Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО "Издательство «Росток», 2002.
Но сначала немножко о евразийцах. Ведь это они, косвенным путем, опять возвращают меня к «непримиримости». Когда-то о ней много спорили в эмиграции; но никто существа ее не определял, точки не было поставлено, и споры кончились многоточием…
Меня евразийцы как таковые мало интересуют: насчет них давно все ясно, несмотря на отчаянную муть их узловатого, бессильно-интеллигентского, языка. И еженедельник, где они ухитрились отчетливо сказать о своей «соработе» с большевиками, ничего мне нового не дал. Но так как меня очень интересует эмиграция и, в соотношении с нею, понятие «непримиримости», то я считаю нужным на этой евразийской «соработе» немного остановиться. На «соработе» в среде эмигрантской, конечно; ибо, как будут сотрудничать евразийцы с большевиками в России, и начали уже, или нет — я не знаю, а здешняя их работа мне известна. Из многих примеров возьму один, весьма наглядный.
У меня имеются корреспонденты во всяких углах нашего эмигрантского царства, не исключая медвежьих. Письма молодых (особенно «зеленой» молодежи), усердно-откровенные, обстоятельные, позволяют следить и за изменениями атмосферы, окружающей кого-нибудь из пишущих, и за его собственными изменениями, согласно влиянию тех или других людей. По письмам Z. (мой пример), из угла очень далекого, можно бы и без его точных информации, не зная имен, догадаться, чья работа над ним (и над его коллективом) производится, чьим, именно, ароматом «окрестный воздух напоен». Z. — из семьи не беженцев, а эмигрантов серьезных; юноша, что называется, «с запросами»; не без способностей душевных и умственных. И вот, с известного времени, от письма к письму — перемена. О, конечно, — «Россия!». Но уже ненавидит Европу. Уже презирает и ненавидит «эмиграцию». Далее: «Почему не большевики? Они лучше; они все-таки что-то делают для России…». И, наконец, — перепуганный как-то с наивным пересказом «идей», очень, по тональности, знакомых, — крик души: «Быть с этими… (эмигрантами), быть, как они? Да ни за что! Поеду в Россию. В ВУЗе работать можно, если серьезно. Родителям я докажу, я уж почти убедил их…».
Тут же упорное, робко-задорное, желание убедить и меня, — приобщить к «своим» новым откровениям. Зачем, казалось бы? Но прозелит — яр, не разбирая. Для «доказательств» мне приводятся всякие «факты» и «фактики». На днях пишет: «Ну, а как вы к этому факту отнесетесь? Наш X. ездил в Москву, с одним только провожатым, и вот, оба вернулись. Эх, послушали бы вы их рассказы! Позвольте дать несколько подробностей. Но сначала характеристики…».
Из них явствует, что X. — человек старый, глубоко религиозный, и жизни праведной; спутник его — «б. русский чиновник, старорежимнейший человек!». Речь идет, конечно, о поездке легальной и деловой (не по отношению к сов. власти).
«Во-первых, — продолжает мой корреспондент, — б. чиновник — в восторге! Ну, он — это пустяки, он мог прельститься, увидев отличные московские автобусы, образцовый порядок в учреждениях и на улицах, молодцеватость красных бойцов. Но X., который видел и другое, долго беседовал с м. Сергием, этот самый X. — доволен. (Курсив везде подлинника. — З. Г.). Сергий настроен необычайно бодро. Он презирает все эмигрантские газеты; называет лживыми; возмущен, например, ложными сообщениями, будто бы иерархов плохо содержат в ссылке! По его словам — наоборот. Сергий считает советскую молодежь хорошей и настоящей. По его словам, церковь выиграла за последние годы качественно, хотя продолжает терять количественно (это я и сам так предполагал, уже давно). Сам Сергий своим положением крайне доволен; живет в Сокольниках, но скоро переезжает в Москву (он ведь сам снимает квартирку; заключает контракты и приискивает!). Ну-с, X. так доволен остался поездкой, что говорит, что эмигранты должны возвращаться, советовал мне ехать в Россию. Советская молодежь, говорит и он, тем хороша, что она за идею…».
Спешу подчеркнуть, что выдержка эта приведена без малейшего намерения кого-либо критиковать, судить или даже оценивать. Не говоря уже об X., о м. Сергии, о чиновнике, которыми я сейчас совсем не занимаюсь, я и юношу моего не сужу: хочу лишь спокойно констатировать факт евразийской работы среди эмиграции, над такими, вот, юношами: не «обработанный» письма этого не написал бы! А что подобная работа есть «соработа» с большевиками, даже «совработа», — кто будет отрицать?
