О книге Г. Риккерта[править]
Говорят: назови мне твоих друзей, и я скажу тебе, кто ты таков. С таким же правом можно сказать: я определю, кто ты таков, если ты назовешь мне своих неприятелей. Есть чрезвычайно характерные роды неприязни. К числу их принадлежит та неприязнь, которую питают теперь многие представители общественной науки к материалистическому объяснению истории. Не подумайте, что я неточно выразился: я имею в виду именно неприязнь, а не спокойное отрицание, вызванное теми или другими более или менее правильными теоретическими соображениями. Другими словами: когда многие из нынешних представителей общественной науки отвергают материалистическое объяснение истории, они повинуются, по большей части, потребностям своего сердца, а не голосу своего ума, который обыкновенно остается при этом в большой неясности насчет отвергаемого предмета. В доказательство сошлюсь на Генриха Риккерта, автора небольшой книги, или, если вам угодно, большой брошюры, название которой я выписал и которую г. С. Гессен рекомендует с самой лучшей стороны.
Риккерт видит в историческом материализме попытку «превращения всей истории в экономическую историю, а затем и в естествознание» (стр. 159). Чтобы усмотреть в нем нечто подобное, нужно именно быть в большой неясности на его счет. Во-первых, сторонники исторического материализма решительно никогда не пыталась «превратить всю историю в экономическую историю». Во-вторых, им еще менее того приходило в голову превратить «затем» экономическую историю в естествознание. Риккерт знал бы это, если бы дал себе труд ознакомиться со взглядами основателей теории исторического материализма — Маркса и Энгельса. Маркс категорически заявлял, что «естественнонаучный» материализм совершенно недостаточен для объяснения общественных явлений. Но, отвергая историческую теорию Маркса, Риккерт не находит нужным узнать ее. Он руководствуется не умом, а сердцем, как; это прекрасно видно изо всей его последующей аргументации.
Выдуманные им попытки превращения всей истории в экономическую историю, а затем в естествознание, основываются, по его словам, "на совершенно произвольно выбранном принципе отделения существенного от несущественного, при чем выбор этого принципа был первоначально обусловлен совершенно ненаучными политическими соображениями. Это можно заметить уже у Кондорсе, а так называемое материалистическое понимание истории, представляющее собой лишь крайний полюс всего этого направления, может служить для этого классическим примером. Оно в очень большой своей части зависит от специфически социал-демократических стремлений. Демократическим характером руководящего культурного идеала объясняется склонность рассматривать также нечто «несущественное» и считаться только с тем, что исходит от массы. Отсюда идея «коллективистической» истории. С точки зрения пролетариата, или с той точки, которую теоретики считают за точку зрения массы, внимание в настоящее время обращается главным образом на экономические ценности. Следовательно, «существенно» только то, что стоит в непосредственной связи с ними, т. е. хозяйственная жизнь. Отсюда также идея «материалистической истории» (стр. 159—160).
Кто читал знаменитую книгу: «Esquisse d’un tableau historique des progrХs de l’esprit humain», тот очень удивится, услыхав от Риккерта, что Кондорсе делал попытку превратить всю историю в экономическую историю. Правда, у Кондорсе встречаются материалистические объяснения некоторых отдельных исторических явлений. Он склонен также смотреть на первые ступени культурного развития человечества с точки зрения развития производительных сил. Но это происходит оттого, что на этих ступенях он не находит достаточного количества знаний. Начиная приблизительно с Греции, в книге Кондорсе преобладает уже чисто идеалистический взгляд на всю дальнейшую историю. Идеализм до такой степени господствовал во всех исторических построениях XVIII в., что даже материалисты того времени были в своем взгляде на историю чистейшими идеалистами, хотя некоторые из них, например, Гельвеций, тоже весьма остроумно и удачно объясняли подчас материалистическими соображениями некоторые отдельные исторические явления. Странно, что этого не знают (или не хотят знать?) ученый г. Риккерт и просвещенный г. С. Гессен! Далее. Сторонники исторического материализма, действительно, очень считаются с тем, что «исходит» от массы. Но, во-первых, они считаются не "только с этим. Они обращают чрезвычайно большое внимание также и на что исходит от высших классов. «Капитал» Маркса превосходно доказывает это одним своим существованием. Во-вторых, считаться с тем, что исходит от массы, — и притом сознательно считаться с этим, — начали уже французские историки времен реставрации (например, Огюстен Тьерри), совершено чуждые «социал-демократических стремлений» Опять очень странно, что этого не хотят знать ни просвещенным г. С. Гессен, ни ученый Г. Риккерт! Наконец, не смешно ли утверждать. что, с точки зрения пролетариата или, как выражается Г. Риккерт, с той точки, которую теоретики считают за точку зрения массы, внимание главным образом обращается на экономические ценности? Если кто-нибудь обращает теперь главное внимание на эти ценности, то это именно противостоящая пролетариату буржуазия. Нынешние сторонники материалистического объяснения истории прекрасно понимают это и никогда об этом не забывают. Стало быть, и с этой стороны сказанное о них Риккертом лишено всякого разумного основания.
