Слушая рассказ этот, я невольно вспоминал описания у Головнина его плена у японцев. Без всякого сомнения, мы должны теперь более всего советоваться с этими описаниями для успешной завязки дружеских сношений с японцами.
На другой день, 15 апреля, Яма-Мадо прибежал ко мне в 9-м часу, в праздничной одежде, спросить, могу ли я принять старшего начальника. Я отвечал, что с охотой приму его. Попросив меня, чтобы я призвал Рудановского присутствовать при свидании, он убежал. Я надел сюртук и послал за Рудановским. Отворились ворота крепости, и мы увидели через окошко шествие джанчина. Впереди шел младший офицер, за ним двое и наконец старший. Сзади шли солдаты с пиками и саблями, всего человек 12-ть с двумя айнами, Испонку и Пенкуфнари, одетыми в пестрые халаты. Я вышел на крыльцо принять гостей и помог рукой взойти на лестницу седому старику, который и был старший офицер. Войдя в комнату, я посадил его на диван и хотел было сесть подле него у другого угла, но второй офицер, впрочем, также пожилой человек, очень торопливо сел тоже на диван, — я взял табурет и сел подле дивана. Солдаты разместились кто где мог в моей тесной избе. Айны сели на полу. Старик подозвал Яма-Мадо, долженствовавшего служить переводчиком. Тот встал на колени, преклонил голову и положил руки на колени. Старик сказал ему несколько слов; тот встал, отошел шага два назад, опустился на колени и, обратившись к казаку Дьячкову, моему переводчику, сказал ему, что японский начальник благодарит русского начальника за то, что он дружески принял их. Я велел Дьячкову ответить, что я со своей стороны благодарю его, что он доверился моей дружбе и приехал с рабочими промышлять рыбу, и я надеюсь, что когда мы поживем немного вместе, то полюбим друг друга. Выслушав мой ответ, он поклонился. Потом сказал несколько слов, и мне поднесли в двух чисто отделанных ящиках гостинцы. Яма-Мадо раскрыл их — в одном были конфеты, в другом — пастила. То и другое довольно хорошо приготовлено, только в конфетах было положено много муки. Я приказал подать экстракт пунша, кофе, чернослив и изюм. Экстракт пунша очень им понравился. Рюмки ходили по рукам всех офицеров и солдат. Не могу довольно надивиться вежливости и благородному обращению солдат японских — конечно, всякого из них можно ввести в любую гостиную. Видно, с каким любопытством японцы рассматривали различные вещи, находившиеся у меня, я начал с Рудановским им показывать часы, зрительные трубки и разные картинки из книг. Осторожность и ловкость, с какой они осматривали вещи, замечательны в людях, носящих звание солдат. Большая часть из них были молодые и многие очень красивые и статные, но роста вообще ниже среднего. Рассматривая часы и другие вещи, они, обращаясь ко мне, часто повторяли — «пороторика» (очень хорошо), более из вежливости, чем из удивления, потому что вещи наши были простой работы и не должны были удивлять японцев.
Просидев часа полтора у меня, джанчин простился со мной и пошел в казарму. Копьеносцы провожали его, но при входе поставили свои прекрасно обделанные пики. Из казармы он пошел в квартиру Рудановского и, просидев у него с четверть часа, пошел обратно домой. Я приказал Дьячкову сказать Яма-Мадо, что я на другой день полагаю отдать визит японским начальникам. Яма-Мадо просил дать знать перед тем, что я выйду из дома. Утром я встал с сильно распухшим веком над правым глазом. Накануне я чувствовал нарывание ячменя, который я, вероятно, застудил во время приема японцев. Я послал тотчас за Яма-Мадо и поручил ему передать своему начальнику, что я не могу придти к нему, но что дня через три я надеюсь выздороветь и тогда тотчас же навещу его. После обеда пришел младший офицер, и опять со всем чайным препаратом. Вероятно, ему хотелось убедиться, действительно ли я болен. В этот визит он мне сказал, что при первом попутном ветре пойдут три конкася в Тиотомари за старшим джанчином. На другой день, 17 апреля, я послал Дьячкова с матросом Ефимовым искать удобной земли под огороды, в соседнем селении Пору-он-Томари. Возвращаясь, они встретились с молодыми офицерами, и они вместе пошли к нашему посту. На дороге они разговаривали насчет настоящих обстоятельств, и японец рассказал ему, что он знает, что Путятин, адъютант государя, показал, как русские делают приемы ружьем, и прибавил, будто Путятин не знал, что русские пришли на Сахалин, и что он хотел послать два судна туда, и что эти суда придут раньше японцев, но японцы безбоязненно шли, уверенные, что русские их не тронут. Когда время пришло рабочим ехать, то они спросили губернатора Мацмая, можно ли отправляться на Сахалин, и губернатор послал приказание ехать, а если они боятся, то приказал им взять солдат. Приехав в Сирануси, они узнали, что суда от Путятина не пришли, и потому, не зная, как примет их русский начальник, боялись идти. Рассказ этот имеет много правдоподобия. Какое-то влияние имело занятие Томари на переговоры Путятина с японским правительством, но какое приказание он даст нам? Я все полагаю, что хорошего тут ничего нет и что мы должны будем оставить Аниву. Офицер японский, между прочим, сказал фамилии своих офицеров, но просил Дьячкова, чтобы не говорил об этом его начальнику, — старика зовут Мива-Сама, второго офицера — Уди-Сама, а его самого — Сумеди-Сама[ВТ 1].
