В. В. Розанов
[править]О важнейшей нужде церкви
[править]Удивительно, как иногда частный глаз, единоличный и в стороне стоящий ум видит, и сразу видит то, на что глаза соответственного «ведомства» смотрят целый век и все-таки ничего не замечают.
Как известно, проектированные и проектируемые новые уставы семинарий и духовных академий выдвинули вперед всего заботу о том, чтобы получить и образовать хорошего «священника», хорошего совершителя «церковной службы». Этой задаче были подчинены или, точнее, этою задачею были отодвинуты в сторону и заслонены все чисто научные задачи, например, духовных академий. Не вдаваясь в рассмотрение этого взгляда на духовное образование, обратимся к тому, как он выполнен, проведен? Увы, «наука» -то отодвинута и заслонена, а «хороший священник» и хорошая «церковная служба» нисколько не подвинулись дальше и вперед, сравнительно с тем, как все это стояло и стоит. Ну, вот голос? Простое чтение Евангелия, молитвы и делание возгласов? Простые четыре слова над склоненной до полу толпою молящихся: «Свет Христов просвещает всех», — можно произнести: 1) и скороговоркою, так что никто не разберет, а разобрав, ничего не почувствует, 2) можно произнести «перебитым голосом» (особый термин об «износившемся» голосе священника), причем вообще никто ничего разобрать не может у произносящего, 3) «отхватить» без всякого выражения, 4) и произнести с глубоким благоговением к произносимому слову, с сознанием его величия и всеобъемлемости, наконец голосом, так сказать, технически звонким, отчетливым и пр. В одном и том же городе Ельце мне приходилось слышать удивительное по выразительности и «четкости» (слышно в далеких уголках церкви) произношение акафистов о. Острогорским (ныне покойный) и выслушивать целые литургии в таком словопроизношении священника, что совершенно ни одного слова разобрать невозможно было, и обедня проходила как бы в молчании: никто ничего не понимал и не слышал. Об этом-то священнике, очень ученом, мне и объяснили, что у него «давно уже перебитый голос», каковой термин я услыхал в первый раз. Также не могу забыть двадцать лет назад слушавшуюся службу в соборной церкви города Белого, Смоленской губернии. Священник был сравнительно молодой еще и совершенно безбородый (при пышных волосах): ничего не росло на месте бороды и усов; особенность его службы, при значительной музыкальности голоса, отличалась (едва ли сознательно для самого служащего) необыкновенным одушевлением, какого я потом никогда не встречал. Происходило оно как будто от уторопленности, но без всякой торопливости на самом деле: он начинал «возглас», когда хор еще допевал последнее слово молитвы… как бы вмешиваясь своим особым и заметным голосом (говор) в звуки пения. Как бы «подхватывал» те тянущиеся звуки и, кончив «говор», опять как бы бросал хор в пение… И в самом говоре он, как бы резко занося звуки под потолок (свод храма), последние слова иногда длинного «возгласа» произносил быстрее первых, с нажимом ускорения, во-первых, и подъема, во-вторых. Что же получалось: служба точно летела, было что-то вообразительное и мечтательное в ней, зовущее и ведущее. Все превращалось в великолепную лирику богослужения.
А слово? Слово умирающему? Слово венчающимся? Слово на исповеди? Здесь море действий священника необозреваемо. И, увы, наши священники почти еще не пустились «в плавание» по этому необозримому морю. Да и не знают, как пуститься; и наша семинария, да и академия среди своих «гомилетик» и «алгебр» решительно не говорят ни одного слова «будущему священнику» в наставление и в руководство на этом именно пути… Такой практический и жизненный путь!
Все эти мысли, конечно, давно каждому известные, вспыхнули вторичным светом в моей душе, когда я прочел в «Церковном Вестнике», органе Петербургской духовной академии, о духовном завещании орловского дворянина А. А. Ефремовского, пожелавшего на оставленный им капитал в 70 000 рублей основать новую кафедру при академии. Это — «кафедра экспромта и дикции». Совершенно неслыханная!!! Это — не кафедра, таким образом, науки, каковыми напичканы академии, а кафедра искусства или мастерства, без которого поистине «должность священника» теряет все свои краски и не достигает своего смысла. В частном дополнении к завещанию покойный ныне Ефремовский так хорошо объяснил и так жизненно мотивировал свою мысль, что ее нельзя лучше пересказать; к тому же мысль эта — весьма полезное «наставление» духовенству вообще и большой «урок» целому ведомству, которому одному только не пришла на ум эта мысль и забота, занимающая всю Россию.
«Назначив, — пишет завещатель, — в собственность С.-петербургской духовной академии двести двадцать акций Соединенного банка, для учреждения, по усмотрению ее кафедры или доцентуры экспромта и дикции, я хочу объяснить повод, вызвавший мое завещательное распоряжение.
Понятие об экспромте может быть двоякое: одно — исключительная способность, при остаточной эрудиции, быстро соображать и отвечать содержательно и связно; на такой ex improvisio могут быть способными немногие, получившие особый дар Божий. Другое, приготовившись к предмету, говорить без тетрадки. Только это последнее я и имею в виду.
