Однажды ночью[править]
За эту ночь запах хвои сменился запахом машинного масла и бензина.
Бабушка сидела у оконца и видела, как постепенно чернеет дорога под гусеницами немецких танков, как звезды застилаются дымом лесного пожара и глухие взрывы орудий потрясают туманный горизонт.
— Вот так и сидит, — задумчиво сказал Ленька, — а у самой слезы на глазах. За тебя боится.
— А что за меня бояться, — сказал Санька, — кто знает, откуда я? Подумают, что я тоже деревенский.
Тепло на печи. Тараканы обнюхивают тьму длинными усами. Лунный квадратик лежит на полу, и в середине его дремлет белая кошка Маруська. Ленька задумчиво смотрит на бабушку. Жалеет ее. Его рябое лицо сосредоточенно. Он трет широко оттопыренные уши, шмыгает носом и прислушивается.
— Теперь наши бьют. Ух ты!
— И никто не узнает, что мой папа генерал, — говорит Санька, — мало ли у нас генералов.
— Он у тебя знаменитый, — вздыхает с завистью Ленька, — о нем даже в «Пионерской правде» писали.
Друзья задумываются. Прислушиваются к ночи.
Санек прижался к трубе. Бледное лицо его ожило от волнения.
— Жалко, что я здесь один. Вот если бы мне крепкого дружка! Я бы показал тогда этим немцам!
— В деревне тоже крепко дружат, — сказал Ленька. — Вот, например, партизаны.
— То партизаны…
— И я умею дружить, — обиделся Ленька, — я даже немца не побоюсь, если друг хороший попадется. Пусть меня на самые мелкие кусочки порежут, пусть в меня разрывной пулей стреляют!.. Не веришь? Да?
— Ты хлипкий какой-то, — вздохнул Санек, — несмелый. А вот были люди такие — карбонарии. Так они друг за друга жизнь могли отдать. Они мечтали освободить народ. И когда одного мальчика-связиста поймали жандармы и начали пытать, он только молчал, а умирая, крикнул: «Да здравствует свобода!» Вот мне бы такого друга.
— Возьми меня в друзья, — попросил Ленька, — я что хочешь подарю тебе за это. У меня даже граната есть. Взаправдашняя. И потом кинжал. Немцы в нашей избе позабыли.
Санек задумался. Бабушка по-прежнему смотрела в окно на лиловую тьму и плакала.
— Знаешь что, — прошептал Санек, — а шило у тебя есть?
Ленька рассмеялся. Шило! Да он дюжину их найдет!
— Конечно, есть. От дедушки осталось. В наследство. И даже стрихнин есть — волков травить. Яд такой. У меня дедушка любил охотничать. Всем нам шубы из волчьих шкур понашивал.
— Ну, стрихнин-то не нужен, — сказал Санек, — а шило возьми. Оденемся. Будто на двор пошли.
— Бабушка, мы до ветру, — сказал Ленька и торопливо вышмыгнул в дверь.
В амбарчике, за столярным верстаком, он отыскал два больших шила, а в стружках — гранату.
— Подарить тебе? Бери. Мне вовсе не жалко.
Санек спрятал гранату и взял шило. Он посмотрел на небо и нахмурился. Светло очень.
— Ничего, вон тучи плывут, — сказал Ленька. — Как только они закроют луну, мы и пойдем.
— Скоро наши наступать будут, — убежденно произнес Санек. — Немцам плохо здесь. Они мерзнут.
— Я тоже немного озяб, — сказал Ленька, — только я умею греться. Потру лицо варежкой — и все пройдет.
Они помолчали, пока снежная туча не закрыла луну. Ветер донес до них горький запах сожженного леса. По снегам ползли тени, и в светлых пятнах на востоке передвигались маленькие точки.
— Дорогу и поле минируют, — сказал Санек. — До весны отсидеться думают. Пойдем, что ли.
Хоронясь в тени изб, они прошли здание правления колхоза. Там стоял немецкий штаб. За кузницей стояли мотоциклы, а еще дальше — танки. В кузнице грелись солдаты, они раздували горн и украдкой от своих офицеров пили водку.
— Смотри, как надо — прошептал Санек и проткнул шилом камеру мотоцикла, прислоненного к кузнице.
Тонкий свист освобожденного воздуха напугал его. Руки тряслись. Сердце стучало, но он все-таки не отошел от мотоцикла до тех пор, пока не проткнул и вторую шину, и запасную камеру на коляске.
Можно было ползти к следующему мотоциклу, но дверь кузницы скрипнула и на пороге показался солдат. Он внимательным взглядом окинул машины, и в эти секунды Санек перестал дышать. Он прижался к углу кузницы и почувствовал, как громко стучит его сердце: тик-так, тик-так.