Рассказ Дьячкова об этом свидании с младшим офицером невольно заставил меня подумать: «Счастливчик Невельской!». И действительно, нас 60 человек очутилось в главном японском селении, без уверенности, что суда придут вовремя к нам на помощь в случае нужды, и в настоящее время он должен быть в большом беспокойстве. Но дела наши с японцами идут пока как нельзя лучше при сложных обстоятельствах, в которых мы находимся. Это еще не значит, что я оправдывал или находил бы полезным занятие Томари; я по-прежнему уверен, что последствия покажут справедливость моих доводов по этому предмету. Я никак не могу согласиться с мыслью, что японцы пришли сюда по одному дозволению промышлять рыбу, живя вместе с русскими. Влияние Путятина ясно, но как он договорился c японским правительством насчет занятия Сахалина русскими, трудно отгадать; во всяком случае мы обязаны Путятину, что не дошло у нас дело до пушек. В этом случае я не могу сказать, чтобы шансы успеха были на нашей стороне.
Когда получено было известие о приходе японских судов, я принял все нужные меры в защите поста. Второе капральство перешло ночевать в ограду. Орудия заряжены были картечью. Кроме часовых, стоявших на башнях, поставлены были внутри башен при орудиях. Ограда освещалась на ночь фонарями. Людям указаны были места в случае тревоги, которая должна была даваться выстрелами часовых. Но все это недостаточно было бы для сопротивления нескольким тысячам японцев, которых правительство их могло, конечно, не затрудняясь, прислать на Сахалин. В особенности ночное нападение могло быть опасно, потому что ограда окружена в 15-ти шагах расстояния с трех сторон закрытыми местами, и потому мы не успели бы еще встать к орудиям, когда бы уже неприятель мог быть у стены. Нападения малого числа японцев нельзя было ожидать — они слишком трусливы для этого. У нас в настоящее время из 64-х человек 47 больных — большая часть цингой.
18-ое число. — Я сделал все нужные приготовления для визита японцам, то есть сварили кофе и налили его в самовар, наложили в тарелки и блюда сахара, чернослива и изюма и завернули все это в шелковые платки. Когда все это было готово, я послал казака Березкина спросить японского старшего офицера, может ли он меня принять. К сожалению. Дьячков был услан мною на р. Лютогу с 4-мя матросами за травами для больных цингой. Березкин воротился с ответом, что младший офицер уехал на р. Сусую и что таким образом старик лишен теперь своего переводчика и, не зная о моем приходе, он не приготовил ничего для моего приема; вследствие сих важных для японцев обстоятельств он просит меня пожаловать на другой день. Очень досадно было получить этот ответ, потому что знал, что три конкася ушло в Тиотомари. чтобы перевезти оттуда японского начальника, старшего между всеми, которые приехали на Сахалин. Этот начальник дал знать, что он не может посетить русского начальника, на что я отвечал, что это его добрая воля знакомиться со мною или нет; но зная, как японцы считают важным все наружные церемонии и что готовы употребить все возможные хитрости, чтобы заставить меня первым явиться к их старшему офицеру, я боялся, что, делая визит знакомым уже мне японским офицерам тогда, когда уже старший приедет из Тиотомари, они устроят так дело, что меня примет он.
Действительно, во 2-м часу мне дали знать, что показалось три паруса — это были конкаси, посланные накануне в Тиотомари. Яма-Мадо пришел сказать, что идут японские суда. Я спросил его, что это, идет ли старший их офицер; он отвечал, что нет: пон-джанче такой же, как уже приехавший сюда старик. С этим я его отпустил, сказав, что, когда суда подойдут ближе, я посмотрю с башни на приезд нового офицера. Часа в три пополудни мне дали знать, что конкась подходит к берегу и что младший офицер и Яма-Мадо идут ко мне с чайным прибором. Ясно было, что они хотели удержать меня дома, пока будут выходить японцы с судов. Я тотчас же вышел с трубой на башню. Суда еще были в саженях 200 от берега, когда мне доложили, что японский офицер пришел в комнату и просит видеться со мной. Я сошел вниз, поздоровался с Сумеди-Сама и Яма-Мадо и сказал им, что я хочу видеть встречу японского начальника, и пригласил их выйти вместе со мной на башню. Отказываться было нельзя; лукавые японцы видели, что я их понял. Взошед на башню, я начал рассматривать суда, а бедные японцы в своих легких одеждах не знали, куда скрыться от холодного ветра, который сильно дул на высоте башни. Наконец они спустились вниз, приглашая и меня пойти с ними в комнату, — я обещался тотчас придти, как кончится церемония приезда офицеров их. С двух первых конкасей, подошедших к берегу, вышло человек 15 солдат и встали толпой на берегу. Третий конкась стал подходить и потом вдруг убрал парус и остановился: к нему подошли лодки с двумя японцами, которые стали переговариваться с находившимися на конкасе. Заметно было какое-то смятение, причиной которому, разумеется, была зрительная труба, наведенная мною на них. Наконец начали притягивать конкась к берегу, но не у того места, где приготовлена была сходня и огорожено место, а далее к средней высоте бухты. Айны наскоро набрасывали мостки на избранном месте для схода на берег офицера. На конкасе я насчитал до 20-ти чел[овек] японцев в разных одеждах, с саблями, с ружьями, с пиками. Все они поднялись на берег и стали в кучу. Кое-где сидели на земле, склонив голову, японские и айнские работники. Наконец вышел старший, все преклонились и потом начали строиться для шествия, которое и двинулось в следующем порядке: впереди два японца о двух саблях, один за другим; за ними два японца несли на плечах полосато-выкрашенный шест длиной в две сажени; за ними один японец о двух саблях, далее японец в остроконечной черной шапке с круглыми полями; за ним шесть солдат в два ряда по три; с правой и левой руки японцы в шляпе, за ними 2 офицера в шляпках, далее солдаты в том же порядке, как предыдущие. За солдатами опять офицеры, потом солдаты, сзади их один офицер, а за ним двое офицеров без шляп. Офицеры в шляпах имели на спине медные выточенные бляхи с чайное блюдечко величиной и разных форм. Солдаты имели за плечами ружья, а некоторые — пики. Где именно шел старший офицер, я не мог разобрать. Процессия эта, пройдя нижний японский дом, начала подниматься по аллее к дому, выстроенному на горе, где скоро она и скрылась за воротами. Я спустился вниз и сказал Сумеди-Сама, что удивляюсь, как приехало так много офицеров вместо одного, о котором они мне говорили прежде. Он отвечал, что это младшие офицеры. Напившись чаю, они ушли.
