В. В. Розанов[править]
Отрывок
(Из петербургских видений)[править]
Разгони чем-нибудь мою скуку!
.....................................................
Еще прелестней для меня...
Пушкин
Господин Витте не только искусный, но и бесспорно удивительный министр; он — удивительный министр в сфере самой трудной, запутанной, специальной в сфере финансов, и в то же время, это — сфера, где всякая боль чувствуется особенно больно, и, главное, сейчас, немедленно. Мучительная сфера, где мы все столько лет напоминали доктора Герценштубе, из «Братьев Карамазовых», который, будучи позван к пациенту, неизменно разводил руками и произносил всегда одну и ту же фразу: «Ничего не понимаю». Мы «ничего не понимали» в наших финансах, кроме одного, впрочем, что явно идем к разорению. Нами управляли мужи безупречной добродетели — Бунге, Грейг и еще многие, «имена же их Ты, Господи, веси»; г-н Витте управлял железнодорожного станцией где-то на Юго-западных дорогах.
Случай, — тот «случай», который называют «глупым», — свел с гениальным станционным смотрителем Ив. Ал. Вышнеградского, тоже до известной степени человека «случая», таланта, удачи. И началась золотая эра наших финансов: мы вдруг стали «понимать» их; Герценштубе вдруг превратился в Захарьина, и, конечно, пациенту, которого когда-то отпевал «Вестник Европы», в защиту которого так беспомощно распинался в «Дневнике писателя» тот же Достоевский, решительно ничего теперь не угрожает.
Так «случай»? так «глупому» случаю предоставлена власть. И где же? даже в финансах, где каждая «глупость» оплачивается миллионами народного достояния?..
Нельзя ли обдумать научно, теоретизировать этот «случай»? Я хочу сказать, разве нельзя устроить, чтобы «случай», подобный тому, который возвел г-на Витте на министерский пост, стал правилом повседневной государственной работы; а то «правило», по которому на постах министров сидят беспомощные добродетели — вроде Герценштубе, Бунге и Грейга — стало редким и недолговременным случаем?
Ибо, конечно, то, что г-н Витте смог подняться на верх служебной иерархии — это составляет великую, честную сторону нашего государственного механизма; но что он поднялся сюда благодаря случаю, что государственный механизм нисколько не нащупывал в себе эту колоссальную мощь, эти удивительные способности, что он вовсе не тянул в себя их, не тянул — кверху, это есть не только мучительная, но и самая опасная черта нашего государственного механизма, которую мы должны честно сознать, мужественно обдумать.
Кто может уверить нас, что в Обществе, «Юго-восточных дорог» не сидят теперь другие Витте, которые тщетно ожидают и никогда не дождутся встречи с другими Вышнеградскими? Кто смеет сказать, что если не сотни, то десятки «маршалов» так и не вынимают никогда в России «маршальского жезла из ранца» и смиренно «провожают глазами» начальство, которое, в свою очередь, рассыпается в сетованиях, что «нет людей», «ничего нельзя предпринять без людей»…
И люди есть, но они — «с ранцами»; и есть «маршалы», которым никогда бы не следовало скидавать с плеч ранца…
В чем же дело? Где тайна?
II[править]
Г-н Витте и Вышнеградский оба служили в частном обществе Юго-западных железных дорог; там они работали, без сомнения, хорошо работали, и живо рассмотрели друг друга. Они, впрочем, так и могли бы умереть частными коммерческими людьми; но случайно (это уже второе сцепление случая около того первого, о котором мы упомянули) г-на Вышнеградского, бывшего профессора и потом директора Технологического института, знал Катков, бывший профессор Московского университета. В ряде пылких, удивительных по смелости статей, он на него указал, дал его почувствовать, заметить; частный человек указал на частного человека; его голос был услышан, его голос мог быть услышан, и если не Россия, то финансы России были спасены.
