Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения
Том второй.
Государственное издательство политической литературы, 1956
<ОТРЫВОК ИЗ АВТОБИОГРАФИИ>1[править]
Друг неизменный,
Ты подарил мне эту книгу для вписывания стихов, а я пишу в ней прозу, хотя ты; моей прозы и не любишь. Как быть! Вопросы, которые теперь накипели в уме, просятся наружу, а высказать их в стихах невозможно. Ну! проза — так проза! Не сердись и слушай! Это моя исповедь, мои записки 2; но задача их не та, которую ты так искренно высказал в твоих записках. Я не могу писать исповедь сердца, жизни, поступков. Не могу, — у меня на это не хватает храбрости. Я слишком уверен, что человек состоит из трех данных: он, во-первых, — злодей, во-вторых, — смешон, а в-третьих, — приличен, т. е. прикрывает оба предыдущие данные боязнью общественного мнения и самооправданием. От этого я не могу писать сердечно-искренних записок и беру иную задачу, которая меня сильно тревожит. Это — умственное, теоретическое развитие, это история личного пути, по которому я искал верований, убеждений, истины, и, наконец, я хочу высказать результаты, к которым я пришел, общность, целое убеждений, которых я достигнул долгой работой мысли и жизни, понимания и опыта и которые мне теперь хочется привести в порядок. На эту исповедь у меня болезненная потребность, и писать ее — для меня самоудовлетворение. Весьма уважая системы, где философ, перестав быть человеком и сделавшись абстрактом, садится за письменный стол и схематизирует, я все же не имею к ним сочувствия, и невольно первое, что меня в них поражает, — это прорехи, ошибки, уклонения от действительности. Я с ненавистью вижу, что в них мысль не выстрадана, а только человек с самодовольствием, взяв точку отправления, закусывает удила и решает все на свете, плюя на препятствия, и с пренебрежением отвергает факт, если он ему противуречит. Так же мало имею я сочувствия к людям, которые ни с того, ни с сего наблюдают факты и не требуют от них никакого теоретического понятия или довольствуются фактами с одной стороны, а с другой стороны берегут для собственного удовольствия самые нелепые теоретические верования, не имея потребности замкнуть бездну, разделяющую обе стороны. Мне кажется, что трансцендентальная философия и точные науки именно потому и не могут до сих пор популяризироваться, что ни то, ни другое не схвачено из жизни; и то, и другое носится или в неверных и неприлагаемых отвлеченностях, или в плоских наблюдениях, не касающихся теоретических вопросов, и то, и другое не только не удовлетворяет, но и не затрагивает живого человека, страждущего жаждой теории, потому что эта жажда — неотъемлемая функция человеческого мозга. Поэтому, мне кажется, рассказ о том, как развивалась умственная жизнь человека, принимавшего это развивание к сердцу, не может быть бесполезен. А если бы и был бесполезен, то говорить об этом с тобою, с которым я всегда шел рука об руку, — для меня самоудовлетворение, огромное, хотя и мучительное наслаждение. Итак, вот тебе моя исповедь. Лгать я не стану, из моего теоретического развития ничего не утаю; но подноготной сердечных движений и поступков — не скажу. Страшно!
Начать воспоминания с детских или отроческих лет мудрено: тут все так сбивчиво и смутно. Но не могу не остановиться на некоторых выдающихся чертах, потому что и в отроческом мышлении помню минуты высокого наслаждения, которые имели влияние на все мое остальное развитие. Таким образом, я не могу забыть первые впечатления, которые сильно затронули меня (и soit dit en parenthèse[1] и тебя), — это чтение Шиллера и Руссо и 14-е декабря. Под этими тремя влияниями, очень родственными между собою, совершился наш переход из детства в отрочество. Может быть, тебе покажется странным, если я скажу, что в этом влиянии лежал зародыш реализма, который впоследствии развился в нас, без пощады к какому бы то ни было идеальному миру. Идеальный Шиллер, идеальный Руссо, юношеское движение 14-го декабря — все это кажется так далеко от реализма!.. А между тем я прав; тут был зародыш реализма.
Что нам дал идеальный Шиллер? Благородство стремлений. Но это благородство стремлений наполнялось сомнением, отрицанием разумности и справедливости современного общества. В героях Шиллера и в его философских письмах важным для нас становилась не идеализация, не духовность понятий; это было преходящее; важным было то, что для оправдания идеализации и духовности мы должны были пальцем дотронуться до действительного общества и указать ложь, указать рану, указать страдание. Руссо — сколько он ни фразер — дал еще более положительную точку зрения: l’homme est né libre et partout il est dans les fers[2]. Главное, что в этом поразило отроков, — не то, что l’homme est né libre[3], — это принималось на веру, — а то, что partout il est dans les fers[4], — это был факт, который мы осязали. Протест 14-го декабря подтвердил этот факт. Эти три влияния разом произвели то, что первый шаг наш в области мышления был не исканием абстракта, не начинанием с абсолюта, а был столкновением с действительным обществом и пробудил жажду анализа и критики. Таким образом, в 14, 15 и 16 лет, состоя под влиянием Шиллера, Руссо и 14-го декабря, мы занимаемся математикой и естественными науками, мы хотим чего-то положительного, хотя оно для нас еще совершенно неясно. Тут важно не то, что именно мы тогда делали, умно или глупо работали; тут важна точка отправления, к которой после долгих шатаний мы должны были возвратиться при совершеннолетии. Эта точка отправления — реализм. Каким образом мы тогда мирили наш реализм с самыми крайними идеализациями и априорными построениями, это — другой вопрос, к которому я сейчас возвращусь; но я только хочу тебе показать теперь, что точка отправления нашего отрочества была реализм и что он лежал в нас так глубоко, что после многих уклонений не мог не возвратиться в наше сознание, как скоро мозг наш совершенно сложился.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
1 Заглавие дано редакцией. Подлинник в записной книжке, хранящейся в ОРГБЛ, ф. Г. — О. VI. 16, тетрадь № 17, л. 2—3 об. Тетрадь для записей была подарена Огареву Герценом. На заглавной странице надпись рукой последнего: «Огареву — для того, чтобы до будущих именин исписать все и притом не прозой. А. Герцен. 6 декабря (нов. ст.) 1856. Пикадили». Отрывок дважды публиковался: впервые — в газете «Русские ведомости» № 271, 24 ноября 1913 г., в столетнюю годовщину со дня рождения Огарева, вторично — в «Литературном наследстве», т. 39—40, М. 1941, стр. 357—359. Датируется отрывок декабрем 1856 г.
2 Известны неоднократные попытки Огарева написать свою «Исповедь», или автобиографию. Сюда относятся помимо настоящего отрывка: 1) «Тюрьма (Отрывок из моих воспоминаний)», написанный в виде повести в стихах в 1857—1858 гг. См. H. П. Огарев, Избранные произведения, т. 2, 1956, стр. 207—216. 2) «Моя исповедь», обращенная к Герцену и состоящая из двух глав — «Глава 1. До знакомства с тобою»; «Глава 2. От знакомства с тобою», — написана зимой 1860/61 г.; глава 2 отделана и переписана заново осенью или в начале зимы 1862/63 г. См. «Литературное наследство», т. 61, стр. 674—700. 3) «Кавказские воды (Отрывок из моей исповеди)» — единственная из глав «Исповеди», опубликованная самим Огаревым в 1861 г. (См. настоящее издание, т. I, стр. 396.)