Виктор Гофман
Обмануло море[править]
Он ехал к морю — усталый, угнетенный глухою тоской. У моря думал найти исцеление. Подъезжая, с трепетом ждал он минуты, когда снова метнет оно ему свой блеск в глаза, ослепит, оглушит его своею подвижною ширью. Оно могуче, оно властно здесь, безмерное море: вот не видно его еще, но воздух уже пропитан соленою, острою свежестью, все кругом крещено его мощью и, если прислушаться, вдали слышен его тяжелый гул. Как невыносимо — здесь быть больным и слабым, с изможденным телом и безразличной душой. Кричать бы, приветствуя море!
Вечер. Глеб уже на балконе своей дачи. Внизу — сонный, недвижный, словно одурманенный сад. Подымается ночь, вкрадчивая и блудная, с безумной улыбкой на бесцветных небесах… Ночная прохлада надвинула уже свои белые пелены. Но не тиха эта ночь: ее переполняет ропот, — неустанный рокот и гул. Словно подымается море, идет широким, шумящим, неистовым набегом.
Сейчас доплеснет сюда свою соленую пену, зашипит между потемневших ветвей.
Глеб наклоняется над садом, глядит в его неподвижную мглу. Затем, выпрямляясь, медленно и глубоко втягивает в себя свежий воздух. Неужели и здесь не найти исцеления? И здесь будет — томить его, неотступно властвовать над ним тот же беспощадный образ, та же могучая и печальная любовь? Чудотворное море — ужели оно будет бессильным? Надышаться им. — разве это не должно возродить?..
Он садится в кресло, откидывает голову, закрывает глаза. В тьме перед ним смутно вырисовывается знакомый образ. Длинные, вперед протянутые руки, бледная, стройная шея, а вот и губы, приоткрытые, капризно изогнутые, манящие и гордые губы. Почему не видно глаз? Пышно разметаны золотистые волосы, точно высоко вздутый шлем. Но нет, не надо этого больше: желанных мучений, невыносимой сладости этой больной любви… Глеб вскакивает с кресла. Он у моря теперь и дышит его мощью. Шуми же море, шуми.
Быстро ходит он по террасе. На ходу расстегивает воротник, развязывает галстух. Хорошо подставить ночи открытую шею и грудь. Подойдя к стеклу, кроющему с боков террасу, задумчиво бьет он по нему пальцами. Долго смотрит в небо, ища звезд. Небо бледно, — тихое и таинственное; — и безумною кажется эта белесая, обнаженная ночь. Тот же неустанный глухой гул вдали.
Не утро ли уже? Зарыскал заволновавшийся ветер, зашевелились, ропотно перекликнулись, переглянулись деревья. На небесном скате широко разливается зеленовато-желтая заря. Или это отсвет моря, заплеснувшийся сюда его блеск? Все так же гудит, все так же неугомонно море… Что обещает этот мощный шум?
В ясный вечер он на морском берегу. Он идет не один — с новой знакомой своей, Клавдией Андреевной. У нее — черные, словно чуть влажные глаза и нежащиеся движения. Они много говорят, часто смеются, бегло взглядывая друг на друга. По временам останавливаются — посмотреть на море. Ноги увязают в мягком, сыпучем песку, иногда запутываются в длинные зелено-бурые водоросли, выкинутые на берег волной.
Чудесен вечер на морском берегу. Тихо плещется, едва движется море: точно устало оно, угомонилось за день; хочется теперь мирно улечься, но собственная непомерность и мощь мешают ему. На нежнейшем, изумительном небе — розовые и малиновые ручьи. Выше кружевные тучки, — мягкая, тонкая пряжа. Сорвалась она со станка, расползлась по волокнам: вся просвечивает — трепетно и нежно.
— Это чудо, — говорит Глеб о небе, — чудо, не замечаемое нами, потому, что мы видим его каждый день. Бывают минуты, когда все опять кажется невероятным. Минуты просветления.
Она с любопытством смотрит на него.
— Вы так любите природу? Почему же вы до сих пор оставались в городе? Как странно, что вас зовут — Глеб.
— Странно? Почему? Вам не нравится мое имя?
— Оно вам не подходит. В нем что-то холодное и твердое. Впрочем, может быть, нет. Посмотрите, сколько сегодня на море лодок.
Идут дальше. Белая, мягкая пряжа перед ними становится все нежней я пушистей. И вот кажется, — это пышный белый мех на голубой подкладке. Кое-где завернулся верх и шелковый испод проступает наружу.
— Есть что-то странное в именах, — продолжает она раздумывать. — Можно безумно любить самое имя.
