Об Александре Блоке[править]
I[править]
От лирики я требую одного: неси меня, куда хочешь.
А нынешние поэты отвечают: нет, ты раньше прочти восемь томов Владимира Соловьева, а потом и приходи.
Не желаю я Соловьева. Пусть поэт сам заново создает вселенную, и я готов оказаться в этой вселенной последним червем, лишь бы без Соловьева.
К Городецкому не подходи если ты не знаешь Упанишад и несуществующей славянской мифологии. Андрей Белый будет тебе совершенно непонятен, если ты не читал Ницше о вечных превращениях, а также и Гегеля, и Фихте, и Спенсера, и Пшибышевского, и Мережковского. Берегись Вяч. Иванова, если ты не прошел трех филологических факультетов, и не знаешь всех терминов всех философских систем, и все иерархии всех мифологий. Александр Блок забаррикадировался — именно этими самыми восемью томами Владимира Соловьева.
Пропала непосредственность из русской поэзии, и если теперь еще встретишь стихотворение без намека на такую-то страницу такой-то книги, то оно кажется каким-то простоволосым, провинциальным, неблаговоспитанным, — или же подделкой, стилизацией, ужимками кокетки, которая сантиментально симулирует свою давнюю невинность.
Александр Блок — очень талантливый русский лирик, но вот он на каждой странице воспевает «Царевну», «Деву», «Прекрасную Даму», «Незнакомку», «Зарю», «Звезду», «Купину», — и все должны знать, что это и есть та самая «Жена облеченная в Солнце», которую воспевал Владимир Соловьев, и все должны прочитать у Андрея Белого, что в том-то и заслуга Александра Блока, что он ввел эту Жену в домашний наш обиход, в то время как Соловьеву приходилось ездить за нею в Египет. Косвенно свою связь с Соловьевым признает и сам поэт, поставивший эпиграфом к первой своей книге такие стихи Соловьева, обращенные, впрочем, не к Жене, а к чухонской Сайме:
Ты непорочна, как снег за горами,
Ты многодумна, как зимняя ночь,
Вся ты в лучах, как полярное пламя,
Темного хаоса светлая дочь.
II[править]
И, главное, в том беда, что у Блока нет ничего Соловьевского, и баррикадироваться Соловьевым ему решительно незачем.
Соловьев, напр., полагал, что житейская суета не подлежит поэзии, что и пыль, и грязь, и болезненные наросты не нуждаются в поэтическом воплощении, а скорее «в сокровении и забвении», и что предмет искусства есть красота мировых явлений, а отнюдь, напр., не серые облака, изливающие мелкий дождь, не обнаженная почва, не куча песку или булыжнику, — у Блока же на каждом шагу: «шлагбаумы», «вывески», «булочные кренделя», «электрические свечи», «афиши на мокром столбе», «толстые соседки», «бедра площадных проституток».
Очень бы сердился Вл. Соловьев, если бы Блок матовым своим голосом (из газеты «Русь» № 101 мы знаем, что у Блока голос — матовый) прочитал ему такие строки:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух.
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочный,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки,
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг.
А в небе ко всему приученный
Бессмысленно кривится диск.
И стоял бы на своем Соловьев:
— Воспевать дачные свои впечатления разве лирик имеет право? Вся та житейская суета, которая составляет субъективную подкладку нашей жизни, отнюдь не должна становится содержанием лирической поэзии.
III[править]
Блок попробовал бы возразить:
Эти «кренделя», и «канавы», и «женский визг», и «детский плач», и «пьяные окрики», — все это для меня хаотический кошмар злобных сил, противоборствующих «Прекрасной Даме», все это — как сказал про меня Белый — «многоликий змей-дракон, собирающий против Нее свои Силы». «Это бунтует хаос, не ставший Ее телом»; эти «рестораны», «дачи», «котелки», «уключины» — это уродство, дошедшее до предела, чтобы воспринять Ее, «Царевну», «Деву», «Незнакомку», «Звезду», и вот она идет, вот она приближается:
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный
Смотрю на темную вуаль,
И вижу берег зачарованный,
И зачарованную даль.
IV[править]
Слишком часто она вам является — сказал бы Соловьев. Мне она являлась три раза за всю мою жизнь [См. стихотворение Влад. Соловьева «Три свидания»], а вам что ни ресторан, что ни окно, что ни улица, то и она, Дева Радужных Ворот. Когда-то прежде, когда вы слагали первые свои «Стихи о Прекрасной Даме», было умилительно видеть, как настойчиво и как неутомимо вы ее искали, и не находили, и заявляли ей:
Предчувствую тебя. Года проходят мимо.
Все в облике одном предчувствую Тебя.
И спрашивали Ее:
Близко Ты или далече
Затерялась в вышине?
Ждать иль нет внезапной встречи
В этой звучной тишине?
И только робко надеялись и затаенно мечтали:
Все видения так мгновенны, -
Буду ль верить им?
Но Владычице Вселенной.
Красотой ненареченной,
Я, случайный, бедный, тленный,
Может быть, любим.