Да, эти проповеди „по тетрадке“ священников истомили душу. Это ведь — „чтение домашних сочинений“ священников, к сочинительству, отнюдь, в большинстве не приспособленных! Поразительно, что само духовное ведомство поддерживает этот „проповеднический ужас“, не доверяя устным проповедям, боясь в них „ереси“ или бестактностей (увы, во всяком живом деле неизбежных иногда!) и требуя — „непременно по тетрадке“, и чтобы тетрадка была „предварительно представлена“ на рассмотрение благочинного…
Общеизвестно, что наши церковнослужители, не только псаломщики, но и священники, особенно деревенские, за немногими исключениями, конечно, плохо читают. Прожив более 70 лет и бывая в церкви, я редко слышал явственно прочитанную молитву, или акафист. Форма заменила и затопила сущность, — везде, все и во всем. Предполагается, что читают для находящихся в церкви, слушающих, — но если бы этих слушающих спросить о прочтенном, то не могли бы ответить 9 из 10. Застывшие и омертвелые формы, останавливающие и замыкающие религиозные душевные движения, — их не может не видеть, не может не знать академическая профессура и не может не ожидать, рано или поздно, реформы, — может быть нежелательной, но неизбежной. Этот недостаток, конечно, будет устранен. Но всем тем, которым церковная служба кажется монотонною, утомительною, — всем им я желаю, чтобы и теперь они уносили из церкви хотя бы одно зерно благодатной и благоговейной мысли к Отцу Вселенной. Величайшая признательность чтецу ли, проповеднику ли за то, что они удерживают душу посетителя 5-10 минут в возбужденной совести и напряженной мысли о милосердии Божием.
По условиям моей службы и деятельности мне нужно было часто бывать в Киеве. В один из моих приездов — начало ноября 1881 г. — я прочитал в местных газетах, что митрополит Платон будет служить, пред своим отъездом в Петербург, последний раз в Софийском соборе. Пошел. Церковь не вмещала запоздавших. Во время причастного стиха вышел очередной священник, вынул тетрадку и, не отводя глаз, прочитал безупречно грамматически правильно составленную проповедь. Но еще прежде прочтения ее, при самом появлении его, идущего на кафедру, половина народа двинулась к выходу. Явление, в последнее время обычное, рядовое и понятное: риторика сухая, напыщенная, сверх меры грозная, без милосердия…
Служба кончилась. Преосвященный митрополит, благословляя, прошел к южным воротам, у которых стоял экипаж, переступил порог, готовый уехать, но в это время какая-то простолюдинка сказала: „Прощай, батюшка, счастливый тебе путь“. Преосвящ. Платон повернулся и, не сходя с порога, отвечал: „Прощайте, прощайте, да живите без меня, не забывая Бога“. Затем несколько слов о милосердии Божием: о том, что Он дает и жизнь, и здоровье, и счастье, что дурные поступки имеют и конец худой; что „от осины нельзя ждать ни яблоков, ни винограда“. Таков, в общем, был ответ. Все это время — тишина, впечатление — сильное. Конечно, и внимание, и впечатление объясняются прежде всего тем, что говорил митрополит, но несомненно также и то, что простые слова свободно доходили до ума и сердца. Этим, и только этим вызваны сосредоточенные и довольные лица выходивших из храма… Только простое, устное, живое, одухотворенное слово способно двигать умом и душою слушающего.
Цель назначения особой кафедры или доцентуры та, чтобы священник, особенно деревенский, умел сказать умирающему, душа которого в это время особенно восприимчива, утешение; умел, пред венчанием, объяснить таинство брака: обязанности мужа к жене и обратно; умел объяснить те законы, которые установлены Отцом Вселенной, которые мы самонадеянно и неразумно называем естественными, — и те, которые, находясь за пределами человеческого разумения, называются сверхъестественными; умел дать или укрепить ослабленную веру, без которой человек — несчастное существо, приблизившееся к животному; умел приблизить душу к Создателю ее; умел сказать, что человек окружен тайною, что он не может и не должен быть уверен в завтрашнем дне, что возможен случай, который внезапно прекратит жизнь, и проч. Прошу извинить мне, 80-летнему старику, не совсем ясное изложение и неопрятную перепись».
Так кончается «дополнительная приписка» к духовному завещанию. О, как хотелось бы, чтобы эти дивные, простые и вразумительные слова 80-летнего старца разнеслись по нашей России! Сколькие увидят в них надежду на лучшее будущее! Как вообще весь этот поступок прекрасен: т. е. жертва деньгами, и на такое дело! Кто он по профессии, по должности? Хотелось бы знать; академический орган не потрудился об этом сообщить читателям, вероятно не находя это любопытным. А это очень любопытно. Еще «Церковн. Вестн.» пишет, что «академическая комиссия из профессоров С. М. Зарина, И. Е. Евсеева, Г. В. Прохорова и Н. А. Коновалова займется вопросом о разделении капитала, в количестве свыше 70 000 руб., между церковью на помин душ родственников завещателя и вновь учрежденною при академии кафедрою или доцентурою экспромта и дикции, согласно частному дополнению к духовному завещанию А. А. Ефремовского, утвержденному определением орловского окружного суда от 17 сентября 1912 года».
Нам слышится здесь что-то сухое и формальное, — в этой комиссии и в этих профессорах. Неужели «помин души» не мог бы быть радостно принят от такого исключительного радельца о церкви бесплатно?! «Даром получили — даром и давайте», — вот слова апостола в наставление Петербургской духовной академии. Как можно с такого человека брать деньги за помин души при академической церкви? Протянутая рука задрожит, протянутая рука опустится. На энтузиазм нужно отвечать энтузиазмом. Вместо взятия «на помин души», можно бы учредить хоть в Московской духовной академии еще такую же кафедру; ибо капитал дает в процентах сумму, Достаточную для двух доцентур; уж немногое недостающее Св. Синод мог бы добавить из своих специальных сумм. Да, Синоду вообще следовало бы озаботиться учреждением таких именно кафедр, экспромта и дикции, во всех 4-х академиях!! Это с его собственной точки зрения, — что задача духовного образования главнее всего состоит в приготовлении пастырей церкви, священно-- и церковнослужителей, — совершенно необходимая и даже неизбежная последовательность. Ефремовский своей частной инициативой только подсказал то, что духовное ведомство давно должно бы само сказать себе…
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 28 июня. № 13395.