Олени господа Бога[править]
Работая почтальоном, Яптэко Манзадей пришел к обидному выводу, что его колхоз «Нгер Нумгы» является самым бедным колхозом на всем земном шаре.
Даже писем в колхоз приходило мало, и то лишь председателю Явтысому да русской учителке Тоне Ковылевой.
В каждом номере окружной газеты про колхоз писали, что он «тянется в хвосте», что там «оппортунистические весенние настроения» и что «надо в корне ликвидировать все это, для того чтобы колхоз стал богатым».
— Не хочу я жить в таком худом колхозе! — сказал как-то на собрании Яптэко Манзадей.
— Ха! — сказали колхозники.
— Э! — сказал Явтысый.
— А ты возьми да сделай его богатым, — сказала Тоня Ковылева. — Ты все можешь сделать, если захочешь.
Яптэко задумался.
— Правда, — сказал он.
Колхозники улыбнулись.
— Ишь ты!
Но Яптэко добавил:
— Если меня просит колхоз, то я это сделаю. Мы будем самыми богатыми на всем земном шаре.
После этого собрания прошло много месяцев. Все уже давно забыли о словах Яптэко и только изредка над ним шутили:
— Когда же ты нас богатыми-то, Яптэко, сделаешь? А?
Яптэко молчал, а подумав, серьезно говорил:
— У нас в стаде два раза по тысяче олешков. Их будет еще столько же, если я захочу.
И, объезжая со своей почтовой сумкой стойбище за стойбищем, Яптэко все время думал о том, как выполнить свое обещание.
Наконец долгожданный миг наступил.
Стоял веселый, весь пронизанный солнцем июль. Легкий ветерок нес над тундрой бледно-голубые паутинки, окутывая ими кусты и опуская их в озера. Ожиревшие куропатки лениво кричали на Яптэко, вспугнутые его нартами. И даже лемминги — тундровые мыши — свистели не так резко, разморенные солнцем.
Но Яптэко не замечал ничего этого. Лоб его, покрытый непривычными морщинами, сосредоточенное выражение лица и нетерпеливое подергивание вожжей — все говорило о том, что Яптэко занят какой-то необычайной мыслью.
Дело в том, что сегодня в одном из стойбищ Яптэко узнал о Тёпке Ханзерове.
— Э, — сказал Яптэко пастухам, когда узнал о Тёпке Ханзерове, о смерти его хозяина и об Усть-Куломском монастыре. — Э, — сказал Яптэко и, быстро раздав почту, поехал совсем в другом направлении, чем ему полагалось ехать.
Накануне революции монахи Усть-Куломского монастыря обратили свои капиталы в оленьи стада. Они и мзду с самоедов брали оленями. Стада свои они отдавали на выпас многооленщикам, говоря:
— Это олени господа нашего Исуса Христа. Смертный грех падет на того, кто украдет хотя бы одного олешка, ибо заповедь божья гласит: «Не пожелай жены ближнего твоего, ни раба его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елико суть ближнего своего».
Тёпка Ханзеров был честным батраком обедневшего князя Солиндера.
И хотя Солиндер ни разу не говорил батраку о том, что «воровать оленей господа нашего Исуса Христа грешно», Тёпка Ханзеров не пожелал ни горбатой жены Солиндера, ни раба его — своего товарища-батрака, а волов и ослов князь Солиндер почему-то не держал.
— Они хлеба много жрут и походят на медведей. Олешек еще перепугают, — как-то, объясняя заповедь бога, сказал Солиндер Тёпке.
Как бы то ни было, за двадцать лет оленье стадо Усть-Куломского монастыря выросло в четыре раза. Солиндер успешно скрывал его от советской власти. И только однажды ему пришлось отдать тысячу оленей по суду своим батракам. С тех пор он стал еще осторожнее и там, где не помогала резвость ног, применял хитрость.
Так, например, он погнал свои стада подальше от колхозов, на восточную сторону Ямала. Он говорил Тёпке:
— За Камнем, за Пай-Хоем олени господа нашего Исуса Христа будут целы.