А теперь — вы уже счастливый обладатель Прекрасной Дамы, вы взяли на нее патент, выводите ее в балаганчиках, хлопаете ее по плечу, — словом, как сказал Философ (в «Товарище», № 379), превращаете «Деву Марию» в «Мэри», героиню своей «Незнакомки». Вы только по привычке зовете ее Незнакомкой, а на самом деле вы давно уже успели с нею познакомиться; ах, она Знакомка, старая знакомка ваша, вы как счастливый любовник, хвастаетесь победой:
В ту ночь река во мгле была
И в ночь и в темноту
Та — Незнакомая — пришла
И встала на мосту.
Она была живой костер
Из снега и вина.
Кто раз взглянул в певучий взор
Тот знает, кто она.
Она пришла к вам? Уже пришла? Не ошиблись ли вы? Уж не приняли ли вы девицу от Квисисаны за Деву Радужных Ворот?
V[править]
Потом Соловьева очень бы рассердило, что у Блока не одна Прекрасная Дама, а несколько:
И они проходили все мимо.
Смутно каждая в сердце тая,
Чтоб на веки ни с кем не сравнимой
Отлететь в голубые края.
Соловьев требовал индивидуальных, отчетливых личных черт Одной, Единственной, Неизменной, а у Блока — что может быть общее и расплывчатее:
Она была живой костер
Из снега и вина.
Прекрасная Дама для Соловьева — фокус всего, единственный образчик абсолютного, а сколько таких «единственных» фокусов и образчиков абсолютного встретит Блок, если он пройдет по Невскому от Палкина в Вену:
В кабаках, в переулках в извивах
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
Да и как Блоку любить одно, отчетливое, единственное лицо, если он (по слову М. Волошина) — сомнамбула, — лунатик, поэт сонных видений, кошмаров и бредов, — и что-нибудь выделить, вырвать из этого клубка туманных, путанных образов он не в состоянии. До индивидуальности ли тут.
VI[править]
Похоже на то, что Блок не только переживает свои поэмы во сне, но и пишет их во сне, что в ту самую минуту, как его одолевают сонные кошмары, он, не размыкая глаз, тянется к перу, нащупывает бумагу и тут же спящий, стенографирует все свои кошмары в том сыром и мутном виде, в каком они проносятся в его сонном сознании.
— Проснитесь! — непременно крикнул бы ему Соловьев. Умойтесь, оденьтесь, а потом уже садитесь писать о сновидениях. «Предметом поэтического изображения могут быть не переживаемые в данный момент душевные состояния, а пережитые и представляемые» («О лирич. поэзии» 1890). Поэтическое выражение можно придавать субъективным состояниям только тогда, когда они стали уже объективными, — а не в самую минуту их возникновения. А Блок почти всегда, вместо того чтоб описывать бред, бредит в стихах:
В пустом переулке весенние воды
Бегут, бормочут, а девушка хохочет
Пьяный, красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платье мочит.
Девушке страшно. Закрылась платочком.
Темный вечер ближе. Солнце за трубой.
Карлик прыгнул в лужицу красным комочком.
Гонит струйку к струйке сморщенной рукой.
Это бред в его развитии и процессе, а Соловьев потребовал бы бреда, кристаллизовавшегося в сознании.
VII[править]
После всего вышеизложенного мы, кажется, имеем полное право сломать эту баррикаду из восьми толстых томов и вытащить оттуда поэта, и посмотреть, что он такое, сам по себе, «в своих собственных башмаках».
Поэт расплывчатых образов, множества «единственных жен, облеченных в солнце», поэт афиш, котелков и электрического света, слишком торопливый в передаче переживаний, еще не остывших, еще не перешедших за грань субъективности; — Блок может и должен быть связан не с какими-нибудь книгами, не с какой-нибудь философией, а совсем с другим, несколько неожиданным предметом — с Невским проспектом.
Невский проспект — духовная родина Блока, и Блок первый поэт, порожденный этой бесплодной улицей.
В нем — белые ночи Невского проспекта, и сомнамбулизм Невского проспекта, и эта загадочность его женщин, и смутность его видений, и призрачность его обещаний.
В России теперь появились поэты города, но Блок поэт только этой единственной улицы, самой напевной, самой лирической из всех мировых улиц.
Идя по Невскому, переживаешь поэмы Блока, — эти бескровные и обманывающие, и томящие, которые читаешь и не можешь остановиться, и покоряешься им, и веришь на минуту, что мир не такой, каким привык носить его с собою, — и не знаешь большей власти, чем эти ласковые, небывалые, колдующие, в первый раз слышимые слова, которые проносятся мимо загадочным вихрем, как вечные толпы Невского, и проходят, проходят, проходят, расплываясь, тая, и снова рождаясь, как снежинки, которые так любит Блок, — среди всех этих проституток, афиш, котелков, электрических свечей, которые так близки этому великому поэту Невского проспекта.
Блок нашел в русском языке какую-то новую магию слов, которой не знали, о которой не догадывались поэты, созданные усадьбами и деревнями — Пушкин, Фет, Тютчев, Полонский, — и эту магию открыл Блоку странный и фантастический город Петра, «самый умышленный из русских городов», про который иногда думается, что он снится кому-то и что когда этот кто-то проснется, то и город рассеется, растает, распадется в тумане.
Впервые: «Свободные мысли», № 25 / 5 (18) ноября 1907 года.