О книжной цензуре в России[править]
Критика ученая и беспристрастная, выставляя погрешности сочинений, удерживает неопытных людей от смелых предприятий; цензура, налагая узду на дерзость и буйство, искореняет зло при самом его начале. Истинный талант не боится критики; писатель благонамеренный уважает постановления мудрого правительства и благоговеет в душе своей перед спасительными узаконениями, которыми нимало не стесняется свобода мыслить и писать, и которые суть не что иное, как только необходимые меры, принятые против злоупотребления сей свободы[1]. Для чего нужны книги? Ум и дарования образуются под руководством содержащихся в них полезных правил и наставлений; сын церкви и отечества почерпает из книг понятия о своих обязанностях; гражданин узнает из них права свои; человека они научают чувствовать цену его достоинства, и иногда в часы свободные доставляют ему приятное занятие. Но всякая ли книга соответствует сим важным назначениям? Вольтер хотел, чтобы дозволено было писать все без изъятия, утверждая, что благо и спокойствие общества не зависят от напечатанной книги. Постыдный для человечества пример неистовых революций доказал неосновательность Вольтерова мнения. Появление дерзких сочинений, сопровождаемое всеобщим одобрением, означает последнюю степень развращения и необузданности, до которой государство достигает. Если б все верховные власти заблаговременно пеклись о доставлении обществу книг, способствующих к истинному просвещению ума и к образованию нравов, если б они удаляли сочинения, противные сему намерению[2]; то французы не посрамили бы своего имени пред лицом света и потомства, не обагрили бы рук своих кровью законного своего государя, не пресмыкались бы у ног хитрого чужестранца. Нынешние законодатели французского Парнасса[3], устрашенные плачевными следствиями легкомыслия своих соотечественников, принимают крайние меры, совершенно противоположные первым, то есть, выдравшись из одной пропасти, низвергаются в другую; они теперь выхваляют блаженное состояние невежества и скорыми шагами обратно отступают к четырнадцатому веку. Южная Германия и все итальянские государства, по долгу зависимости от Франции и соображаясь с модою лицемерной набожности, господствующей при дворе Наполеоновом, шествуют по следам своей путеводительницы. В Испании пламенники святой инквизиции истребляют творения великих гениев, писанные для бессмертия, для пользы и славы человеческого рода. В Австрии запрещен ввоз всех иностранных сочинений. В то время, когда в южной Европе воздвигают алтари невежеству, в любезном отечестве нашем законы всячески ободряют успехи просвещения, охраняя веру, святость власти, нравственность и личную честь гражданина[4]. И кто не чувствует, сколь драгоценны сии залоги благоденствия общественного и частного? Какой здравомыслящий гражданин предпочтет им произведение ума буйного и строптивого, прикрашенное ложным блеском мнимого красноречия, мгновенно исчезающим при светильнике здравой логики?
Никогда не были взяты меры лучшие и надежнейшие для успехов народного просвещения; никогда правительство столько не пеклось о том, чтобы волю свою сделать известною всем гражданам. «Цензура в запрещении печатания или пропуска книг руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений, или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать[5].» Какое поощрение для зреющего таланта! Какая твердая подпора для писателя опытного, который предпринимает подвиг важный и многотрудный! Екатерина Великая начертала верное средство осчастливить людей. Если хотите сделать народ благополучным, говорит бессмертная законодательница к органам народа, распространите просвещение в государстве. Человеколюбивый Александр, довершающий великие предприятия своей прародительницы, желает и требует, чтобы скромное и благоразумное исследование всякой истины, относящейся до веры, человечества, гражданского состояния, законоположения, управления государственного, или какой бы то ни было отрасли правления, не только не подлежало и самой умеренной строгости цензуры, но пользовалось бы совершенною свободою тиснения, возвышающей успехи просвещения[6]. Если все члены общества будут выполнять с такою правотой и ревностью священный долг свой, с какой мудростью августейший обладатель Севера предписывает спасительные средства для истинного просвещения, и следовательно для истинного счастья, своего народа; то еще несколько лет — и поле российской словесности обогатится памятниками изящного вкуса и учености.
[Каченовский М. Т.] О книжной цензуре в России // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 19, N 3. — С. 199-204.