Осенняя прогулка (*)
[править](*) Издатель надеется, что благомыслящие читатели разделят с автором его чувствования и отдадут справедливую похвалу благородному поступку питомцев Московского университета.
И осенью я люблю бродить по лугам и рощам. Шумный ветер, поблекшие, падающие листья, унылое колебание сосен для меня приятны, может быть, оттого что уже настала осень моей жизни. Исчезли мечты и радости; сердце мое не бьется по-прежнему — я охладел для удовольствий.
Человек печальный идет со всеми разделить свою горесть, во всех предметах хочет найти друзей, утешителей — и находит их. Мрак и ужас ему любезны. Я люблю продираться сквозь чащу кустов, взлезать на крутые горы, и слушать оттуда свист ветра, стук вертящейся мельницы, отдаленный стон колокола, уныло возвещающего быстрое разрушение: вот музыка, усладительная для моего сердца. Я всегда бываю доволен своею прогулкою.
Сентября 8 дня нынешнего года, по обыкновению своему пошел я гулять за город. Марьина роща была предметом моей прогулки. Приятные перелесочки разнообразно и нечаянно встречающиеся, заманивали меня далее и далее. Я не хотел возвращаться обыкновенною дорогою; шел то густотою леса, то маленькою лужайкою; то был во мраке, то выходил на свет. — Сей беспрестанно изменяющийся путь казался мне истинным путем жизни нашей; и в то самое время, когда я перебирал в голове своей прошедшее, счастье и несчастье, радости и печали — в то самое время вдали что-то мелькнуло предо мною. Я поднял глаза на небо — вечер был тих и прекрасен — солнце садилось — последний луч его спокойно догорал на куполе Святого Лазаря!… Утешительная обитель! сказал я в сладком восторге: скоро, скоро в недрах твоих затмится даже самое воспоминание прошедших моих горестей!.. С сим словом пошел прямо к могилам! Люблю бродить между ними: там бываю ближе всего к моим родным, которые оставили меня; там бываю ближе всего к самому себе — что также можно назвать случайным благом на свете.
Пробравшись сквозь рощицу, насаженную в память покойным, в тридцати шагах приметил я перед собою голубую, четырехугольную пирамиду. Она отличалась от всех прочих не огромностью, но простотою, особенною какой-то приятностью. Я. подошел к ней и прочитал следующую надпись:
Любовь и дружество сей памятник создали
Над прахом юного любимца своего;
Они и здесь ему все блага обещали —
Бог более хотел, Бог взял к себе его.
Как сильно строки сии напечатлелись в душе моей! Они в одно мгновение оживили в ней все прошедшие радости. Я был молод, и у меня были друзья — это чувствование не чуждо моему сердцу.
Такое напоминание извлекло у меня слезы самые приятнейшие. Божусь, я никогда так сладко не плакал. Любовь и дружество в молодости! любовь и дружество за гробом! — такое постоянство редко в нынешнее время. Почтенная старина, столько превозносимая, немного докажет нам подобных примеров. Но кто этот молодой человек, кто этот счастливец, который и после смерти заставил помнить о себе? Посмотрим:
На другой стороне:
Прекрасно, прекрасно! — В молодых людях столько чувствительности, столько признательности! — Какой истинный россиянин не поплачет и не порадуется со мною! — Я знавал и знаю университетских питомцев. Они это сделают; они способны к этому. Живучи в Петербурге, я бывал свидетелем многих завидных сцен: когда кто-нибудь из товарищей приезжал туда — как они встречают его! Сколько обнимания, поцелуев! Какая радость! Они не наговорятся друг с другом, как братья, как друзья самые старинные!
При недостатка в деньгах — случай очень обыкновенный в Петербурге — всякий из них готов делиться последним. Они там, как будто одноземцы в чужом государстве: почитают за стыд ожидать или просить себе помощи от людей посторонних, а особливо от знатных. — То, что называют в университетских питомцах застенчивостью, есть в самом деле благородная гордость, а она не любит одолжаться теми, которые слишком дорого ценят свои одолжения. Всякому известны их благородный образ мыслей и чувствования, их честность, их откровенность. Но всего любезнее в них привязанность к товарищам, не охлаждаемая ни летами, ни отдаленностью местопребывания, ни разностью состояния.