Он сбоку взглядывает на нее. Ома кажется ему красивой, немного загадочной, и она странно манит и волнует его. Какие сладострастные у нее жесты. А в разговоре — что-то слегка жеманное, затягивающее, прямое,
— Сядемте здесь. — Он указывает ей на круглый серый камень возле воды.
Она предусмотрительно оглядывается, потом безмолвно усаживается, оправляя юбки. Он прилаживается возле. Камень невелик, и они совсем рядом: локтем касаются друг друга.
— Вы здесь давно? Всегда живете у моря? Сроднились с ним?
Она не отвечает, что-то черта зонтиком по песку. Песок быстро засыпает борозды: ничего не видно. Наклоняясь к ее руке, он старается уследить. Разбирает: Глеб.
Он и без того чувствует — она ведет с ним какую-то игру. Куда-то зовет, завлекает. Может быть, она послана морем, морская царевна — и счастье и исцеление для него? Она опьянительно красива.
— И родились вы у моря? Совсем здешняя? Странно, что вы брюнетка. Морским царевнам полагаются зеленые глаза.
Он чувствует томительное волнение. Сверху смотрит на кружевной вырез ее платья. При разговоре и смехе там трепетно вздрагивает белеющая грудь. А теперь вот она упоительно и плавно дышит.
— Какая нежная у вас кожа, — нерешительно говорит он ей.
— Да? Очень. — Она подтверждает это вполне спокойно. Потом повертывается к нему с загадочной и лживой улыбкой, молча протягивает руку. Он берет и целует ее у локтя.
— Довольно, — говорит она тихо. — Мне неловко на камне. Пойдемте.
Уже другие краски на вечернем небе. Где пышная, малиновая полоса на востоке? Ее нет: все быстро и странно изменилось. Теперь лиловатое, серебристо-серое небо, и светлая, и чистая в нем тишина. Кое-где лишь тусклые, желтоватые пятна: налет паутины на драгоценной бронзе. Белые облака налились искристым светом: это золотые крылья затерявшегося в выси аэроплана.
— Что же вы замолчали? Надо что-нибудь говорить. Смотрите не на меня, смотрите на небо! — В последнем слышится легкая, шутливая насмешка.
Но его уже не занимает небо. Как можно к ней ближе старается он теперь идти. Как бы ненамеренно касается ее, берет руку. Смотрит на вырез платья, пьянея от ее близости, дыхания, от крепкого, стройного тела. Что это — любовь? Или только желание? Не все ли равно, не все ли равно.
— Вот что вы мне расскажите, — задумчиво предлагает она. — Какую-нибудь свою любовь. Самую красивую свою любовь.
— Самую красивую свою любовь? Не знаю, не помню… Потом медленно: — Я, может быть еще не любил.
— Не любили? Как так? Почему?
Она заинтересована: полуоборачивается к нему все с тою же слегка слащавою улыбкою. Мягкой, темный, призывный взгляд. О, лживая!
— Не хочется рассказывать. Не удостоился счастья. — Он опять берет ее руку. — Вы, вот вы — научите меня любить.
— Я? — Он смеется. — Да, может быть, я сама не умею. — Потом высвобождает свою руку и отходит от него.
Прибрежный парк уже наполнился сумраком. Выглядит строгим и влажным. Какие высокие, какие стройные ели!
— Пойдемте здесь. Вы меня проводите? Я — домой.
— Уже домой? Почему? Походим еще у моря?
Она соглашается. Немного еще можно пройтись. Море посерело, но и такое — стальное и суровое — красиво оно. Они идут близко рядом. Он неотступно смотрит на нее, думает о ее теле, о счастье его любить.
— У вас выпадет шпилька. — Он дотрагивается до ее головы. Какие мягкие волосы.
Она тихо смеется. Он хочет ее, пьянеет от страсти, у него кружится голова. Вот оно, исцеление!
На повороте дорожки он вдруг крепко охватывает ее.
— Что вы, что вы? — пробует она отстраниться. Но он, словно не слыша, обнимает руками ее шею, спутывая прическу; притягивает к себе ее голову, пока не чувствует на своих губах ее губы. Жадно впивается в них.
— Пустите, — слабо противится она. Наконец, он ее оставляет.
— Сумасшедший… Зачем это? Теперь уходите, я дойду одна…
Он не согласен.
— Куда вы? Оставайтесь со мной. Будем еще гулять. Смотрите, — ночь. Не уходи, Клавдия. Я тебя люблю, я тебя хочу… — Опять пытается ее обнять. — Пойдем со мною, пойдем в лес.