Риккерт так удивительно истолковал исторический материализм, что человек, насколько мне известно, не принадлежащий к социал-демократии, Тонкиес, насмешливо спросил его (в Archiv fЭr system. Philos. Bd. VIII, S. 38): «Из какого болота заимствовал он характерное для него изложение материалистического понимания истории»? (Цитировано у Риккерта в примеч. к стр. 161). И в самом деле, болотный элемент чрезвычайно силен в этом изложении. Но вопрос о том, из какого именно болота он заимствован, отличается большою сложностью. Дело тут в том, что Риккерт и подобные ему ученые из рук вон плохо понимают исторический материализм не по каким-нибудь личным причинам, а потому, что их умственный кругозор ограничен предрассудками, свойственному целому классу. Это именно о них можно сказать, что те пустяки, которые называются у них изложением исторического материализма, «обусловлены совершенно ненаучными политическими соображениями». В их отвращении от исторического материализма весьма явственно сказывается боязнь «специфических социал-демократических стремлений». А так как материалистическое объяснение истории есть единственное научное истолкование исторического процесса, — как это мы видим из того обстоятельства, что к нему все чаще и чаще прибегают в своих специальных работах даже такие ученые, которые и слышать не хотят ни о каком материализме, — то писатели, в силу своих классовых предрассудков, не способные понять и усвоить его себе, по необходимости попадают, когда стараются выработать себе общий взгляд на историю, в тупой переулок более или менее остроумных, но всегда произвольных и потому бесплодных теоретических построений. К ряду таких произвольных построений относится и теория Риккерта.
Она сводится к делению эмпирических наук на две группы: генерализирующих, — т. е. попросту, обобщающих, — наук о природе и индивидуализирующих наук о культуре. "Естественные науки, — говорит Риккерт, — видят в своих объектах бытие и бывание, свободное от всякого отнесения к ценности; цель их изучить общие абстрактные отношения, но возможности, законы, значимость которых распространяется на это бытие и бывание. Особое для них только «экземпляр». В другом месте он, вслед за Кантом, выдвигает понятие природы, как бытия вещей, поскольку оно определено общими законами (стр. 38). И этому понятию он противопоставляет понятие исторических явлений.
«У нас нет подходящего одного слова, которое, аналогично термину „природа“, могло бы охарактеризовать эти науки как со стороны их предмета, так и со стороны их метода. Мы должны поэтому остановиться на двух выражениях, соответствующих обоим значениям слова „природа“. Как науки о культуре, названные науки изучают объекты, отнесенные к всеобщим культурным ценностям; как исторические науки, они изображают их единичное развитие в его особности и индивидуальности; при этом то обстоятельство, что объекты их суть процессы культуры, дает их историческому методу в то же время и принцип образования понятий, ибо существенно для них только то, что в своей индивидуальной особности имеет значение для руководящей культурной ценности. Поэтому, индивидуализируя, они выбирают из действительности в качестве „культуры“ нечто совсем другое, чем естественные науки, рассматривающие генерализирующим образом ту же действительность, как „природу“. Ибо значение культурных процессов покоится в большинстве случаев именно на их своеобразии и особности, отличающей их от других процессов, тогда как, наоборот, то, что у них есть общего с другими процессами, т. е. то, что составляет их естественнонаучную сущность, несущественно для исторических наук о культуре» (стр. 142—143).