Но недалеко от гор, на берегу Оби, он опился спиртом и «протянул ноги к очагу», что по-русски означает «умер». «Бог позвал его к себе. О своих олешках хочет узнать, однако», — подумал тогда Тёпка Ханзеров и на этом успокоился.
Он похоронил Солиндера на берегу Оби и погнал стада прежним путем.
Три тысячи оленей целиком легли на его плечи, и Тёпка Ханзеров возненавидел господа бога. Раньше хоть помогал хозяин, но теперь было очень трудно. И, встречая колхозников, Тёпка Ханзеров сетовал на Христа. Тёпке и в голову не приходило отдать кому-нибудь оленей. Он знал, что олешки принадлежат богу, и добросовестно выполнял свои обязанности перед ним, своим вечным хозяином.
Между пологих сопок, поросших редкой полярной ивой, гнал стадо Тёпка Ханзеров. Усталые собаки помогали ему и, поджав под себя задние лапы, сидели на скалах, обнаженных ветрами.
Солнце стояло над головой Тёпки Ханзерова. Оно одуряло, клонило ко сну. Оно подняло зыбкие марева над волнистым горизонтом.
В небогатом чуме Тёпки сидела у потухшего костра больная жена. Она стонала уже покорно, примирившаяся со своими страданиями.
Тёпка лежал на нартах, смотрел, щурясь, на горизонт, на стадо, и ему хотелось заплакать.
Далекая точка на одной из сопок привлекла его внимание.
— Вот болесь-то! — удивился Тёпка и понюхал табаку.
Смахнув слезы, накатившиеся на глаза, Тёпка вновь посмотрел на точку.
— Вот лешак-то! — сказал Тёпка обрадованно и вошел в чум.
— Увези меня на факторию, — сказала женщина. Глаза ее были закрыты. Ресницы дрожали, и солнце, заглянув в чум, зажгло росинки на них.
Тёпка задумался.
— Как же олешки? — спросил он уже в который раз.
— Олешки… — сказала женщина покорно и открыла глава. — Едет кто-то…
Возле чума уже шуршали полозья нарт о голую землю.
— Входи, чего ли! — крикнул Тёпка и зажег костер.
В чум вошел Яптэко Манзадей. Он весело поздоровался с хозяином, узнал у женщины, чем она больна, и, по-домашнему расположившись на шкурах, достал из своей почтовой сумки полбутылки вина.
— В гости к тебе, Тепан, приехал, — сказал он важно. — Узнал, что тебе скучно одному, вот и приехал.
— У меня баба хворая, — сказал почему-то Тёпка, — ее бы на факторию отправить. К доктору…
— Так, так, — одобрительно покачал головой Яптэко. — Когда я был единоличником, у меня часто же брюхо болело.
— А теперь? — с надеждой спросила женщина.
— Теперь я колхозник, — сказал Яптэко, — у меня есть такое стекло цвета белее белого, и оно называется градусник. Это очень важная и дорогая штука, и как только у меня начинает что-нибудь болеть, я кладу эту штуку под мышку, и вмиг всю болезнь снимает.
— Ишь ты, — с уважением сказал Тёпка, — богатые же теперь колхозники пошли.
Яптэко нахмурился. Он подозрительно посмотрел на Тёпку и сердито сказал:
— Не веришь! Думаешь, только Солиндер и богач на свете!
— Что ты, что ты! — примиряюще сказал Тёпка. — У него олешки русского бога. Чужие…
— Вот видишь, — спокойно улыбнулся Яптэко и достал из сумки латунную трубочку.
Пламя костра отразилось на градуснике. Осторожно держа его двумя пальцами, Яптэко подал градусник больной женщине.
— Под руку его положи и не шевелись, — важно сказал Яптэко. — Если не поможет, то самую сильную науку придется применить. На факторию, к примеру, ехать.
— Спасибо тебе, — сказал Тёпка.
Яптэко налил в поставленную на латы чашку спирту и принес мяса с нарт.
— Пей, Тепан, — сказал он, — у нас в колхозе все есть. Что нам градусник! У нас каждый пастух имеет по биноклю, чтобы глаза далеко видели, сапоги, шляпы, а один бригадир — даже граммофон и фотоаппарат.