Он дрожит. Но она вдруг становится непроницаемо холодной.
— Вы с ума сошли! Прощайте. Мне пора…
Нервно передергивает плечами. Он нерешительно смотрит на нее. Не она ли его завлекала, не вместе ли бродили у моря они. Море опьянило, обручило их.
Он невольно прислушивается. Все еще не утих, не улегся морской шум. Грозно растет он за их спиною.
Они простились у ее калитки. Здесь она позволила себя поцеловать. Пьяные, влажные у нее губы. Чувственно потускнело яйцо. Быстро скрылась за изгородкой.
В пьяном безумии шел он домой. Тяжело и нестройно гудело рядом море. Опять разворчалось, растревожилось оно. Он шел скоро, не видя куда. Еще помнил, еще ощущал на губах ее поцелуи. Что это — счастье?
Сладко кружится, чем-то смутным и вздрагивающим заполняется голова. Куда идти, по какой дорожке? Повсюду лес. Шумит море.
Яркий полдень, — и Глеб лежит у моря. Лежит на спине, закинув за голову руки. Какой горячий песок, какое сияющее небо! Близко, рядом море — кроткий, прирученный зверь. Почти не слышно его, оно затихло: щурясь, нежится и греется на солнце. Небо — как тонкий, легко клубящийся синий дым: отступает все дальше. Хорошо у моря, изумительно хорошо!
Живет лучезарный пляж. То и дело выплывает кто-нибудь из воды, быстро бежит в песок, высоко взмахивая голыми ногами. Между сухих, обожженных камней, резко взвизгивая, играют дети. Сколько женщин опять на песку: лежат, разнеженно грея свое тело. В пестрых купальных костюмах кто-то двое борются вдали. Бесконечным рядом тянутся разноцветные кабинки.
Глеб повертывается на локте, распыляя сыпучий песок. Но неловко теперь. Песок забился в складки костюма, в карманы, за обшлага. В волосах тоже жесткие, хрустящие песчинки.
Глеб наклоняется. Какой он чудесный, этот песок. С удивлением, словно что-то никогда невиданное, рассматривает он бесчисленные песчинки. Они желтые, красные, черные и прозрачно-белые, как стекло. Белых всего больше. Глеб держит песок на ладони, с наслаждением пересыпает его между пальцами: точно скряга — свои заповедные червонцы.
Быстро бежит по отлогому берегу кто-то пестрый и с разбегу и с размаху бросается в глубину. Звонкий всплеск и высокие брызги… Серебристо-влажный букет. О. счастье быть смелым и сильным, быть голым в волнах и на горячем песку!
Глеб садится, чтобы смотреть на море. Сыровато-синее оно, но в ярко-белой, слепящей, движущейся чешуе. Из солнечных бликов сплетена эта чешуя. Сплошная и крепкая она вдали; у берегов — истрепалась, истрескалась и облупилась: проглядывает темное морское тело. А вот здесь — точно в блестящую кольчугу нарядилось море.
Глеб повертывается к берегу. Он усыпан телами: всюду женщины и дети. Точно ленивые звери с приплодом своим лежат женщины на песку. Они согреты солнцем, им хорошо и они ни о чем не думают. Что отличает их от зверей?
Нужно быть, как они — телом и зверем. Быть свободнее, быть да ней Глеб растягивается на песку, раскидывает руки. Побежать сейчас, броситься в море, как тот давешний пловец? Схватить одну из этих ленивых женщин с белым телом и сонными глазами?
Да, он схватит, он возьмет ее, ту, которая его обольстила, которую он целовал, с которою в пьяный и пышный вечер его обручило море. Он будет счастлив — в страстном, в душном раю. Как замирает сердце.
Вдруг что-то заставило его обернуться. Он поднял голову. Над ним, совсем близко, стояла Клавдия Андреевна.
— Ах, и вы здесь? — улыбнулась она ему. — Лежите на солнце? Хорошо?
В легком белом платье, с голою шеей, смеющаяся и горячая, — она протянула ему руку.
— Ну, вот и все. — Клавдия мягко обняла своего любовника. — Ты доволен?
Он тихо лежал, неотступно глядя на белые наличники двери. Как скучна эта дверь. И на обоях — какие нелепые разводы.
— Уже не о чем говорить? — опять ласкаясь и как-то подлаживаясь к нему, спрашивала Клавдия. — Ну, закрой глаза, засни. — Она притянула его к себе. — Бедный мальчик.
