Ростопчин Ф. В. Ох, французы! / Соcт. и примеч. Г. Д. Овчинникова.
М., Русская книга («Советская Россия»), 1992.
Ну, брат Устин Ульянович, одолжил ты меня письмецом! В такой сперва жар кинуло, что я кислых щей и банбарисной воды стаканов с десять выпил и рассердился было крепко, но после походил, подумал, соснул на лежанке и встал как встрепанный, будто ни в чем не бывал, не довольно того, что в комедии. Вот, братец, как трудно уйти от напраслины! Шептал — записали, молчал — росписали. Сперва вывели на площадь, а теперь на театр. Благодарю, однако ж, за присылку комедии. Читал и перечитывал; нахожу, что и тут я несколько на себя похожу. Хорош доктор; верно, у него дома два каменных есть и за здравие его молят столяры. Пегасовский, право, не так дурен; а беда его та, что он своим стихам цены не ставит, а берет, кто из милости что пожалует. Развозов и Пустяков сущие тираны лошадей и человеческих ушей. Маремьян Бобровн по дюжине есть в каждом квартале. Но вот дурно то, что меня заставили говорить о пожертвованиях и о службе моей; что кум мой Горюнов и Набатова слишком вольно говорят, и я никогда бы сам не сказал, что он такой один в России, потому что на мою долю я с десяток подобных знаю, а я не со всем светом знаком. Мне, ей-Богу, не досадно, что покойная публика не очень ласково меня приняла. Ныне проповеди не в моде, а говори о погоде. Меня на веку уж много раз сквозь строй языками гоняли, а загонять не могу. Жив по милости Божией. Да я ж не хочу быть в числе тех людей, коих все любят. Они или ничто, или все; а я по своей натуре иных почитаю, иных уважаю, других презираю и ничего не скрываю. Не советую тебе советовать мне перемениться. Я не червяк, бабочкой быть не могу; а ныне хотя век и баснословный, но и сам черт не превратит меня из русского в иноземца. Ну, что за беда? побранят да перестанут; а я опять за перо. Бумага у нас своя, сажи много, гусей многое множество, а странностей своих и иностранных тьма. Я доволен, что в Москве веселятся, да не люблю, что не вовремя начинают. Из сего и выходит, что вечером зевают, ночью приезжают, днем страдают и солнце за месяц принимают. Прощай, брат Устин Ульянович! соседи пристают, чтоб я закупился сахаром, чаем да кофием; а я не слушаю: пусть наши купцы берут барыши; полно им быть батраками у англичан; пора и этому первой гильдии народу уняться, поделиться всемирной данью и допустить других к торгу без плакатных их пашпортов. Кто им соленую воду отдал? ведь она сама в крепость идти не может. Когда мало будет сахару, ну, меньше клади, зубы будут здоровей (и мы будем позубастей); а не то, так есть у нас мед, шалфей и ячмень: можно и это пить, если кто без горячего жить не может. Ведь старики наши табаку не нюхали и не курили, кофею и чаю не пили, бульону не хлебали, в платки не плевали, микстур не принимали, по-французски не болтали, в шарады не играли, а доле живали, крепче спали, лучше дело свое знали и по-христиански умирали. Вот я опять осерчал, и опять мне достанется, потащат в суд и разорят бесчестиями. Пойду спать, авось либо умолкну. Язык мой — враг мой, увижу дурное, кричу: «Разбой!» Однако ж все это ничего не значит, и я, как большая часть живых людей, говорю вздор, делаю позор, смотрю на вздор и сержусь за вздор. А умирая, скажу я последнюю матку-правду: «Суета сует». Прости, мой свет
Марта 16 дня 1808 года
Предназначались Ф. В. Ростопчиным для публикации в «Русском вестнике», однако редактор журнала С. Н. Глинка письма печатать отказался, ссылаясь на их резкий тон. Впервые: отд. изд. под заголовком «Письма Устина Ульяновича Веникова к Силе Андреевичу Богатыреву и ответ Силы Андреевича Богатырева Устину Ульяновичу Веникову». — М., 1808. В издании «Писем…» вслед за четвертой страницей сразу идет девятая. Вероятно, середина, содержавшая второе письмо Веникова, была уже по отпечатании уничтожена автором.