Антон Оссендовский.
Отклики давней были[править]
В глухой сибирской деревушке, затерявшейся в безлюдней тайге, мне случайно пришлось заночевать.
Была осень. Одна из гончих собак отбилась от стаи, и никак нельзя было приманить ее. Видно, за лисой ушла или попалась волку.
Это меня задержало и заставило заночевать в Истмановой.
Хозяин избы, высокий, стройный крестьянин со строгим, почти суровым лицом, ввел меня в чистую горницу и сказал:
— Гостем будь — рады гостю!
Пока ставили самовар, я осматривал комнату и среди разных портретов, развешанных по стенам, заметил старинное изображение корабля, на фоне которого было помещено какое-то очень знакомое здание. Я долго не мог вспомнить, где видел я этот могучий, закругленный, как у крепостных башен, угол с далеко выступающим, тяжелым карнизом и маленькой, почти потаенной дверью на уровне земли, словно лаз в пещеру.
Я видел такие замки в Бретани, но откуда изображение их попало сюда, в неизвестную, вероятно, даже местному исправнику деревню Истманову?
Когда хозяин внес самовар, он, заметив мое любопытство, шмыгнул по моему лицу сторожкими глазами и хитро улыбнулся.
— Старинная картина! — сказал он.
— Это-то я вижу, — ответил я, — но не понимаю, что обозначает картина?
— Михайловский дворец это — в Петербурге, — проговорил, словно нехотя бросая слова, хозяин.
Я даже вскрикнул. Это был юго-западный угол Инженерного замка, находящийся рядом с лестницей, ведущей в церковь.
— Почему же он нарисован на этом корабле? — спросил я.
Хозяин подумал немного, а потом, словно решившись, сказал:
— Хлыстовский корабль там был лет десять, пока его не разорили. Молельня, что ли, сектантов-хлыстов…
И опять каким-то тусклым и принужденным сделался его голос.
Я видел, что мой хозяин не хочет сразу всего говорить и не стал настаивать.
Только тогда, когда три стакана чаю с коньяком покрыли суровое лицо крестьянина румянцем, он сам начал свой рассказ.
— В Михайловском дворце, при Александре Благословенном, был смотрителем полковник Татаринов, женатый на знатной и богатой. Барыня жила скромно, никуда не ездила, никого не принимала, только книги разные старинные по делам церковным читала. Ученая, ровно начетница была. Долго так жили Татариновы, а потом стал муж замечать, что гости стали к жене ходить, все знатные, богатые и такие же, как она — строгие и молчаливые. Чуял неладное полковник, да жена ему ничего не сказывала.
Раз только пришла к нему и говорит:
— Уходи из дома и денщиков ушли. Если удастся, что задумала я — в больших чинах и почете умрешь. Теперь только не спрашивай и никому ничего не говори!
Ушел Татаринов и солдат своих увел, а в доме его в это время делались дела немалые.
Жена Татаринова, как потом оказалось, спозналась с хлыстами.
Купец первой гильдии, богатый и строгой жизни человек Фролов, Хрисанф Матвеевич, вошел к ней в доверие и свой хлыстовский корабль здесь в безопасном месте устроил. А были в том корабле два брата, бароны Корфы, и их сестра, князь Аникита Голицын с молодой женой, княжна Свобода-Рогожинская, помещик Лабзин, Дубовицкий, Круглович, все люди, которые губерниями трясли, к которым губернаторы еще в строгие времена императора Павла ездили на поклон. Были и другие…
Однако, тайная полиция откуда-то узнала о корабле и начала уже подбираться, только опасалась начинать дело: уж слишком много сильных людей пришлось бы тронуть, ну, понятно, было боязно. Не знали тогда, как посмотрит на дело Государь и какое будет его решение.
Узнали об опасности и в корабле, и задумали дело — залучить княжну Горяинову.
Девицей она была, хоть уж и не молодая. Горе у ней какое-то приключилось, вот и не пошла замуж. Сила у ней была большая. Всем говорила правду, никого не боялась, и в родстве и в дружбе с самыми сильными людьми была!
И залучили ее в корабль.
Взялся за это дело сын купца Фролова, молодой Илья Фролов. Знал он себя хорошо. Первым красавцем славился в городе. Высокий, ловкий, глаза с поволокой, русые волосы в кольца и румянец, словно у девицы.
Уж как он свел знакомство с княжной — неизвестно, а только стала Горяинова в корабль на всякое радение ездить. Притаилась, попряталась по углам полиция — ничего не слышит, ничего не видит.
А княжна во время радения глаз с купеческого сына не сводит, — так он ей по сердцу пришелся.
Горят в высокой, ровно церковь, комнате шандалы, каждый в восемь свечей, и с потолка на цепи спущен медный паук с тридцатью вставленными в него восковками. Ходит по комнате молодой Фролов. Глаза горят, румянец шире расплывается. Томно смотрит он на радеющих, то вдруг обожжет их искрами глаз, и кружит, кружит, как орел, все скорее и скорее. Вот забегал он, как олень несется, — ног на бегу не видать. И уже, и мельче круги пишет по комнате красавец. Вот уж только видно, как мелькают руки, и то появится, то исчезнет бледное лицо. Ни глаз, ни губ — не видать. Белое, недвижное пятно вместо лица. Уж давно погнулись в одну стороны языки свечей, оплывает воск и с треском падает на пол. Ударяет по лицам собравшихся сильный ветер, а Фролов кружит и кружит. Вот он вдруг взметнулся, вскинул руки и всем показалось, что он улетает, что поднялся он на воздух и здесь кружится, как пыль, когда ее завьет в быстрые воронки ветер.
Сразу от этого последнего кружения поднимался вихрь и гасли все свечи…
Бывала на каждом радении княжна Горяинова, а потом…
Хозяин тряхнул головой и, словно жалея, что завел об этих старых и тайных делах речь, начал быстро вести ее к развязке.
— Что-то приключилось с княжной… говорили, будто ребенка ждала… Словом, утопилась она в Неве, против Летнего сада…
Тайная полиция тогда сразу дело двинула, и весь корабль в Сибирь попал… Некоторые и здесь жили, вот, к примеру, моя прабабка… княжна Свобода-Рогожинская…
Он умолк, а я долго не мог оторваться от тяжелого каменного угла Михайловского дворца, мрачного призрака из города призраков, рожденных туманами над бешеным бегом реки, тусклостью белой ночи и властным мановением руки Медного всадника…
--------------------------------------------------[править]
Впервые: Огонек. 1914. № 27, 6 (19) июля.