— Что такое фотоаппарат? — почтительно спросил Тёпка.
— Не знаю, — смущенно признался Яптэко, — думаю, олешков им лечат, прививку делают. А может, что и другое.
— Ишь ты! — сказал Тёпка задумчиво. — А я батрачу.
«Ну и хитрый же человек! — подумал Яптэко. — Стал хозяином, а называет себя батраком». И чтобы Тёпка вел себя простодушно, Яптэко налил ему еще чашку спирту.
Тёпка выпил ее и забыл о стаде. Лицо его, покрывшееся потом, покраснело. Но, даже опьянев, он не забывал о своей жене. Он посматривал на нее, лежащую в полутьме на шкурах, и шептал:
— Ой, баба, баба!
— Вылечится твоя баба, — сказал Яптэко, — я это очень хорошо знаю. У нас в колхозе…
И Яптэко начал рассказывать о своем колхозе. Все богатства великого Нума, все богатства русского бога были, по мнению Яптэко, лишь жалким подобием колхозных богатств.
— Что такое есть жизнь? — спрашивал Яптэко, поднимая палец. — Жизнь — это наш колхоз «Нгер Нумгы». Понял?
— Худо же, однако, понял, — сказал Тёпка Ханзеров. — Хорошо, говоришь, у вас живут все, а колхоз маленький…
Яптэко обиженно замолчал. Он выпил вина, основательно закусил свежим мясом и хмуро сказал:
— Ты несговорчивый, товарищ! Мне надо уезжать. Ты теперь богатей, и мне с тобой не по пути, как говорят на больших соборках кулакам.
Тёпка испуганно посмотрел на Яптэко, на жену и примиряюще сказал:
— Я все понял! — хотя по лицу его было видно, что он ровно ничего не понял.
— Вот это хорошо, дорогой товарищ. Я с тобой сейчас проведу агитационную работу.
И Яптэко до глубокой ночи говорил Тёпке, что такое колхоз и почему в нем должны состоять все настоящие люди. Тёпка вначале внимательно слушал Яптэко, но спирт был выпит, чай тоже, и Тёпка стал дремать. Увлеченный своей беседой, Яптэко и не заметил, как Тёпка уснул.
— Вот лешак-то! Уснул, однако! — удивился Яптэко и разбудил пастуха. — Ну, все понял?
Тёпка виновато улыбнулся, стряхивая дремоту, и сказал:
— А что такое мне понимать надо?
— Вот беда! — уже с негодованием сказал Яптэко. — Да в колхоз-то пойдешь или нет? В мой колхоз… Понимаешь?..
Тёпка сердито посмотрел на Яптэко и неожиданно рассмеялся:
— Так бы и сказал: пойдешь или не пойдешь.
— Так и говорю.
— Как не пойти, пойду, — сказал Тёпка, — а то говорил ты мне, говорил, а я и так давно уже не спал.
— Это агитация, — смущенно ответил Яптэко и вытащил из сумки уже исписанный листочек. — Слушай. Если правда, то свою тамгу поставь…
«В колхоз «Нгер Нумгы», — было написано в заявлении от Тепана Ханзерова. — Прошу меня принять в колхоз, потому что товарищ Яптэко Манзадей доказал мне, что без колхоза на белом свете жить очень трудно. Прошу от меня принять три тысячи оленей, которые нажиты батрацкой кровью у кулака Солиндера».
— Так написано? — спросил Яптэко.
— Все так, хорошо написано, — Тёпка вздохнул. — Только допиши, однако, — смущенно добавил он, — не «у кулака Солиндера», а «у господа нашего Исуса Христа»: олешки-то монастырские.
Яптэко сделал исправление.
Тёпка поставил под заявлением свое родовое клеймо — рисунок оленьих рогов — и посмотрел на жену.
— Лучше ли бабе-то?
— Болит, все равно болит, — печально улыбаясь, сказала женщина, возвращая градусник Яптэко.
— Придется за большой наукой ехать, — озабоченно сказал Яптэко. — Ты теперь колхозница, и я о тебе обязан заботиться. Ведь у меня должность такая — почтальон.