Это его слегка удивило. Такого понимания он не ожидал от нее. Она очень умна или лишь чрезмерно опытна? Не все ли равно теперь?
— Что это? Слышишь, какой шум? Это дождь?
— Нет, море. Оно все время так шумело. Разве ты не слышал?
Он вытянулся на спине, откидывая голову.
— Закроем глаза. Будет казаться, что мы на берегу. У меня кружится голова. Я словно качаюсь на волнах.
— А я засыпаю. Можно заснуть? — Она легла поудобнее. Через несколько минут затихла.
Он стал ее разглядывать. Руки прижаты к груди — немного по-детски. Это так странно в ней, большой и белой женщине. Так странно, что это она, что они вместе, что оба они — эти белые, рядом вытянутые тела.
Он открыл глаза.
— Я чуть было не заснула. Что-то, кажется мне, уже начинало сниться. Да, что мы вместе плывем по морю, в волнах.
Она нежно к нему прижалась.
Он чувствовал себя холодным и равнодушным, но все же стал целовать ее шею, плечи. Надо же, чтобы было похоже на счастье. Сегодня их первая ночь.
— Как все это странно… — Он проговорил это с заметным колебанием.
— Что — странно? Почему?
— Да вот все это — любовь. В любви особенно понимаешь и поражается тем, что ты — тело.
Он стал ее ласкать. Целуя ее тело, он полушутливо спрашивал:
— Это ты? И здесь тоже? И здесь — ты, и все это ты? Непонятно.
Потом сел на кровати, осмотрелся кругом.
— Посмотри, мы забыли даже опустить шторы. Какой ветер, — шатаются деревья. Наверно, на море волны.
— Уже утром сегодня были белые гребешки.
На круглом столе возле окон еще оставался самовар, беспорядочно окруженный чайной посудой. Стаканы с недопитым вином, апельсинные корки нагромождены тут же.
Она нежно и настойчиво притянула его к себе. — Пойди. Зачем сидишь? Какой ты странный…
Ему неприятно, что она так долго целует его в губы. У нее влажные губы. Ему кажется, что в его рот попадает ее слюна. Уловив удобную минуту, он отодвинулся от нее. Она его поняла, потому что вопросительно и пристально на него посмотрела.
Легли рядом и стали разговаривать.
— Расскажи мне, кого ты любил? Многих? Ты опытен в любви.
Но ему не хочется говорить об этом. Это так смешно и уныло — любовь с воспоминаниями, сравнения среди ласк. Он пробует отделаться шуткой: он же говорил ей, что никого не любит. Теперь будет любить. И опять он ее просит: — Научи меня любви. Любви и счастью.
— Научить? Бедный мальчик. Ты слишком много думаешь, чтобы быть счастливым. Скажи мне, о чем ты думаешь?
— О чем? Не знаю. Кажется — о себе.
Она пристально смотрит на него:
— Тебе уж не о чем говорить со мной? Я уж больше не нравлюсь? До и после в любви?
Он удивился. В самом деле, она очень умна.
До и после? Откуда ты знаешь? Разве мы об этом говорили? Женщины, кажется, не так это чувствуют. А ведь это величайшая трагедия, это до и после в любви. Здесь открывается, что все предыдущее было — обман: человека завлекли, принудили, приманили к чему-то, чего он, может быть и не хотел. Удовлетворение оказывается отрезвлением.
Она не шевелилась. Его несколько обеспокоило ее молчание. Он чувствовал, что не должен был говорить этого ей. Он придвинулся к ней поближе.
— Который час? — вдруг спросила она каким-то изменившимся и очень спокойным голосом.
— Не знаю. Около двенадцати, вероятно. А что?
Он опять склонился над нею, чтобы ласкать. Она резко отодвинулась.
— Оставьте!
Он удивился:
— Что такое?.. — Пытался обхватить ее за талию.
— Оставьте меня! — В голосе ее слышна гневная обида. — Ведь вы не хотели этого. Вы были обмануты, — сами сказали.
Он улыбнулся:
— Да это не в том смысле. Не начинай сцены.
— Оставьте меня! Это смешно. По крайней мере, могли бы промолчать об этом. Говорить это женщине на постели!..
Он виновато молчал. Потом сказал очень тихо:
— Ну, прости, Клавдия, не сердись. Я не хотел обидеть. И не говори мне — вы, это выходит неестественно.
Она словно не слышала.
— Вас научить любви? Да разве этому учат! Оставь меня! — крикнула она, когда он опять хотел до нее дотронуться. — Я вам не нравлюсь, это слишком ясно.
Затем голос ее зазвучал мягче.