В сумерки возвратился Дьячков с Лютоги, не достав трав. Я его послал к японцам сказать Сумеди-Сама, что хочу на другой день придти к ним, но я желаю, чтобы меня приняли только те офицеры, которые были у меня с визитом. Дьячков воротился, пробыв более часа у японцев. Он передал мне, что Сумеди-Сама, приняв дружески его, сказал ему, что они так и хотели сделать, как я желаю. Во время их разговора собралось много айнов. Старшины их сели на возвышенном полу в ряды, остальные на земляном полу. Сумеди сел на табурет лицом к айнам, посадив на другой табурет Дьячкова. Усевшись и поклонившись айнам, Сумеди начал говорить речь, время от времени будучи прерываем стуком палочек, по которому он тотчас уходил в комнату старика для получения приказания. Вот содержание его речи.
«Прошедшую осень русское судно пришло к здешней земле, высадило на берег офицеров, солдат и пушки. Русские начали строить дом. Японцы из боязни разбежались, половина их ушла на Мацмай объявить о происшедшем и оплакивать оставшихся японцев, которые разбежались по разным японским селениям на Сахалине; в это время айны себя худо вели, воровали из амбаров крупу и пьянствовали. Но это еще простительно, а худо то, что и зимой айны вели себя дурно. Японцы, убежавшие, по счастью своему, встретили русских, шедших из земли гиляков. Эти русские успокоили их, сказав им, что русские хотят дружно жить с ними и просят воротиться в Томари. Японцы возвратились, были ласково приняты русским начальником и его солдатами. Стали они дружно жить, но тут-то айны и начали стараться поссорить их. К русским вы приходили говорить, что японцы хотят перерезать русских, когда те будут спать. Японцам вы говорили, что русские хотят японцев убить. Несмотря на это, русские жили с японцами дружно и теперь они также будут жить дружно. Останутся ли русские жить здесь или уйдут, я не могу вам сказать, потому что не знаю. От их большого начальника, бывшего в Нангасаки, будет бумага, и тогда будет известно об этом. Пока же вы работайте, как работали прежде, за что по-прежнему получите плату. Прошедшие года приезжало мало солдат сюда, этот год их приехало много, — но не думайте, что это для сражения с русскими, это только для охранения наших офицеров». Кончив речь, он поклонился, айны преклонили головы и подняли руки ему, а потом и Дьячкову. Прощаясь с Сумеди-Сами, Дьячков спросил, сколько офицеров приехало. Сумеди-Сама отвечал: 6 старших и 4 младших, и в Тиотомари осталось еще 12. Дьячков высказал удивление, почему так много приехало офицеров с Мацмая. Сумеди отвечал, что так приказал мацмайский губернатор.
Выслушав этот рассказ, я приказал Дьячкову сходить на другой день к Сумеди-Сама и попросить его придти ко мне. Я намерен был с ним поговорить насчет наезда офицеров и солдат на Сахалин. Наезд этот может иметь одну из трех целей. Первое — если мацмайскому губернатору дано знать, что русский посланник Путятин приедет на Сахалин по делу занятия нами селения Томари, и тогда мацмайский губернатор почел нужным устроить обычный церемониал приема, для которого и понадобилось собрать на Сахалине большое число офицеров. Второе — что японцы, просто труся русских, не решались жить без прикрытия солдат, но тогда странно, зачем приехало так много офицеров — разве только для того, чтобы под видом свиты их собрать большое число солдат, не давая подозрения нам. Наконец — действительно, японцы, может быть, по случаю льдов не имея достаточного количества судов в Сое для перевозки, решились мало-помалу собрать столько войска на Сахалине, чтобы поддержать в случае нужды свои требования силой. Но правду сказать, последнее предложение очень невероятно. Как бы они решились, придя с мыслью воевать, жить под нашими выстрелами в таком малом числе? Надо постараться разъяснить это дело.
