О журнале путешествия г-на Лубяновского по Саксонии, Австрии и Италии[править]
Хотя издатель решительно не возлагал на себя должности помещать в Вестнике статьи о новых книгах российских, однако ж, не упомянув о хорошем произведении отечественной словесности, почел бы себя виноватым перед читателями, а сам лишился бы удовольствия сказать несколько слов о такой книге, которая по всей справедливости заслуживает внимание. Кто любит зрелые мысли, умные замечания, правильные суждения, основательные заключения, наконец, приятные шутки и хороший слог, тому без сомнения понравиться Путешествие г-на Лубяновского[1] по Саксонии, Австрии и Италии в 1800, 1801 и 1802 годах.
Первая часть отпечатана, на вторую и третью принимается подписка. Судя по вышедшей первой части, можно поручиться за достоинство следующих. Чтобы показать, с каким намерением г. автор, путешествовал и какими глазами смотрел на предметы, выпишем некоторые места из его писем.
Стран. 45. Письмо VIII. Дрезден.
«Если бы где-нибудь в роще ты вдруг увидел одну из граций, которая, бегая мира и шумных его забав, пришла бы одна в отдаленный грот питать в тишине дух свой и сердце любимым чтением, или свободно предаваться приятной мечте; нашел бы ее так, чтоб в совершенном забвении своих прелестей она склонила небрежно прекрасную голову на нежную руку; чтобы длинные волосы одни служили покрывалом груди ее, снега белейшей; чтобы глаза ее представляли образ кроткого неба, а на лице между роз и лилий была бы видна задумчивость, трогающая более самой красоты и всего ее очарования; только разве тогда удовольствие твое могло бы сравниться с тем, с каким смотришь на одну небольшую картину, известную под именем Магдалины Корреджиевой, столь прелестной, что даже боишься ее почесть Магдалиною».
Вообще, автор говорит о хранящихся в Дрезденской галерее картинах, писанных славнейшими художниками, если не так как знаток, особливо занимающийся живописью, по крайней мере, как человек, знакомый с хорошими произведениями искусства и любящий все изящное. — Посмотрим, как он описывает заведение для воспитания глухих и немых в Вене. Письмо сие для нас россиян столько любопытно, что не излишним почитается поместить его здесь все от начала до конца.
Стран. 132. Письмо XXIX. Вена.
«Много я читал и слышал о том заведении, коему только беспримерное и неутомимое человеколюбие могло положить основание, и где, кажется, человек явно с природою спорит, и торжеством своим над всеми ее препятствиями показывает, к чему сроден творческий ум его, руководимый постоянною любовью к ближнему: я говорю о воспитании глухих и немых. В Вене есть небольшое для них заведение; вчера предварили меня, что сегодня будет им испытание: я с любопытством пошел видеть их успехи.
Учитель их воспитывался у славного де л`Эпе. Я здесь нашел тринадцать мальчиков и пять девушек.
Природа оставила им одно средство к сообщению друг другу мыслей: знаки и телодвижения. К сему же столь трудному средству должно прибегать, чтоб раскрыть их способности. Знаки — язык их, и с ними говорить можно только на сем языке.
Положение в разных видах руки и пальцев есть их азбука. Посредством сей азбуки они узнают литеры, складывают слова, составляют в мыслях речи, и пишут, когда им диктуют на сем же языке. Непрерывное упражнение руки его для них то же, что в ребячестве для нас было каждое слово. Они так же перенимают свое наречие, как мы нечувствительно приучаемся говорить на иностранных языках. Движения руки их учителя печатляется в их памяти также, как в нашей слышанные нами выражения; со временем развиваются их способности и мысли их обогащаются. На вопросы наши, переданные им учителем, они отвечали на письме без его помощи.
Природа, лишив их слуха и языка, хотела, кажется, наградить их за то даром верной и скорой догадки, живым и пылким воображением. Я сие приметил особенно в одном ученике, коему было около пятнадцати лет, и коего быстрота в глазах, выразительные и сильные движения рук, непонятная скорость, с какой он ими изъяснял свои мысли, приводили меня в удивление.