— Ты, действительно, слишком много думаешь о любви. И зачем ты теперь оправдываешься? Дай мне мою рубашку.
Он встал и принес ей ее белье, беспорядочным ворохом лежавшее на кресле. Она ждала отвернувшись. Ужасно странными казалось ему все это. Он внимательно присматривался к ней.
Она поспешно одевалась, зашнуровывала корсет, быстро перебрасывая из руки в другую ленты. Он тоже смущенно одевался, отойдя в дальний угол.
— Ты позволишь мне тебя проводить, по крайней мере? — спросил он после.
— Проводи, если хочешь. — Она говорила уже совсем спокойно. — Ах ты, мальчик!
Затем оба они подошли к окну. Шумело море. Дождя уже не было. Ночь светла.
— Мы пойдем через парк, — решила она. Потом, оглядываясь: — Ничего не забыли?.. Я не сержусь на тебя, Глеб. Ты только слишком откровенен.
Опять он один в своей комнате. Тяжелая тревога и грусть на душе. А завтра он уезжает отсюда.
Как прежде, шумит и ропщет море. Но уже не радует больше его шум. Как расходилось, разбушевалось оно, седогривое чудовище. На что негодуешь ты, море?
Он осматривается в комнате. У нее необычный вид. Пусто на комоде и столе, у окна раскрытый чемодан. Беспорядочно загромождены стулья. Он уезжает завтра. Что останется ему от этих двух недель?
Задумывается и вспоминает. Чудесно было море — в ясные, лучезарные утра и вечером, пылая огнем заката. Что обещало оно ему тогда? Кто эта женщина, бродившая с ним у моря, так скоро отдавшая ему свою любовь?
Ему неприятно это воспоминание. Почему так печально и нелепо все вышло? Ведь она казалась ему обольстительной и он ее хотел, он ее хотел. Море ли обмануло — или любовь, обманывающая всегда?
Он встает и начинает ходить по комнате. Душно. Открыть хотя бы окна в сад.
Подойдя к окну, он остановился. Темная ночь". Через стекло ничего не видно. Чтоб лучше разглядеть, он приложил лоб к раме. Тихо хрустнуло что-то в стекле. Вот смутно выступили в темноте тяжелые очертания — сплошные и черные. Это деревья в саду. Но поверх них вырисовывалось еще что-то другое. Что это? Вдруг с удивлением он понял — это его щека и подбородок, отразившиеся в стекле. Щека показалась длинной и странной. Он втянул ее в себя, — получилась впадина. Оттопырил языком, — образовался странный нарост. Как это все непонятно. Это — он, его тело и лицо. Хотелось потрогать самого себя руками.
Отошел от окна. Вспомнил, как тогда, в тот единственный вечер, лежа с Клавдией на постели, он шутливо, спрашивал, целуя ее тело: «Это ты, и это тоже — ты?» Она сладострастно вытягивалась под поцелуями. Ей нравилось быть телом.
Потом стал вспоминать ее поцелуи. У нее влажные губы. Ему стало вдруг неприятно. Представилось, что во рту ее слюна. Он сплюнул в сад.
Его захватывает лихорадка. По-видимому, он просто болен. Но почему же, почему же все это так вышло? Почему обманывает его любовь? Может быть, потому, что он любит другую?
Да, как прежде он думает о ней. От этого не исцелило его море. Как прежде властвует над ним неотразимый образ, мучительная и сладостная мечта.
Ему холодно. Он захлопывает окно. У него лихорадка.
Садится в кресло. Запрокинув голову, закрывает глаза. Перед глазами ходят желтые и фиолетовые круги…
Может быть, это хорошо, что она для него далека и недоступна? Что было бы, если бы, как Клавдия, отдалась она ему? В чем можно быть уверенным?
И вот опять она, единственная, перед ним. Тонкие, высоко изогнутые брови, прямой, гордый нос, прихотливо улыбающиеся губы. Пышно взбиты золотые волосы, точно высоко вздутый шлем. В линиях грудей — исступленная стремительность. Нежные, теплые, мягкие руки открыты до локтей.
Она здесь, она с ним. Больше ничего не надо. Он счастлив, что она с ним.
— Как теплы твои руки, — говорит он, — обвей их вокруг моей шеи. Где ты была так долго? Мне холодно, я болен. Я тосковал о тебе.
Смутно слышит он, что вблизи шумит море. Долго смотрит он в ее синие глаза.
Текст издания: В. В. Гофман. Любовь к далекой. Рассказы и миниатюры 1909—1911 гг. СПб, 1912, 179 с.