Итак, тайна раскрывается: принципы частной деятельности в противоположность принципам государственной службы. Первая тянет в себя людей, нащупывает дарования и ими жадно пользуется; вторая перекатывает людей, всю их сплошную массу, из XIV класса в XIII, из XIII в XII, и т. д., от «советников» просто до советников «действительных», и от «действительных» только — до «тайных». Но советники тайные и явные, действительные и недействительные как-то плохо «советуют».
Частная деятельность, частный почин… Величайшая личная заинтересованность в деле, величайшая свобода в выборе средств, при господстве над всеми одной, как бы разлитой в общем сознании, цели — вот и все, и все секреты частной предприимчивости в сравнении с государственным «движением». Нет более этого дела, частным образом предпринятого, и мы все, около его кормившиеся, остаемся без хлеба; падает оно — мы голодаем, цветет — и мы получаем возможность откладывать на черный день. Но канцелярия? но департамент? Они всегда «цветут»; они «цветут» совершенно независимо от нашей работы; ибо «штаты назначены», все оформлено, подписано, и пока есть Империя и я смирен — я сыт.
И мы все смиренно разводим руками над бедным пациентом, именуемым Россиею, и говорим беспомощно о его болезни: «Ничего не понимаем». Нет решительно никакого мотива взглянуть в книжку, вспомнить случаи из прежней практики. «Мы ничего не понимаем»; чту делать — «не понимаем». Господин Витте понимает — ему и книги в руки; мы «не понимаем» и сидим также прочно, а может быть и прочнее, чем… Витте.
Нам не для чего понимать; Империя, переживет, наверное нас, при всем нашем «непонимании», и наши дети будут служить совершенно так же исправно, как и мы. И все будут сыты около великого больного, с его застарелыми хроническими недугами.
Ведь заболевание финансов, после войны 76-77-го года, было именно острым заболеванием; оно требовало немедленной, сейчас помощи. И мы нервным энергичным движением схватив… сперва профессора, затем станционного смотрителя — вдруг исцелели.
Немножко похоже на то, как это было при Петре. Незадолго до него, с шеститысячным отрядом Делегарди исходил Московскую Русь, разбивая десятки тысяч войска, где бы и какого ни встретил; решительно, он был в нашей земле как неуязвимый монитор среди старой деревянной рухляди. Предстояло или быть России и перемениться, или не перемениться и перестать быть. Петр, этот удивительный Петр, над которым так долго и безуспешно гадают историки, вся тайна успехов которого и состоит именно в том, что он всходил на престол с чертами частного человека и угол частного же воззрения на людей, дела, отношения никогда не терял потом, -этот чудный император и сказочный «капитан бомбардирской роты», который неожиданно разбудил Россию барабанным боем, и в шутках, весельи, мешая забавы с победами, повел к великому и героическому, — в минуту смертной опасности ухватился за мальчика, продававшего пирожки на улице, и повелел ему быть устроителем нового войска, крепостей, столицы. Мальчик был вороват и гениален; Петр не однажды крепко бил его палкой; бил и не оставлял доверием. И уже в 1709 году мы имели Полтаву…
III[править]
В Петре мы имеем исключительный и личный пример успешности, основанной на гармоническом сочинении государственного с частным. Есть одно учреждение, века действовавшее, действовавшее еще с большими успехами, чем Преобразователь России, и которое также представляет удивительное сочетание частного замысла с общею целью. Это — иезуитский орден и его роль около папства.