На другой день, 20 апреля, во 2-м часу я послал казака Березкина сказать, что иду с визитом к Миве-Саме. Он отвечал, что меня ожидают. Я и Рудановский одели новые сюртуки без шпаг. Людям, назначенным нести гостинцы, я приказал надеть мундиры: их было пять. Войдя в японский дом, мы увидели, что нас примут во входной же зале, потому что возвышенное место с очагом, находившееся у окон, было заставлено раскрашенными ширмами. Отдельные же комнаты были все закрыты. Нас встретили Сумеди-Сама и Яма-Мадо. Сняв шинели и галоши, мы вошли в огороженное ширмами место. Посреди его стоял стол, покрытый красным[1] войлоком. Около этого стола стояли два складных стула и скамья, покрытая красным войлоком; с левой стороны сидело 5 солдат на полу на матах. У ширм, по левую руку от входа, что приходилось прямо против стола и стульев, поставлена была скамья, ничем не покрытая. На столе стояла свеча в высоком медном подсвечнике[2]. Я сказал, что при входе нашем стулья были не заняты, вероятно, по японскому этикету хозяин должен выходить к месту приема позже гостей. Солдаты, все уже знакомые нам, вежливо наклонились, а Сумеди провел нас к покрытой скамье и посадил на нее. Тотчас же вошли и Мива-Сама, и Уди-Сама и, раскланявшись с нами, сели на стулья. Сумеди поместился ниже нас на ставчике. На непокрытой скамье усадили наших матросов и казаков. У входа на полу поместились два айна — Испонку и другой старик — оба в пестрых шелковых халатах. Айны эти, в особенности Испонку, невольно возбуждали презрение к себе униженностью своих движений и раболепным выражением глаз. Я заметил, что во всех церемониальных визитах японцы помещали двух айнов — почти всегда Испонку и Пенкуфнари. Началось угощение. Японцы внесли чай и разные печенья. Наши люди — самовар с готовым кофеем, мелкий сахар на блюде, чернослив и изюм. Все это было внесено завернутым в шелковые платки, фрукты на тарелках, сахар на блюде, для кофе наших 6-ть чашек с блюдцами. Я хотел все вещи, принесенные нами, оставить в подарок Миве-Саме, рассчитывая на то, что если он и не примет их, то это не будет иметь значения, потому что когда он приходил ко мне с визитом, то тоже унес обратно всю посуду, служившую для угощений, оставив только в подарок сласти. Всего более неприятно в этом визите было невольное сравнение, которое пришлось сделать, чистоты и богатства одежды и ловкости и благородства приемов у японских солдат с грубыми мундирами наших матросов и неловкостью приемов их, еще более увеличившейся от непривычки сидеть при офицерах. Они не знали, куда деть свои руки и ноги, несмотря на частые повторения от меня, чтобы были свободнее и не думали о том, что сидят в моем присутствии. Японцы очень охотно пили кофе. Разговор не мог быть жив, потому что производился через переводчиков. Просидя около часу времени, я поднялся со своего места, чтобы дать тем знак концу заседания. Я просил Сумеди предложить от меня Миве-Саму в подарок все вещи, принесенные нами. Мива-Сама отказался с большим смущением; видно было, что он боялся обидеть меня. Заметив это, я сказал с веселым видом, что я нисколько не обижаюсь отказом, который вовсе не изменяет наших дружеских отношений, а потому и не настаиваю. Я велел высыпать сахар, чернослив и изюм на японские подносы, и уложив нашу посуду, взять ее обратно домой. Японцы очень обрадовались, что обстоятельство, казавшееся им чрезвычайно щекотливым, кончилось благополучно. Когда все было уложено, я встал и, простившись с японцами, возвратился с Рудановским домой. Около этого времени мои отношения к Рудановскому совершенно изменились, после бывшего между нами объяснения за несколько дней перед приходом японских судов. Принимая еще зимой все меры на случай осады нашей крепости и не нуждаясь для этого в помощи Рудановского, я ограничивал по-прежнему наши сношения учтивыми поклонами при встречах и расспросами о его картографических работах. В конце марта я уже заметил, что Рудановский сводил иногда разговор на тему о нашем положении на острове на поздний, вероятно, приход судов наших и на другие распоряжения, сделанные Невельским, и которые, по моему мнению, были неудобны. Помня очень хорошо, что Рудановский был один из тех, который поддерживал Невельского, когда дело шло о занятии Томари, и что когда зимой я строил башню, то он говорил, что, вероятно, нам придется защищаться против каких-нибудь духов; я по-прежнему предполагал, что Рудановский продолжает одобрять все, что Невельской говорил и делал, и потому оставлял его намеки без внимания, отвечая коротко, что, без сомнения, Невельской сделал такие распоряжения, которые совершенно обеспечат нас. Между тем Рудановский все чаще и чаше сходился со мною на прогулках и постоянно сводил разговор на японцев. Раз случилось ему проводить меня; мне неловко было не пригласить его войти, и он остался у меня пить чай. Ему было известно, что я послал четырех человек в Сирануси и Сиретоку для разведывания о японцах и что со стороны Сирануси получено известие от казака Березкина, что пять японских судов пришло в Сирануси. Он спросил меня, что я думаю об этих судах. Я сказал, что их так мало еще, что опасаться пока нечего. «Однако надо быть готовым на все», — заметил он мне. Я этого и ждал и тотчас спросил его, разве он переменил свое мнение о том, что занятие русскими Томари не может иметь никакого влияния на японцев и что они по-прежнему мирно придут работать на Сахалин. Он отвечал мне, что он действительно прежде так думал, вполне полагаясь на то, что если Невельской был так уверен в своих планах, значит, они были на чем-нибудь основаны. Я заметил ему, что в таком случае не следовало так настойчиво поддерживать мнение Невельского. С этого мы перешли вообще на все действия как мои, так его на Сахалине. Рудановский хотя и упрекал себя, но упрекал и меня в том, что я вообще обращался с ним как с человеком, которого не любят и потому без церемонии устраняют от общества и дела. Я старался ему доказать, что, приняв роту в непосредственную свою команду, я не мог терпеть, чтобы он, не стесняясь моим присутствием, хозяйничал, а во время первых построек это случалось не раз; а потому, выведенный из терпения, я решился устранить его совершенно от внутренней жизни в посту, предоставив ему исключительно заниматься съемкой