тем же старым нотам, хотя бы ее надоевший мотив звучал диссонансом всему европейскому оркестру. С этой стороны Михайловский такой же либерал, как князь Мещерский консерватор. Сорокалетнее стояние на «славном посту», вменявшееся Михайловскому людьми его партии в особую заслугу, в своего рода гражданский подвиг, наделе повредило ему более всего. Этот журнальный Симеон-столпник, величественно стоя на своем посту, не только не был в силах сойти с него и смешаться с кипучим течением вечно ищущей мятущейся толпы, но не мог даже повернуть свободно головы, чтобы что-нибудь в этой толпе увидеть. И только издали по оптическому обману, казалось, что Михайловский, как гигантский серый камень, как естественная плотина, действительно направляет либеральное течение по какому-то его руслу.
За сорок с лишним лет Михайловский написал несколько больших ученых статей, ныне в значительной степени устаревших, и множество журнальных очерков и критических заметок. Легко «владея пером», он умел гипнотизировать провинциально-наивного читателя развязной манерой, искусным подбором крылатых словечек и хлесткостью выражений, скрывавшими под остроумной формой пустоту и бессодержательность его идей. Критика его заключалась, главным образом, в постоянном уловлении чужих погрешностей и ошибок и. бравурно-презрительном отношении ко всем, кто был не его прихода. Полемические приемы Михайловского несложны. Кроме дешевого и грубоватого зубоскальства — прямого наследия журналистики шестидесятых годов с ее «бутербродами» и «стрижами» — у него заметна склонность к ядовитым и не совсем скромным намекам на те качества противников, которые, казалось бы, совсем даже не относятся к литературе. Так, говоря об Иване Аксакове, он не без ехидства указывает, что знаменитый публицист управляет банком и получает большое содержание; вслух сомневался, можно ли протянуть руку Алексею Толстому, написавшему «Пантелея-Целителя»; с нескрываемым презрением и ненавистью писал о стихах помещика Фета; Маркевичу намекал на взятки. Этот, если можно так выразиться, «либеральный сыск» в свое время подорвал немало писательских репутаций. Да и без того о писателях чем бы то ни было ему несимпатичных Михайловский всегда отзывался пристрастно и несправедливо, причем постоянно намекал то на донос и ренегатство, то на цинизм и манию величия. При чтении его статей всегда наперед можно угадать, к кому и как отнесется критик: В общем, это умение вовремя подмигнуть, хихикнуть, швырнуть грязью, удачно пустить магически действующее на публику словцо — еще лет десять тому назад почти всегда достигало известной цели. Бессловесная «публика», издавна запуганная журнальными авторитетами и разучившаяся нешаблонно мыслить, почтительно выслушивала однообразно-поверхностные рассуждения и плоские остроты Михайловского, считая их непогрешимыми формулами высокой мудрости и чуть ли не самых новейших откровений. На безрыбьи восьмидесятых годов этот некрупный по таланту публицист вдруг неожиданно для самого себя очутился в роли философа, учителя и пророка. Г-жа Вербицкая провозгласила его даже «властителем наших дум». И вот — с высоты своего позитивно-буржуазного трона Михайловский в качестве «первого критика» строго судил заблуждения Толстого и снисходительно признавал Чехова недурным беллетристом. Достоевский и Владимир Соловьев были бесцеремонно отодвинуты в угол. В то же время, будучи лишен от природы эстетического чутья и понимания поэзии, Михайловский брался судить таких гениальных поэтов, как Фет, с точки зрения «общественной пользы». В нескольких беглых заметках и отрывочных словах великий поэт был «разделан» с беспощадною, чисто писательскою свирепостью, и не столько за стихи, сколько за «отсталость» своих политических и литературных взглядов.
В двух книжках «Откликов» собраны статьи Михайловского, печатавшиеся в «Русском Богатстве» с 1895 по 1898 год. Интересного здесь немного. Это все те же старые вариации на избитую тему. Ничего оригинального — все бледно, мертво, трафаретно-правильно и знакомо, знакомо… Это не живой огонь поэтического мышления, не свободные лучи вдохновения, а педантично-ровный свет керосиновой лампы. Все наиболее интересное, нужное из того, что появлялось за эти года в литературе, оставлено без внимания или встречено враждебно. Нежные молодые ростки безжалостно вытаптываются, все новое рассматривается небрежно, свысока. Осмеяны и не поняты талантливые работы преждевременно угасшего юноши-философа Ф. Е. Шперка и «Письма о поэзии» П. П. Перцова. Заря нового искусства приветствована негодующими циническими плевками. Розанов объявлен «ханжой» и «изувером». Лесков в качестве автора «Некуда» разобран односторонне-пристрастно. У Полонского одобрены его малодушные буднично-гражданские стихи, а Фет — о sancta simplicitas, — оказывается, потому только писал об «исцелении от муки», что у него, не было другой более подходящей рифмы к слову «звуки». Все это бессодержательное, а главное, никому не нужное старческое брюзжанье вперемежку с надоедливыми остротами и повторением хлестких словечек в конце концов невольно утомляет внимание и сливается в какой-то однообразно-серый монотонный гул. Надо сознаться, что издатели «Откликов» оказали памяти Михайловского плохую услугу. Незачем было вспрыскивать живой водой это поле* усеянное мертвыми костями. Лучше бы им остаться навсегда на мирном и тихом кладбище «Русского Богатства».