Борис Садовской[править]
О Баратынском[править]
«Баратынский не поэт в единственном, истинном, в пушкинском смысле, но нельзя не уважать его благородную художническую честность, его постоянное и бескорыстное стремление к высшим целям поэзии и жизни. Ума, вкуса и проницательности у него было много, может быть, слишком много — каждое слово его носит след не только резца — подпилка, стих его никогда не стремится, даже не льется» 1.
1 Письмо И. С. Тургенева С. Т. Аксакову, 31 мая 1854 г. «Вестник Европы», 1894. № 2. С. 484.
В этих словах Тургенева любопытнее всего заявление, что Баратынский «не поэт в истинном, в пушкинском смысле». Не задаваясь определением того, что подразумевал Тургенев под «поэтом в истинном смысле» (причем истинный и пушкинский в глазах его синонимы), припомним, что подобные сомнения возникали и у Белинского, который вынес автору «Сумерек» крайне суровый приговор. Позднейшая критика умалчивала о Баратынском. Как литературное явление, этот поэт был едва ли не первым в своем роде на Руси. Подле вдохновенных, полубезумных певцов выступил строгий, задумчивый созерцатель, художественно облекавший свои размышления в изящную форму. Пушкин так отозвался о нем: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем, как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хоть несколько знакомого со вкусом и чувством».
Из приведенных отзывов видно, что Пушкин и Тургенев, смотрящие на Баратынского с совершенно разных сторон, оба выдвигают на первое место в его поэзии «мысль», «ум», «вкус». О «вдохновении» нет у них и помину. Правда, Пушкин добавляет еще, что Баратынский «чувствует сильно и глубоко», но разве можно безусловно доверяться дружеским критикам Пушкина? Благодушие и снисходительность свойственны царям и великим поэтам в равной мере. Пушкин всегда бывал щедр на чрезмерную похвалу тем, кого любил, и готов был, подобно своему Моцарту, говорить о друзьях: «Он гений, как ты да я». Дельвига, например, он искренно ставил ничуть не ниже себя, восторгался языковской шумихой, поощрял стихотворные упражнения Подолинского, Теплякова. Эта черта так понятна в Пушкине, который, как всякий гений, переросший свою эпоху, в творчестве и в жизни был мучительно одинок. Ему хотелось не только создавать самому, но и наслаждаться плодами чужого творчества. Между тем близких ему по духу людей было так мало, что уже смерть Дельвига, наименее значительного из всех, сразу «разрознила плеяду». Да и вся эта пушкинская плеяда, восторженно превознесенная Гоголем и принятая нами от него на веру, признается теперь единственно из уважения к самому Пушкину. Без него не было бы ни самой плеяды, ни памяти о ней: он создал ее единолично. Люди, никогда не читавшие хотя бы Дельвига, имеют о нем совершенно определенное представление из посланий Пушкина к этому маленькому поэту. Серьезно восхищаться Дельвигом, конечно, трудно. Стихи его, как говорится, в рот не лезут. Баратынский, как и Дельвиг, в значительной степени обязан своей славой дружбе с Пушкиным; без него оба они немыслимы, хотя сам Баратынский всегда тяготел скорей к Дельвигу, который был ему более близок и понятен 1. Думается, что ежели бы какой-нибудь Трилунный числился «другом» Пушкина, как Баратынский, или был одобрен им печатно, как Тепляков, он, наверное, не был бы так незаслуженно и прочно забыт.
1 Вообще пресловутая «дружба» Пушкина со множеством разнообразнейших лиц, дружба, за которую его нередко упрекали, кажется, была только маской: как поэт и человек он не мог не сознавать своего полного одиночества.
Многие альманашные звезды и звездочки, вращавшиеся вокруг славного созвездия, вовсе не так уже смехотворно-плохи, как принято у нас думать с половины сороковых годов. Всех их смела одна неумолимая комета — Белинский, а вслед за ним широкое течение «натуральной школы» умчало в Лету Трилунного и Бороздну вместе с Бенедиктовым, Глинкой, Кукольником и Марлинским. Однако посягнуть на плеяду даже у «неистового Виссариона» не хватило духу.
Перечитывая Баратынского, ясно чувствуешь, что поэзия никогда не была для него неприступным храмом, убежищем в мире житейских треволнений, уходить от которых ему не представлялось никакой нужды. Философ в душе, он смотрел на поэзию только как на изящное ремесло, как на средство для удобнейшего высказывания прекрасных и светлых мыслей. Баратынский не забывается ни на минуту. При своей склонности к резонерству, он бывает порой как-то неприятно умен. Он, в сущности, везде одинаков, и так же ровен, ясен и прост в скорбных элегиях и изящно-холодных мадригалах, как и в скучнейших своих поэмах. В самом складе стиха его замечается напряженность: это нелегкое парение, а тяжелый труд, работа в поте лица.
Существует предание, что Пушкин в «Моцарте и Сальери» изобразил Баратынского и себя. Исследователи поняли эту параллель в том смысле, что великий поэт подозревал в Баратынском завистника своему гению. В пушкинской литературе это предположение справедливо опровергается, и действительно, подозревать Баратынского в личной зависти к Пушкину нет никаких оснований. Надо думать, что Пушкин, создавая Сальери, имел в виду косвенную цель: показать, во сколько художник-труженик («не поэт в единственном, истинном, пушкинском смысле») при своем «уме», «вкусе» и «проницательности», при всей усидчивости и способности к труду, в тщетных усилиях воспарить неизмеримо ниже вдохновенного, Божиею милостью, поэта, того самого, кто
Крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах.
Фет
А потому знаменитые слова Сальери:
Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию —
ежели не могут относиться лично к Евгению Абрамовичу Баратынскому, то должны звучать несомненным осуждением холодному «статическому» творчеству его Музы. «Искусственности в искусстве» — вот чего никогда не было у Пушкина. Можно восхищаться стихами Баратынского и их внешнею красотой, как прекрасным мраморным телом изваяний, но петь их, жить ими, любить, как любят живого человека, со всеми его особенностями и недостатками — невозможно.
1910
Примечания[править]
Впервые под заглавием «Поэт-мыслитель Е. А. Баратынский» — «Нижегородский листок», 1911, 17 января. Публикуется по тексту книги «Ледоход».
Источник текста: Садовской Б. А. Лебединые клики. — М.: Советский писатель, 1990. — 480 с.