страны. К сожалению моему, я не мог его убедить в том, что для него нет ничего унизительного служить младшим в роте, которой он командовал в Камчатке. Кончив этот спор, он все-таки признал себя отчасти неправым и опять обратился к вопросу, что я думаю насчет нашего положения. Видно было, что он опасался, чтобы наша экспедиция не кончилась катастрофой, так как уверения Невельского насчет раннего прихода наших судов не сбылись. Он спрашивал меня, что мы будем делать, если японцы вздумают осаждать нас, между тем как в крепости нет даже воды и перенесен ли провиант? Я с усмешкой заметил, что, хотя он полагал, что надо ледник устраивать под горой и набить его льдом с моря, а работа, которую я назначил, очень трудна и ни к чему не служит, я все-таки устроил ледник в крепости и набил его пресным льдом: следовательно, вода у нас есть. Муки и соли запасено на месяц; сухарей на 20 суток. Орудия стоят наготове, люди рассчитаны на случай боя. Рудановский, видимо, был доволен, что все было мной предусмотрено, так как был уверен, что японцы затевают что-нибудь худое против нас. Он просил меня, чтобы я назначил ему место на случай тревоги. Я ему сказал, что когда будет нужно принять последние уже меры, то я сам укажу кому что делать. Действительно, когда от Березкина прекратились известия и я считал его в плену, то Рудановскому я поручил наблюдать за нижней башней и приучить людей к действию орудиями. После того скоро я усилил караул и назначил очередное ночное дежурство себе с Рудановским. С того времени мы стали ежедневно видеться и ходить друг к другу.
На другой день после моего визита японцам Сумеди-Сама и Яма-Мадо пришли ко мне вследствие моего приглашения. Я намерен был поговорить с ними насчет того, с какой целью наезжает так много их офицеров в селение Томари. Как я уже сказал, всего вероятнее, надо полагать, что это делается потому, что Путятин, может быть, объявил в Нангасаки, что он пойдет на Сахалин, и для приема его мацмайский губернатор считал нужным собрать поболее своих чиновных лиц. Но так как положение наше при 40-ка ч[еловеках] больных из 60-ти могло быть небезопасно в присутствии большого числа японцев, то я находил нужным ограничить число японцев, которое я могу допустить собраться подле нас.
Поздоровавшись со мной, Сумеди-Сама сказал, что он очень рад тому, что я приходил вчера повидаться с японцами. Я отвечал на это уверением, что когда мы больше познакомимся, то полюбим друг друга. После этого я тотчас же приступил к делу, по которому призвал их, и сообщил им, что я слышал, будто приехало третьего дня 10 офицеров, что в Тиотомари находится еще 12 офицеров, кроме того, и в Сое есть их начальники, которые тоже приедут на Сахалин; но я не понимаю, для чего наехало столько их, и потому прошу мне сказать верно, сколько приехало офицеров и солдат и сколько еще приедет. Сумеди-Сама вынул клочок бумаги, исписанный по-японски, и начал переводить на айнский счет записанное число по-японски на означенной бумажке. Я подал ему мой японский лексикон, в котором написан японскими цифрами счет, и попросил по этому счету показать мне числа. Он мне указал следующие числа: в Томари находится офицеров старших и младших 13 и 23 солдата. В Тиотомари: стар[ший] офиц[ер] — 1, младш[их] офиц[еров] — 4, солдат — 8, конвойных — 9. В Сое солдат 77, а офицеров он не знает, сколько. След[овательно], всего военных собрано на Сахалине и в Сое 135 человек, а рабочих приехало не более 50-ти ч[еловек|. Число это слишком незначительно при трусости японцев, чтобы опасаться от них враждебного действия, а не позволив их офицерам приезжать в Томари, можно испортить все дело и возбудить в них опасения за своих рабочих. Поэтому я сказал Сумеди-Сама, что хотя мне предписано моим начальством не допускать японского войска и пушек на Сахалин, но считая, что число японских солдат, назначенное прибыть в Томари при 20-ти их офицерах, нельзя считать войском, а только прислугой офицеров, то я и не буду противиться приезду этого числа солдат, но и более не могу дозволить. Что же касается до офицеров, то хотя меня очень удивляет, что их приехало так много и что они не знают, зачем они присланы, но веря японцам, будто адмирал Путятин объявил в Нангасаки, что он пошлет на Сахалин два судна, я предполагаю, что японские офицеры прибыли собственно для составления парадной свиты старшему начальнику, которому поручено переговариваться с посланными от Путятина, а может быть, и с ним самим. Вследствие этого я не противлюсь наезду японских офицеров в том числе, которое они мне сказали, то есть 20 ч[еловек]. Кончив это объяснение, мы начали толковать о торговле. Сумеди-Сама, расспросив цены разных товаров наших, сказал, что он был бы очень рад, если бы японцам дозволено было жить с русскими на Сахалине, что они могли бы тогда выпросить позволение от своего правительства торговать с нами. Более всего ему нравилось сукно красное и в особенности черное, и потом разные металлические вещи — часы, зрительные трубы, термометры. Сапоги он тоже хотел иметь. Я ему предложил выбрать пару по своим ногам, и он обещал спросить дозволение у своего начальника, но, кажется, не получил. Русский сахар в головах очень по вкусу им, а шафран они считают драгоценностью и потому были очень удивлены, когда я им, указав на ящик, который мог вместить около 2-х зол[отников] шафрана, сказал, что три таких ящика шафрана они могут получить от русских за одного хорошего соболя. От торговли разговор перешел на военные силы России. Они были очень поражены, когда я им сказал, что в России есть миллион войск. Они спросили, сколько кораблей; я отозвался незнанием и спросил бывшего тут Рудановского, он сказал: 500. Мне показалось, что он уже слишком увеличивает, и потому я указал им в лексиконе число 400, объяснив, что в этом числе находятся суда всех величин. Они попросили нарисовать им разных величин корабли. Я сделал это как умел. Объяснение, что на больших кораблях 100 пушек стоят в четыре яруса, их очень поразило. Потом спрашивали о русском оружии и знаменах. Я показал им солдатское оружие со штыком и действие им. А про знамена сказал, как они уважаются у нас и защищаются на войне. Они заметили, что у их войск есть также знамена. Много из того, что я им говорил, они записывали.
