Московская Дума желает, чтобы памятник, который будет поставлен на месте сгоревшей избы Кутузова в Филях, был бы: во-первых — дешев; во-вторых, чтоб он был из мрамора, гранита, чугуна или известкового камня; в-третьих, чтобы размеры его соответствовали пространству земли, поступившему во владение города, и наконец, в-четвертых, чтобы форма его допускала начертание довольно длинных надписей. Архитекторы, состоящие при Думе, должны представить свои проекты. Я не архитектор, не ваятель, я не знаю, что стоит мрамор, что стоит гранит или чугун, и даже очень мало интересуюсь этими ценами.
Как русский, я чту память Кутузова и его сподвижников; как русский, и я горжусь пожаром Москвы и изгнанием французов и, как русский же, я боюсь, что все это непременно кончится небольшою пирамидой, скромным обелиском, с граненою главкой наверху. Предлагая, как умею, мой идеал, в общих чертах, доступных и неспециалисту, я, разумеется, буду очень счастлив, если кто-нибудь другой, более меня знающий, представит несравненно лучший проект, и желал бы только, чтобы меня поняли «просто». Не лучше ли всех этих пирамид и обелисков поставить на месте исторической, но деревянной и сгоревшей избы — русскую же избу, но художественную, символическую и несгораемую, из гранита или мрамора? (Чугун, вероятно, дешевле, но что же хорошего в чугунных памятниках! Это так мизерно и грубо!)
Если было место для деревянной, жилой избы с хозяйственными принадлежностями, то и гранитной, вероятно, не будет тесно…
Если из мрамора или гранита неудобно изобразить солому на крыше (я полагаю, что крыша сгоревшей исторической избы была соломенная; я ее видел, но очень давно и не помню), то отчего же не изобразить и тесовую крышу? (Хотя, прибавлю, находят же скульпторы возможность изображать прекрасно крупными чертами вещь более тонкую, чем солома, — человеческие волосы).
Я думаю, что и скрещенные бревна, и крышу, и ставни резные, и какие бы ни были другие принадлежности настоящей избы из хорошего каменного материала воспроизвести не трудно. В небольшие окна можно вставить настоящие зеркальные стекла. Дверь сделать из чугуна. Подробные надписи начертать внутри на стенах; а на фасаде одну крупную, красивую и краткую (например, изба М. И. Кутузова; такого-то числа 1812 года). Можно бы даже оживить и населить воспоминаниями внутренность этого символического жилища. В главном углу из мрамора же иссечь большую икону Архистратига Михаила или написать ее прямо на стене яркими красками. Пред этою не снимающеюся иконой повесить лампаду и поставить большой церковный свещник.
Можно и внутри все из мрамора же и гранита сделать: русскую печь, скамьи и стол с раскинутою на нем стратегическою картой (подобно тому, как в ледяном домике Анны Иоанновны все было сделано изо льда). Прибавлю, впрочем, что, говоря о материале постройки, я придерживаюсь указаний Думы, но собственно, по моему мнению, темный гранит снаружи и изразцовая отделка внутри были бы всего лучше.
Изба подобная должна стоять не прямо на земле, а на широком пьедестале, из более дешевого, но прочно сложенного камня.
Я знаю, на все это можно возразить, что такая гранитная изба, на широком пьедестале, будет напоминать игрушку или пресс-папье в большом виде. Но если пугаться подобными возражениями, то на Западе, например, нельзя было бы строить и готических соборов, потому что их можно в малом виде потом изобразить из бронзы для столовых часов под колпаком. Новгородский памятник тысячелетия России в малом виде очень хорош для кабинетного колокольчика; но от этого достоинства его ничуть не уменьшаются.
Насмешливый оттенок, который я придавал слову «обелиск» в 1877 году, разумеется, не мог относиться к каменному столбу, поставленному гораздо позднее на почти забытом месте знаменитой «Избы Совета», — офицерами одного из полков, стоявших в Москве и ее окрестностях. Этот «обелиск» делает гг. офицерам большую честь, — они сделали, что могли. Я же в 77 году писал о памятнике большом и дорогом, воздвигнутом по национальной подписке; и как тогда опасался, так и теперь опасаюсь нашей вечной умственной робости и нашего… не просто только безвкусия, а того безвкусия подражательного и бесцветного, которое так глубоко въелось в нас со времен Петра I.