Мысль Лойолы была совершенно частная мысль; папы только допустили ее осуществиться, но они ее не создали, они в нее не вмешивались, когда она осуществлялась. Санкция, благословение — все, что им принадлежало; и обильные плоды, которые свободно им принесли люди, свободно организовавшиеся. Между подробностями — вот одна, в которой по крайней ее оригинальности мы опять узнаем частное изобретение, личную догадку. Человек там испытывается не на деле, a priori вверенном, и не в одной способности этому делу иногда не отвечающей и часто в нем самой слабой, — как это практикуется всюду в «службе»; но он изучается до дела и в полноте даров своих. Изучается характер человека, темперамент, гибкость или неподатливость, усидчивость или гениальный огонь. И когда высшая страсть найдена, наилучшая умелость определена, «искра Божия» вскрыта — его бросают на отвечающее дело и уже никто не следит за подробностями его полета. Величайшая свобода, которая только скрепит величайшую дисциплину; частный почин, который доведет до виртуозности, до гениальности разработку общей цели. Чувство какого-то облегчения и радости разлито во всей работе, где никто не мучится, никто не мучит, но все дружною стаей, на могучих крыльях, мудро и даже с упоением поэзии летят к темным целям своим; между тем как добродетельные «отечества», бездарные и обозленные, стоят беспомощно перед Седаном, Садовой, Севастополем…
Все дело не в методе. Не в законах, не в учреждениях, даже не в людях — но в методе. Люди дрались под Севастополем, как львы; но пули не долетали, обозы опаздывали, хлеб был затхлый и производил не сытость, а дизентерию. Какие-то человечки не сделали маленького, им порученного, дела; каким-то человечкам не было мотива сделать это дело; какие-то человечки, несмотря на все средства двойного, тройного контроля сверху, двадцать пять лет смеялись в кулак и «проводили трех губернаторов»… — «Да что губернаторов»…
«Контроль сверху», контроль «непосредственного начальства»; «внезапная ревизия». И только; и никакой еще политической или административной мысли; но внезапно ревизующий есть минутный гость; а непосредственный начальник есть партнёр в карты. И вот уже все случайно или фиктивно… Гоголь, Грибоедов, ранее Капнист — они выплакали глаза по отечеству; бич сатиры свистал — и напрасно… Нужно изобретение. Пока нет изобретения — бич может свистать, сатирик — негодовать; никто их не услышит, никто им не отзовется.
Чем был по существу, как не пустою и бездушною, но необыкновенно, вместе с тем, умною методическою машинкой — новый суд! Взятку стало некуда бросить, и в этом гениальная сторона гаерского изобретения, а вовсе не в яко бы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Некрасов
Иллюзии и иллюзии; иллюзии не только воображения, но самой воли. Мир христианский есть по существу своему мир неудач, разочарования и слез, и вытекающей отсюда молитвы. Если бы мы имели хороших чиновников — мы разучились бы молиться. Мы все поехали бы в Аркадию, тогда как теперь идем в храм, пока еще идем в храм…
Разве это не вечно:
Блаженны нищие духом…
Или это временно:
Блаженны гонимые…
И, наконец, это изменимо:
Блаженны алчущие и жаждающие правды…
Мир христианский — есть мир сумерек, мир радости, которая пронизывает, но только как луч, волны темноты и скорби. Радость — это поцелуй неба земле, краткий как именно поцелуй, обрывающийся через секунду; ежедневно — труд, рождение, сутолока, толчки; «одежды кожаные», которые получил Адам, как только он выпал из пеленок.
Не верны, в самом существе своем не верны петербургские видения; и сам Петербург, как уже заметил проникновенно Достоевский, есть «самый умышленный город на земле»; тем паче — умышленны и лживы его мечты. порывы, «соображения», и не только соображения его «департаментов», но и его журналов…
Не нужно вовсе Петербурга; pereant [пусть погибнут (лат.)] конверсии; я ожидаю в истории, придет «хор странников»… и великая блудница, — впрочем, такая холодная блудница, такая растленно-холодная, которая в самый момент эксцесса спокойно давит клопов на стене, эта жаба, выползшая из «хладных финских вод» на «топкий брег» в дельте Невы — будет не столько растерзана, как просто раздавлена с гадливым чувством.
Блаженны нищие…
Блаженны плачущие…
Блаженны алчущие…
Ибо, как уже обещано —
…они утешатся.
…они наследят землю.
…им Царство Небесное.
Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1897. № 4. С. 776—782.