22-го апреля. — Сегодня японские караульные люди дали знать, что сельди (хероки) идут с моря к бухтам. Известие это чрезвычайно оживило японцев. Даже офицеры их вышли из домов своих смотреть на ход рыбы. Рабочие японцы и айны носили невода, готовили лодки — одним словом, все было в движении. Я велел дать знать мне, когда забросят японцы невод. Во втором часу лодки с неводами отчалили. Я вышел посмотреть на ловлю. Японские невода часты и чрезвычайно велики. Один невод окружает пространство сажен на 70 от берега. Но каково было мое удивление, когда, не дотащив невод сажен на 10 до берега, японцы оставили его в воде, потому что эти 10 сажен невод до того был наполнен сельдями, что, несмотря на все усилия человек 60-ти работников, они не могли более притянуть невод к берегу. Я выехал на шлюпке к тому месту бухты, где вода возмутилась от хода рыбы. Гребцы, закладывая весла для гребки, выбрасывали ими по нескольку сельдей и жаловались, что они мешают грести хуже, чем морская капуста. Можно представить себе теперь, как дорог Сахалин, то есть берег Анивы, для японцев. Японцы и теперь уже много терпят в промысле от того, что айны восточного и западного берегов не пришли на работу, говоря, что они боятся войны между русскими и японцами. Они никому не хотят верить, чтобы возможно было, что русские будут жить в Аниве с японцами без драки. Я предлагал японцам послать казака Березкина собрать айнов, но они просили, чтобы я этого не делал, что они уже послали 10 человек в Аруторо (восточный берег). Теперь у японцев работают только анивские айны, и то большею частью женщины. Для продовольствия команды свежей рыбой я посылаю вечером трех человек на маленькой лодке с саками[ВТ 2], чем на садках вынимают рыбу из барок. Люди наши вынимают, так сказать, из природного садка, то есть прямо из бухты Томари, по 300 рыб в полчаса. Я закидывал наш невод, и вытащили столько рыбы, что мы не знали, куда девать ее, и потеряли только время на уборку ее.
23-го апреля. — Сегодня опять пришел ко мне Сумеди-Сама с Яма-Мадо, Кажется, целью его прихода было выпросить у меня карту России. Печатной я не имел и потому согласился взяться не за свое дело — начертить карту всей Российской империи со всеми владениями ее в Европе, Азии и Америке. Я нарисовал по просьбе Сумеди и пограничные с ней владения Китая и Японии. При этом я не провел границы между Сибирью и Китаем в Приамурском крае. Может быть, работа моя отправится к японскому императору на показ; хорошо, что он не сумеет подметить неверность карты. Толковали мы с Сумеди и о торговле. Я велел принести красное и черное сукно. Мне хочется заставить как-нибудь японцев начать с нами мену. Вольность отзывов Сумеди о своих начальниках и о других, относящихся до Японии и России, подавала мне надежду, что он согласится скрытно меняться с нами товарами; на первый раз и это было бы хорошо. К сожалению, надежда моя не сбывается, и я подозреваю, что хитрые японцы, поручив Сумеди выведывать от меня что их интересует, позволили Сумеди вести себя так, чтобы я думал, что он от себя говорит и действует для своей пользы, между тем как он только исполняет задаваемые ему уроки старшим начальником. Я делаю вид, что будто ничего не подозреваю и думаю, что действительно Сумели скрытно действует от своих начальников, и всегда серьезно обещаю ему, что ничего не скажу им про то, что он говорил со мной. Раз я попросил у него, чтобы он мне променял обделанную раковину на хрустальную тарелку. Он согласился, отдал раковину и взял тарелку.
24-е апреля. — Многие айны говорили Дьячкову, что они слышали от других айнов, будто у Сиретоку (Анива) ходят два русских судна. Кажется, это уже 10-й раз с марта месяца, что видят судно у Сиретоку. Ловля идет у японцев очень лениво, хотя с тем числом работников, которое они имеют в Томари (около 100 чел[овек] япон[цев], айнов и айнок), можно бы гораздо более дела сделать. Они не убрали еще ни одного невода, а несколько их стоят в воде с рыбой невытащенными еще на берег.