В этих выписках явно обнаруживается слабость теории Риккерта, Оставляя пока в стороне вопрос о культурной ценности, замечу прежде всего, что если значение всякого данного исторического процесса заключается именно в его своеобразии, — а это справедливо, — то этим еще вовсе не оправдывается противопоставление естествознания истории, или, как выражается Риккерт, наук о природе наукам о культуре. Дело в том, что между естественными науками есть такие, которые, отнюдь не переставая быть естественными, являются в то же время историческими. Такова, например, геология. Особый предмет, которым занимается эта наука, вовсе не есть для нее «только экземпляр». Нет. Геология изучает именно историю земли, а не какого-нибудь другого небесного тела, как история России изучает историю нашего отечества, а не какой-нибудь другой страны. История земли «индивидуализирует» ничуть не меньше, чем история России, Франции и т. п. Стало быть, она совсем не укладывается в рамки того деления, которое пытается установить Риккерт. Наш автор и сам чувствует, что с этой стороны у него дело обстоит далеко не ладно. Он пытается поправить его тем, что признает существование «промежуточных областей», в которых исторический метод переходит в область естествознания (стр. 147 и след.). Но это признание ровно ничего не спасает.
Для примера он берет филогенетическую биологию. «Хотя она работает исключительно при помощи общих понятий, — соглашается он, — но эти понятия все же составляются таким образом, что исследуемое ею целое рассматривается с точки зрения его единственности и особности» (стр. 148). Однако это обстоятельство ничего не говорит, по его мнению, против его принципов деления наук: «Подобные смешанные формы делаются, наоборот, благодаря им, понятными именно как смешанные формы» (стр. 150). Но беда в том, что история представляет собою совершенно такую же смешанную форму, как и филогенетическая биология, или геология. Если эти две последние науки принадлежат к «промежуточной области», то к ней же принадлежит и история. А если это так, то разрушается само понятие о названной области, потому что, по Риккерту, область эта есть та, которая лежит между историей и естествознанием.
Риккерт надеется спасти положение также указанием на то, что «вообще интерес к филогенетической биологии, по-видимому. потухает» (стр. 152). Может быть, это и так. Но дело совсем не в этом. Оно в том, какого метода держались ученые, пока интересовались этой наукой. А он был тот самый, которого держатся ученые, занимающиеся всеобщей историей. Кроме того, интерес, например, к геологии вовсе не «потухает». А ведь существования одной этой науки достаточно, чтобы опровергнуть предлагаемый Риккертом принцип деления наук.
Наш автор ссылается еще на то, что филогенетической биологии приходится оперировать с такими понятиями, как «прогресс» и «регресс», которые имеют смысл лишь с точки зрения ценности (стр. 151). Но указываемое им обстоятельство отнюдь не решает вопроса о том, какого метода держится филогенетическая биология. Ведь и о геологии можно сказать, что она интересует человека, главным образом, как история планеты, на которой совершается развитие человеческой культуры. И с этим можно, пожалуй, согласиться. Но, даже согласившись с этим, все-таки надо будет признать, что «существенно» в глазах геолога, как такового, не то, что относится к каким бы то ни было культурным ценностям, а то, — и только то, — что помогает ему понять и изобразить объективный ход развития земли.
То же и в истории. Неоспоримо, что каждый историк сортирует свой научный материал, — отделяет существенное от несущественного, — с точки зрения известной ценности. Весь вопрос в том, какова природа этой ценности. А на этот вопрос совсем нельзя ответить тем утверждением, что в данном случае ценность принадлежит к категории культурных ценностей. Совсем нет! Как человек науки, — и в пределах своей науки, — историк считает существенным то, что помогает ему определить причинную связь тех событий, совокупность которых составляет изучаемый им индивидуальный процесс развития, а несущественным то, что не имеет сюда отношения. Стало быть, мы имеем здесь дело совсем не с той категорией ценностей, о которых говорится у Риккерта.
У Риккерта обобщающему естествознанию противопоставляется история, изображающая данные процессы развития в их индивидуальном виде. Но, кроме истории (в широком смысле), есть еще социология, которая занимается «общим» в такой же мере, как и естествознание. История становится наукой лишь постольку, поскольку ей удается объяснить изображаемые ею процессы с точки зрения социологии. Поэтому она относится к социологии совершенно так же, как геология относится к «обобщающему» естествознанию. А из этого следует, что Риккертово противопоставление наук о культуре наукам о природе лишено всякого серьезного основания.
Не лишено интереса то, что к Риккерту питают теперь слабость некоторые теоретики синдикализма. Этим недурно определяется «ценность» их собственного учения.