Тут был отец его. Кончив свою работу, он (т. е. мальчик) бросился к нему на шею, сжимал его руки, прикладывал их к своему сердцу, и как бы стесненный некоторым сильным чувством, заплакал.
Но сколь были трогательны его усилия, когда он не понимал и хотел понять мысль своего учителя! Сколь поразительны были движения, коими изображал он свою досаду и сожаление! Сколь потом чувствительно было его удовольствие, когда, наконец, отгадывал он сообщаемое ему понятие.
Я думал, и кажется не обманываюсь, что воображение у сих несчастных, когда оно пылко, может быть несравненно быстрее, и чувство, когда они возбудятся, несравненно живее наших. Наше воображение и чувства весьма часто развлекаются тем, что мы слышим. Суди же, сколь пламенны должны быть выражения сего языка, если бы в сердце кого-либо из них сильная страсть возгорелась. Может статься, они были бы еще трогательнее тех, коими нежный друг Юлии взывал к силам небесным.
Но они счастливы! Не слышат разговор наших обществ, где иногда только для того вместе беседуют, чтобы переливать яд свой из сердца в сердце.
Сие училище, можно сказать, еще в младенчестве в сравнении с тем, которое заведено в Париже, и где, если верить молве, преподаются даже вышние науки: однако и здесь молодой человек, о коем я упомянул в сем письме, весьма много успел в математике.
Несмотря на то, может статься, здешнее заведение общеполезнее парижского, и лучше соответствует своей цели. Тут при образовании учащихся единственно в виду то, чтоб они могли иметь меньше в других нужды, не столько были бы несчастны: там стараются из них сделать философов, или лучше, не хотят и их оставить без порчи, желают и их заразить всеобщею отравою нашего века.»
Г. Путешественник занимался рассматривание не одних картин, не одних библиотек и заведений; он наблюдал государственное хозяйство, промышленность, правосудие, внутреннее благоустройство, народные обычаи, образ жизни; следственно ему известна тайна угодить многим читателям. Жаль, что обстоятельства не позволяют внести сюда прекрасные замечания о состоянии саксонских земледельцев, о сравнении их с русскими крестьянами, о свободных землепашцах в Богемии, и известия о письмах Жан Жака Руссо, нигде еще не напечатанных! Не можем, однако ж, отказаться от удовольствия выписать еще несколько строчек из XI письма лекции в Лейпцигском университете.
«… Я слышал трех профессоров; но тебе скажу несколько слов об одном П…, которого здешние сословия питомцев муз считают оракулом. Он при мне начал антропологию; тотчас невольно вспомнил о каком-то своем сочинении, писанном лет тридцать тому назад, и признался без всякого тщеславия, со скромностью, что он тогда первый говорил, о сей важной материи. „Изъяснил бы я вам теперь же — продолжал он — сообщение души с телом; но лучше до времени оставить сей предмет“. — Его, как известно тебе, с давних веков во всех протоколах учености принимали всегда только к сведению, или впредь для соображения[2]. — Потом П… пространно рассуждал о духе и теле, о каждом особо, удостоверяя, что „человек в отношении к телу, не что иное, как истукан — но не из мрамора, а из чего-то тягучего“, и никак не соглашался на то простое мнение, чтоб тело наше было из земной персти. „Сами анатомики — с удовольствием говорил он — обращают, что и мозг человеческий также из чего-то тягучего“. — До двух сот человек было слушателей, и во все время глубокое молчание: многие воображали, что сама премудрость вещала его устами; другие — везде есть добрые люди — спокойно спали».
По законам критики надлежало бы упомянуть о легких погрешностях против языка — которых, однако ж, весьма немного, и которых избежать если невозможно, по крайней мере, очень трудно; но достоинство сочинения г-на Лубяновского дает ему место между такими авторами, которых замечают по красотам, не по ошибкам.
[Каченовский М. Т.] О журнале путешествия г-на Лубяновскаго по Саксонии, Австрии и Италии: [Рец. на кн.: «Путешествие по Саксонии, Австрии и Италии в 1800, 1801 и 1802 годах»] // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 21, N 12. — С. 283-291.