25-е апреля. — Сегодня вновь пришедший айн подтвердил, что два судна ходят у мыса Анивы и что даже несколько человек съезжали на берег. Если это русские суда, то непонятно, отчего они не идут внутрь залива Анивы. Надо полагать, что это китобои. Однако я решился поехать на шлюпке за мыс Эндоморо, закрывающий от нас м[ыс] Аниву, в надежде, что если горизонт будет ясный, то я увижу в трубу, если же туманный, то пошлю двух казаков к с. Сиретоку разузнать, правда ли, что жители видели суда, и если правда, то ожидать, пока сами не увидят, и тогда подать знак на судно, если оно русское, выстрелами из ружей. В 9-м часу пришел Сумеди-Сама с Яма-Мадо и спросил меня, слышал ли я, что русские суда пришли. Я сказал, что я поеду к мысу Эндоморо посмотреть в зрительную трубу, когда марево пройдет. Он просидел у меня до того времени, когда мне дали знать, что люди готовы на молитву (это было в воскресенье). Я начал одеваться, а Сумеди пошел к Рудановскому. Между разговором Сумеди сказал мне, что их начальник запретил, чтобы не путать рыбу, бить в барабан, как это прежде делалось для сигнала идти к обеду и на работу. Я ему сказал на это, что, вероятно, они не полагают, чтобы наш маленький колокольчик, в который бьют часы и рынду, мог бы пугать рыбу. — «Колокол не мешает, но выстрелы из пушек могут прогнать рыбу; а я слышал что русские палят, когда приходят суда», — заметил мне Сумеди. Я ему обещал, что буду просить свое начальство позволить не салютовать кораблям. Действительно, надо будет это сделать. После молитвы, в 1-м часу, я выехал на шлюпке. Обогнув м[ыс] Эндоморо, я увидел, что горизонт закрыт туманом и м[ыс] Анивы нельзя видеть. Я, однако, поехал далее, чтобы высадить двух казаков. Ветер, бывший до м[ыса] Эндоморо, совершенно противный, пошел немного к западу и мы поставили паруса. Проезжая с. Хукуй-Катан, я увидел в зрительную трубу, что и в этом селении уже поймано много сельдей, они лежали большими кучами на берегу. Скоро мы обогнули мыс Хукуй-Катана и пошли мимо озера Отосам к следующему мысу, где и пристали к берегу. Я отправился с каз[аками] Дьячковым и Березкиным вокруг мыса, чтобы выйти на открытое место. Обогнув его, мы увидели, что следующий мыс опять закрывает нам Аниву. Было уже часов пять, и надо было думать о возвращении домой. Мы вернулись к шлюпке, взойдя по дороге на вершину берега посмотреть в трубу. Идучи, мы заметили на леске свежий след медведя. Я смерил величину следа — вышло две четверти: это лапа огромного медведя, каких в России, кажется, нет[3]. У меня есть шкура черного медведя, убитого в Хукуй-Катане: она имеет длины от шеи до хвоста 11 четв[ертей], то есть 1 с[ажень] без четв[ерти]; придя к месту, где вытащена была шлюпка, я застал готовый чай. Назначив казаков Березкина и Монакова идти к м|ысу] Анивы, чтобы разузнать о виденных судах, я отправил их с провиантом на неделю, а с остальными 3-мя гребцами отвалил от берега. Ветер был попутный, потому мы тотчас же поставили парус. Проходя не более как в полуверсте от берега, где находится оз[еро] Отосам, мы увидели в саженях 20-ти от нас между берегом и шлюпкой, фонтан, пущенный китом. Скоро показалось туловище, а потом хвост чудовища. Не прошло получаса, как матрос на руле заметил, что-то лежит поверх воды перед носом шлюпки. Мы приняли сначала это за плавающее дерево, но, приблизясь саженей на 5 к нему, я увидел, что не может быть такое толстое дерево, и тотчас велел взять лево руля, чтобы отойти; едва мы отвернули, как вода с шумом и брызгами раздалась, и хвост ныряющего кита поднялся во всю величину свою. Мы чуть-чуть не натолкнулись на спящего кита. Судя по хвосту, он был из маленьких китов, то есть сажени четыре длины. Киты бывают в 12 и даже 13 сажен. Ужасное множество сивучей постоянно окружало нас. Сивучи, выныривая из воды, вытягивают кверху голову и так держатся совершенно вертикально, выказывая более аршина из своего туловища. Они имеют около одной сажени длины. Рев их похож на бычачий. Говорят, что их опасно стрелять лежащих на берегу, потому что раненые они с яростью бросаются на стрелка и чрезвычайно быстро бегут, опираясь на свои лапы и хвост. Подъезжая к посту, я увидел, что пришли две японские джонки, находившиеся в Тиотомари, за японцами. Их приехало всего около 20-ти человек.
26-го апреля. — О судах нет никакого известия. Сегодня я смотрел на рыбную ловлю японцев, и теперь не удивляюсь, что они нуждаются в айнах. Способ вытаскивания неводов так дурен, что действительно необходимо не менее 70-ти ч[еловек] на невод. У них нет тоней, какие делают у нас, где 10 рыбаков легко повертывают канат. У них тянут канат рабочие от начала до конца руками. Один конец, впрочем, наворачивали на вертящуюся тумбу, но она так тонка и канат делает столь малый оборот, что эта работа еще медленнее, чем просто руками тянуть. Необычайно количество рыбы и дешевизна найма айнов, или лучше сказать, малость подачки, отпускаемой им.