В деле «уничтожения эмиграции» и маленький успех — успех. Мой юноша (один ли?) уже не эмигрант; не русский изгнанник, сын России. Не сын и СССР; у этого учреждения «сынов» нет, есть только сообщники и рабы. Рабом, или сообщником будет он, окончив ВУЗ, — неизвестность; сейчас, пока, он лишь на мостике к этим двум возможностям; как бы нерожденный сын… не Евразии даже (причем «евр», — ненавистная Европа?), а какой-то «Москвазии», подозрительной, словно спиритическое привидение. На евразийском мостике — сейчас «недоносок» (состояние которого так прекрасно описал Боратынский).
Но относительно моего юноши (и ему подобных) — уж слишком бесспорно, слишком видно всякому, что это не эмигранты. Мы живем, однако, среди людей, из которых многие тоже не эмигранты, или полуэмигранты, а мы этого не знаем. Зачастую, и сами они не знают. «Внеэмигрантство»… тайное. Вскрыть его нельзя (а следует!), не обратившись раньше к «ходячему» слову «непримиримость»; не вдумавшись в него сызнова, не поняв его действительного значения.
Когда вышел 1-й номер «Евразии», кто-то, в отзыве, сказал: «Да это — те же большевики». Ему тотчас, в другом эмигрантском органе, возразили, что это, мол, еще не аргумент… Мелочь, если угодно; поспешная, м. б. случайная, реплика… но тем более характерная. Сказать, или обмолвиться, что признание евразийцев большевиками еще ничего против них, евразийцев, не говорит, можно лишь, не имея первого понятия о том, что такое «непримиримость». О «примиримости» это еще не свидетельствует; только о полной от нее, — от «соглашательства», — незащищенности: сегодня не хочется, завтра, м. б., захочется, все в зависимости от завтрашних настроений, положений, соображений. Между тем все настроения и соображения эмиграции (подчеркиваю слово) — все это вторично, все это цветы и травы, худые или хорошие, но выходящие из земли. Земля же — непримиримость. Есть она — будем говорить о том, что на ней растет. А нет — лучше поговорим о чем-нибудь другом, только не об эмиграции.
Что же такое непримиримость?
Сначала отбросим все пустое, все ей навязанное. Непримиримость — не программа. Не знамя. Даже не лозунг. «Объединяться» на ней нельзя. Попытки «объединить» на непримиримости эмигрантов, не сходных по взглядам и убеждениям, заранее обречены на неудачу. Разделения в эмигрантской среде, споры (если они ведутся с сохранением своего — и противника — достоинства) — вещь естественная, нормальная и даже благотворная: сознательные разделения, — дифференциация, — могут привести к новым, крепким, синтетическим соединениям… Не под знаменем непримиримости, ибо, как мы говорили, она — не «знамя»… Но вот тут-то и пора сказать, что такое непримиримость для эмиграции. Стремясь к точности, не назову ее даже raison d'être[1]. Нет: непримиримость это — само существование эмиграции, как и самого слова «эмиграция». Произнося слово «эмигрант» — мы обязаны подразумевать «непримиримый». Когда этого нельзя, надо оставить слово в покое.
От эмигранта (т. е. непримиримого) требуется, очевидно, и отрытое, твердое «исповедание» непримиримости, — во всех нужных случаях (непрерывный вопль о своей «непримиримости» часто бывает подозрителен). Исповедание достаточно ясное, чтоб не давать повода к недоразумениям. Только такой здешний русский, или группа русских, могут быть названы эмигрантами. Остальные, конечно, «пусть называются», как хотят, — с разрешения Хлестакова: ни логика, ни просто здравый смысл, им этого разрешения не дают.
Поскольку и газета или журнал не выполняет условия, — не дает твердого «исповедания» непримиримости, — постольку данный орган и не эмигрантский. Такая газета, если она не совсем внеэмигрантская, наполовину, — сама бывает не рада недоразумениям, которые плодит: то ее поощрят из Москвы, то евразийцы на нее обопрутся, и тогда начинается бессильное отмахиванье: да мы, мол, не в том смысле… Полуэмигранты — не «соглашатели», конечно; если, случаем, и «соработники», — то без предумышленности. Есть такое хорошее французское слово «flottant»[2]; вот и о них можно сказать: бьющиеся, как флаг по ветру.
Очень много у нас этого «биения», этой мути — в самом первом, самом важном пункте. Откуда она? И почему это болезнь, главным образом, левых кругов эмиграции? За какую чечевичную похлебку продают «левые» звание и место «эмигрантов», предоставляя непримиримость в исключительное пользование так называемым «правым»? В чем тут дело?
Причины сложные, коснусь лишь одной.
