О ЧЕРНИХОВСКОМ
Осенью 1921 г., в Москве, Андрей Соболь сказал мне: «Напишите
Черниховскому. Он в Одессе, умирает от чахотки».
Потом прошел слух, что Черниховский умер.
Потом мы встретились в Берлине. Я ожидал увидеть изможденного
человека, едва ускользнувшего от смерти. Но — в комнату врывается
коренастый, крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный
голос, стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник,
говорит быстро, хлопая себя по коленке и подкручивая лихие казацкие усы. У
него военная выправка и хороший русский язык с легким малороссийским
акцентом. Ничего поэтического и еще меньше — еврейского. Скорее всего —
степняк-помещик из отставных военных. Такие люди хорошо говорят об окрошке.
Милый Черниховский! В окрошке он ничего не смыслит. Он говорит
исключительно о Гомере, об ассирийском эпосе, о книге Бытия и с жаром
разоблачает литературные плагиаты, сделанные не менее трех тысяч лет тому
назад.
Непосредственное чувство уводит Черниховского далеко от современности.
Свои переживания одевает он в образы глубокой древности. Лирика
Черниховского рисует нам человека, погруженного в видения древней Иудеи
(«Паломница», «Смерть Тамуза», «Был царь в Иешуруне» и т. д.) или поющего
гимны богам: Астарте и Бэлу. Казалось бы, в связи со своим содержанием, его
лирика должна воскрешать древние поэтические формы, быть в значительной
степени стилизацией. Но — как раз этого и нет. Архаические переживания
Черниховского высказаны в очень современных стихах, с рифмами, с самой
модернизованной инструментовкой, с поздней строфикой. Многим придана даже
сонетная форма. Поэтика Черниховского обогнала его самого: он еще в
древности — она успела пройти все времена, вплоть до наших.
Казалось бы, его эпические создания еще более должны уводить нас в
глубь веков. Не пророки ли, не цари ли должны проходить перед нами в эпосе
Черниховского? Не тут-то было. Как раз в своем эпосе Черниховский
показывает нам современников. Место действия — Украина. Резники, торговцы,
раввины и канторы провинциальных синагог, хлопотливые хозяйки, кантонисты,
литовские меламеды, уличные ребятишки, русские мужики — вот герои идиллий
Черниховского.
Наш современник, он в лирике, в выражении своего переживания, уходит
назад, знаток древнего мира, в эпосе дает он картины современной жизни.
Замечательно, что и в области эпической формы остается он в своей
противоречивой природе: в то время, как его архаические переживания
облечены в модернизованную форму, современные образы своего эпоса он
описывает в старинной форме гексаметра, что, впрочем, в сочетании с
древнееврейским языком, создает лишь новый анахронизм.
Черниховский с необыкновенной любовью, зоркостью, выпуклостью
живописует жизнь местечкового еврейства. Но замечательно, что при этом он
не только пользуется гексаметром, но и нарочно подчеркивает «гомерический»
дух своих идиллий. Обстоятельность описаний вообще, одежд, пиров и обедов в
особенности; плавность рассказа, любовь к подробностям; невозмутимо
серьезное лицо повествователя там, где важность его тона комически оттеняет
захолустное убожество событий; постоянные рефрены (особенно в «Свадьбе
Эльки») — все это упорно должно наводить читателя на сопоставление малого с
великим, героев Черниховского с героями Гомера. Смысл этих идиллий не
только описательный, но и философский. Постоянно наталкивая читателя на
воспоминания о Гомере, Черниховский как бы хочет подчеркнуть, что меняются
только внешние облики, а сущность жизни человека всегда одна, и разница
между Навсикаей и Элькой не так-то уж велика. Примечательно, что своим
сравнениям Черниховский любит придавать анахронический характер. Мордехая
(«Свадьба Эльки»), который никак не может отделаться от разговоров
назойливого гостя, Черниховский сравнивает с осажденной крепостью, а гостя
с врагом. Но враг этот не пользуется современными военными орудиями, а
«бьет из баллист, катапульт и тучами стрелы пускает». Таких примеров можно
привести несколько.
Насколько прочно связано лирическое чувство Черниховского с
древностью, еще раз убеждаемся при чтении его эпоса. В его идиллиях находим
два места, которые можно назвать лирическими отступлениями. Первое — в
«Завете Авраама» (глава I), второе — в «Свадьбе Эльки» (песнь IV). И вот
оказывается, что оба отступления сделаны на тему — древность.
Только два раза прерывает Черниховский эпическое течение своей
идиллии, только два раза повествовательное описание событий уступает место
авторскому раздумью — и оба раза лирический момент оказывается связанным с
чувством прошлого.
Было бы излишне подчеркивать, что строя свою заметку, по необходимости
— конспективную, на противоречиях и внутренних анахронизмах Черниховского,
я не намерен был ставить это свойство ему в вину. Напротив, здесь-то и
заключается, на мой взгляд, своеобразная прелесть и острота его поэзии. Эти
противоречия как нельзя лучше обрисовывают сложную структуру той
поэтической индивидуальности, того клубка анахронизмов, которым моему, не
еврейскому взгляду представляется Черниховский.
Однако, мне кажется, что и для читателя-еврея было бы нелишне
всмотреться в эти противоречия. Быть может, это наведет кого-нибудь на
более общие размышления о душе современного еврейства, с ее борьбою
традиций и новшеств, с ее зовами древности и заботами сегодняшнего дня.
Опубликовано: «Еврейская трибуна». 1924, Љ 13 (189).