Солдат что-то проворчал и вернулся к товарищам. А Ленька тем временем успел испортить два мотоцикла. Ему понравилась эта работа. Сначала резина пружинится под острием шила, но чуть только острие заденет камеру, как она оседает и, по-комариному напевая, воздух выходит из нее. Солдаты все реже и неохотнее покидают кузницу. Они все сильнее и сильнее раздувают горн, и, когда последний исправный мотоцикл остается с проткнутой камерой, Ленька уже совсем спокойно говорит:
— Давай бомбу бросим! Вот они перепугаются-то! А? Давай бросим!
— Нет, — говорит Санек, — давай сначала испортим автомашины.
Красивая продолговатая штабная машина стоит невдалеке. Шофер спит в кабине, и руки в меховых перчатках лежат у него на руле.
Резина туго поддается под шилом. Ленька пыхтит. Он нажимает грудью на ручку шила — и воздух резко щелкает сквозь пробитую камеру. Машина оседает на один бок, и шофер просыпается. Вскоре оседает и второе заднее колесо.
«Молодец Санек», — думает Ленька и от ужаса закрывает глаза.
Шофер открывает дверцу и медленно вынимает пистолет. Он неторопливо целится в мальчика.
— Санек! Санек! — дрожат губы Леньки. — Санек! — кричит он.
Немец спускает пистолет с предохранителя и прищуривает левый глаз. Потом происходит что-то странное: немец выпускает пистолет и хватается за щеку — кровь течет по его руке.
— Бежим! — кричит Санек и хватает друга за руку. — Это я его шилом саданул!
Они скатываются к реке. Из кузницы выскакивают солдаты и отвечают на выстрелы из штабной машины. Шофер вываливается из кабины, подстреленный своими же. Он ползет по снегу и левой рукой показывает на реку за кузницей.
— Партизаны! — вздыхает он.
В лиловой мгле ничего не видно. Солдаты стреляют наугад. Они возвращаются к шоферу, но тот уже молчит. Нижняя челюсть его отвисла, как у пьяного, и при скудном свете луны поблескивают золотые зубы. Снег падает на его чисто выбритое лицо и медленно тает. Капает кровь со щеки, и снег, пропитанный ею, становится черного цвета.
— Отвоевался Ганс, — говорят солдаты и подтягиваются, завидя офицера.
Ефрейтор докладывает о происшествии. Офицер приказывает просмотреть берег реки и возвращается в штаб.
Там, где Таволга круто сворачивает к лесам, солдаты переглядываются.
— Пожалуй, там никого нет, — говорит один.
— Черт с ними! — отвечает другой. — Холодно. Погреемся вот в этой, крайней.
И они сворачивают к селу.
— К бабушке не придется идти, — говорит Санек, — видишь, там немцы нас ищут.
— Пойдем прямо в армию, — говорит Ленька, — я тебя лесом проведу. А когда придем туда, расскажем про все. И про мины, и про все. Тут совсем недалеко. Пойдем.
И они пошли прямо в армию.
Одинокая седая старуха ходила по селу. Она искала внучат. Робкая, сгорбившись, она стояла у штаба, пока солдат не толкнул ее прикладом. Отряхнув снег, она пошла дальше. Выстрелы привлекли ее внимание, но у штабной машины лежал убитый немец, а внучат не было.
Вернувшись домой, она увидела сбитый с двери замок и солдат, греющихся у печи.
— Внучат моих не видали? — спросила она, чувствуя удушье. — Вот такие. — Она показала, какого роста были внучата.
Рыжий ефрейтор рассмеялся. Ему захотелось попугать старуху. Он сделал дикие глаза, направил пистолет в грудь женщины и сказал:
— Твой мальшик мы пиф-паф!
Бабушка закрыла глаза. Она прислонилась к простенку и широко открыла рот. Ефрейтор засмеялся. К нему вернулось хорошее настроение.
— Яик дай, молока, — попросил он снисходительно.
— Молока?
Женщина вдумалась в это слово. Молоко. Она выкормила трех сыновей. Один из них стал в этой войне генералом. Он оставил ей на сохранение своего сына, ее внучонка, а пришли эти люди и убили его. Убили и Леню. Сына председателя колхоза, тоже ее внука. Так неужели она будет кормить их, убийц!
— Молока? — переспросила женщина, и злая радость мщения озарила ее. — Я не дам молока…
— Ну! — сказал ефрейтор, беря оружие.
Женщина пятясь вышла из комнаты. Она долго не возвращалась. Потом вернулась с крынкой молока. Оно было холодновато и после водки казалось прекрасным, хотя и имело странный привкус. Накинув шубу, старуха покинула гостей. Лес манил ее к себе запахами и тишиной.
Возвратилась она, когда село уже было занято нашими танками. Она посмотрела в оконце своей избы.
— Бабушка! Бабушка! — закричал Ленька.
Бабушка неуверенно вошла внутрь. На печи сидели внучата и со страхом смотрели на двух гитлеровцев, застывших в неестественных позах, с желтой пеной у рта.
— Их бабушка стрихнином угостила, — сказал Ленька. — Бр-р-р!