Мы вообще медлительны и консервативны. Но особенно консервативна «интеллигенция», и чем левее — тем консервативнее. Привычками, вплоть до словесных, она обмотана, как цепями. Отгородиться от большевиков? Привычное ли дело отгораживаться им от тех, кто зовется (тоже по привычке) — «левыми»? Как, вообще, загородки ставить, черты проводить, — с левой стороны? Не хватает ни решимости, ни уменья; и сторона левая остается открытой, незащищенной; для наползающей оттуда мути препятствий нет. Зато, с какой неустанностью продолжают «левые» строить загородки направо! Уж и времена другие, и места, и слова, — все перетряхнулось, — а они все строят. И все по тем же принципам, пользуясь старым опытом, навыком… благодаря чему получилась такая вещь: левые, заодно, отгородились и от «непримиримости». Она, вместе с правыми, оказалась по ту сторону заграждения; и тем самым сделалась навеки «подозрительной». Для иных — даже решающим признаком (до того доходит!) — и демократ, и республиканец, но «непримиримый», значит — враг.
Если двусмысленно положение коренных, давних «левых» — с левыми «прозелитами» дело обстоит еще хуже. Чувствуя себя сильно запоздавшими, они так спешат догнать старолевые традиции, так торопятся тоже воздвигнуть поскорее заграждения направо, что подчас и материала не выбирают. Вот назидательный пример этой опрометчивой спешки, — привожу его для наглядности.
Ни для кого не тайна, что одна из прозелитских левых групп — группа «Последних Новостей». С недавних пор газета печатает ряд статей новоприобретенного сотрудника — г. Курдюмова. Тоже прозелита, но совсем свежего: еще почти, можно сказать, вчера видели мы его энергичные писанья не то в «Вечерних», не то в других «Временах», во всяком случае, в органах крайне определенного направления. Надо думать, что с ним произошла молниеносная эволюция (если такие бывают) ибо «Поcл. Нов.» доверчиво поручили ему постройку еще одного заграждения направо, — религиозного. Но у г. Курдюмова, — не столько по причине слабых его технических способностей, сколько потому, что новообращенный всегда слишком яр, слишком исполнителен, — заборы получились особенные; они отгораживают «Посл. Новости»… от кого? От «правых»? Как бы не так! А прямо от всей общей «средней массы» русской эмиграции. «Посл. Нов.» и раньше ставили на ней крест. А теперь высылают на нее г. Курдюмова, с крестом в руках, с уничтожающими обличеньями на устах. Я не думаю, конечно, что она уничтожится. Но любопытно отметить, что дело идет о той самой «средней массе», которую еще на днях И. Бунаков, наименее консервативный из представителей левой интеллигенции, объявил (в прениях на моем докладе) подлинной «частью русского народа». Указывая на покинутость ее верхами эмиграции, он «обличал» как раз эти верхи, менее всего ее.
При большой спешке и усердии, можно ведь не попасть в седло, а перескочить через лошадь. «П. Нов.», с г. Курдюмовым, именно перескочили через лошадь.
Это характерный, но не общий, конечно, случай. А что делать нашей коренной, старорежимно-левой, эмигрантской интеллигенции? Стряхнуть ржавые цепи коллективных навыков? Своими глазами взглянуть на всеобщий переверт всего? Понять, что непримиримость — атрибут не правых, не левых, а всех детей одной матери, всех русских изгнанников — «эмигрантов»? Да ведь это целая революция! До революционности большинство наших «левых» (самых левых) интеллигентов еще не дошло.
А пора бы. Вот, когда следовало бы поторопиться. Времена лукавы. Не пора ли, наконец, понять эту простую вещь: нет непримиримости — нет и эмиграции. Бытия нет.
Несогласия и согласия, разделения и соединения, все — потом. Но сначала надо быть, не правда ли?
Впервые: Возрождение. Париж, 1929. 30 января. № 1338. С. 2-3. 23 января 1929 г. в Париже состоялось собрание евразийцев с докладом H. H. Алексеева «Русское западничество (К обоснованию евразийства)».
…"недоносок" (состояние которого так прекрасно описал Боратынский). — Стихотворение Е. А. Баратынского «Недоносок» (1835).
«Евразия» — еженедельник по вопросам культуры и политики под редакцией П. Арапова, Л. П. Карсавина, Д. П. Святополка-Мирского, П. П. Сувчинского и др. выходил в Кламаре (под Парижем) в 1928—1929 гг.
Курдюмов М. (Каллаш Мария Александровна; 1885—1954) — литературовед. Эмигрировала в начале 20-х годов. Писала в журнале «Путь», в газете «Последние Новости» о судьбах Православной Церкви в России и в зарубежье.