27-го апреля — Сегодня ночью пришли айны сел[ения] Найпучи на работу к японцам. Один из них, узнав в часовом у нижней казармы казака Дьячкова, подошел к нему и сказал, чтобы он вошел с ним в казарму. Дьячков вызвал смену и пошел с айном. Тот ему дал трав, сказав, чтобы он не говорил японцам, потому что тогда они убьют его. Дьячков ему старался объяснить, что хотя русские дружно живут с японцами, но это не значит, чтобы они позволили японцам убить айна за то, что он служил им. Айн отвечал на это, что если русские посылают айнов на работу к японцам, то, значит, они оставляют их беззащитными под начальством японцев[4]; сказав это, он попросил за травы табаку и потихоньку ушел к айнским юртам. Вот ответ всех айнов на наши убеждения, чтобы они не боялись японцев. Они не верят, и совершенно справедливо; я вместе с ними не могу понять возможности, чтобы русские и японцы вместе жили в Аниве и при этом чтобы айны оставались в прежнем отношении к японцам, то есть в рабстве. Это вещь невозможная; след[овательно], или японцы должны признать Кусун-Катан (Анива) русской землей и, на этом основании изменив закон свой, придти на русскую землю промышлять рыбой, уговариваясь с айнами насчет найма к ним в работники по вольной с обеих сторон цене; или русские должны перейти жить из Кусун-Катана в другое место, предоставив айнам оставаться работниками у японцев или перейти к русским заселениям для занятия пушными промыслами. В положении же, в котором мы теперь находимся, оставаться далее нынешнего лета нельзя. Я уже выше сказал, что айны дальних селении до сих пор не идут к японцам на работу, отговариваясь тем, что они не могут верить тому, что японцы с русскими будут мирно жить в Кусун-Катане. Чтобы собрать их, следует послать партию русских. Во-первых, теперь это невозможно, потому что вся команда больна цингой: а во-вторых, странно, если мы не только будем оказывать послабление японцам, оставляя айнов в их воле, но еще будем силой собирать их для отдачи в рабство к ненавистным им господам. Поэтому не следовало, — решившись раз занять Аниву и встать в главное японское селение, употреблять увертливых приказаний, — стараться сдружиться с японцами и айнами и отнюдь не тревожить первых в их рыбных промыслах, не дозволяя только им привозить войска и пушки. Это возможно только тогда, когда мы встали бы севернее японских заселений. Объявив тогда японцам, чтобы они не привозили войска и пушек и предоставили айнам свободно наниматься служить кому они хотят, мы могли бы рассчитывать на то, что хотя японцы вследствие этого и лишились бы в большой части айнских работников, но, однако, дорожа своими промыслами и не имея над головами русских строений, они приезжали бы на Сахалин и не строили бы крепостей, лишь бы только не прогнали их.
Сегодня Сумеди-Сама пришел ко мне в 5-м часу, по обыкновению с чаем. Я ему подарил, или лучше сказать заплатил шестью фунтами сахару за рис, который он мне прислал накануне. Он пришел собственно для того, чтобы сказать, что если завтра будет попутный ветер, то четыре конкася пойдут в Сирануси, чтобы перевезти оттуда офицеров и солдат, всего 77 человек. Это же самое число он говорил при первом объяснении со мной насчет того, скольким солдатам я могу дозволить приехать на Сахалин. Отсюда надо заключить, что или, вследствие этого объяснения, японцы послали с ушедшими тремя конкасями извещение о числе солдат, которое я могу допустить, или Суме́ди обманывает. Мне еще то было подозрительно, что Суме́ди хитрит; он между разговором сказал, будто слышал, что японское большое судно видели в море айны из Сирануси; что это, вероятно, судно с провиантом и товаром. Потом он сказал, что он тоже слышал, что из Мацмая приедет императорского войска офицер и солдаты. Подозревая, что он испытывает, как я смотрю на это обстоятельство, я ему сказал: «Суме́ди-Сама, скажи своему старшему начальнику, что если приедет на Сахалин более того числа, в котором мы условились, то я приму это за враждебные действия и потому употреблю силу, чтобы не допустить японцев увеличивать числа вооруженных людей». Суме́ди начал клясться, что японцы не хотят вести войну с русскими, что он не знает хорошо, сколько назначено всего солдат на Сахалин, а говорит так только; что же касается до него самого, то его главная забота о том, чтобы рыбные промыслы были успешны, что он отсоветовал своему начальнику поставить около своего дома пушки, боясь, что айны разбегутся. Я сказал ему, что он хорошо сделал, что отсоветовал ставить пушки, потому что если бы я их увидел, то потребовал бы их, и я ему поручаю сказать старшему начальнику японцев, чтобы я ни пушек, ни больше условленного числа солдат не видел у японцев, если они действительно не хотят воевать с нами; что я не хочу, да мне и не приказано драться с японцами; а если я раз это говорю, то это правда, потому что русский офицер знает, что Бог слышит, что он говорит; позволить же японцам вместо работников наводить войска — не могу. Суме́ди сказал, что японцы боятся нападения Хвостова и потому привезли солдат себе в защиту. Я на это возразил ему, что Хвостов был с купеческим судном и разбойничал, а я пришел от императора русского. Прощаясь, он сказал мне, что поедет в Усунной и Унду сказать айнам, чтобы они не боялись и не убежали, если услышат пушечные выстрелы, потому что это будет салют русским. Я ему заметил, что намерен по прибытии русских судов послать шлюпку просить, чтобы не салютовали, потому что это может отогнать рыбу, а потому он может надеяться, что стрельбы не будет, если только не придется подать ночью сигнал, когда судно будет искать нас, и то я постараюсь дать знать огнем фальшфейеров. Суме́ди очень обрадовался этому известию и довольный ушел от меня. Я приказал Дьячкову завтра свидеться с ним или с Яма-Мадо, чтобы еще пересказать о нашем разговоре, потому что я худо говорю и, может быть, Суме́ди не всё понял. Айнам же я велел отвечать на вопросы, останутся ли русские, что никто не может теперь их вывести из Айну-Катан, потому что русские пришли туда по велению своего императора, но что может быть перенесен пост на другое, более удобное место.