Вот что делает общественное воспитание. Одинаковые правила, одинаковый род жизни сближают сердца между собою. Любовь и дружество, как необходимая потребность души образованной, первые раскрываются в нашей молодости, чем живее чувствуем, тем сильнее, тем нераздельнее соединяемся друг с другом. Чувство, полученное в молодости, глубоко врезывается в сердце и долго живет в нем.
По моему мнению, любовь и дружество есть начало всех общественных добродетелей. Человек, привыкший по сердцу исполнять обязанности в малом кругу своем, будет исполнять их и в большом кругу светском. Кто умеет чувствовать чистую сладость любви родственной, любви братской: тот без сомнения будет находить наслаждение в любви ко всем его окружающим. Кто привыкал в детстве жить не для себя одного; кто не умел наслаждаться радостью, не разделив ее с товарищем, тот в зрелых летах, в лучшем состоянии, если не будет благодетелем, по крайней мере не будет холодным зрителем несчастий ближнего. — Прибавьте к тому, от какого множества заразительных примеров укрывается юношество под мирным кровом общественного воспитания. Молодой человек, живучи в обществе друзей своих, сходных с ним летами, имеющих с ним одну цель, одно честолюбие, одни выгоды, не знает еще цены тем прелестям света, за которые мы ссоримся, гоним друг друга, лишаем самих себя покоя. Там он чувствует, что один человек сам по себе ничего не значит, что взаимная только помощь может возвысить нас; там, при общем равенстве, необходимо узнает он, что достоинство наше состоит не в богатстве, не в знатности рода, но в качествах ума и сердца. Образовать ум и сердце: вот единственная его ревность — вот в чем только хочет он превзойти своих товарищей… Каких же плодов должно ожидать от того, в ком привычкою нескольких лет укоренятся сии счастливые чувствования. Так! юноша, умеющий любить и быть другом, есть верная надежда и подпора своего отечества; он не наемник корыстолюбия, не эгоист, вредный для общества. Он сострадает несчастной бедности, защитит угнетенную добродетель; он не похож на тех, которые не думают о благе людей, если не находят тут собственных выгод. Он не тот, который только для своего возвышения ищет себе друзей и при первой улыбке счастья забывает их, губит, если видит, что они могут ему помешать. Нет сострадания без любви, нет дружества без верности.
Благородная гордость, справедливость и бескорыстие: вот отличия, по которым я знал университетских питомцев. Пусть они навсегда останутся с ними!
Правда, в их воспитании есть что-то, показывающее их иногда слишком странными при вступлении в общество; иногда затрудняющее им дорогу к достижению так называемого счастья. Беда невеликая! Человек образованный скоро может приучить себя к светскому обхождению, но светский невежда никогда не научится быть человеком…
Ночь наступила. Луна кротко освещала мирное убежище безмолвных. Все было тихо и покойно вокруг меня. Казалось, ни одно насекомое не смело нарушить священного молчания. Еще раз я обошел вокруг пирамиды, еще раз прочитал эпитафию, часто останавливался на дороге и глядел на пирамиду.
Прости, друг любезных мне людей! Тот стоит общего почтения, кто от многих заслужил любовь и дружбу. Жаль, что я не знал тебя здесь, молодой, достойный человек! Но кого любят сердца чистые, искренние, неиспорченные предрассудками света, незараженные его корыстолюбивыми выгодами — любят даже и за гробом; тот истинно добр, любезен, достоин общей любви: — Там я тебя узнаю, молодой человек!
Прости! Я часто буду посещать тебя, достойный друг достойных друзей!
[Теушев К. П.] Осенняя прогулка: [О благородном поступке студентов Моск. ун-та, поставивших памятник студенту П. С. Ильинскому] / К.П.Т. // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 23, N 22. — С. 135-143.