О привязанности старых людей к жизни
[править]Любовь ко благам мира и желание долго наслаждаться жизнью возрастают в равном отношении к умножению приобретаемого богатства и к числу лет, прожитых в свете. Чем мы старее и богаче, тем более хотим жить и обогащаться. Жадность скупого не насыщается собранным золотом так точно, как старика долговременною жизнью. Может быть, не должно удивляться, что пожилые люди более других сребролюбивы; не должно удивляться, что с уменьшением способов наживать деньги, возрастает охота беречь приобретенное имение. Пылкий юноша не пристрастен к деньгам, потому что везде встречает средства доставать их. Но отчего привязанность к жизни и страх смерти усиливающая ежедневно? Это задача еще не решенная моралистами. Несправедливо было бы изъяснять ее тем, что привычка к жизни час от часу глубже укореняется, по мере продолжения самой жизни. Старость влечет за собою столь многие невнятности, к которым заблаговременно никто не сделал привычки, что они, как говорит Гете, лишают бытие наше всех удовольствий, изглаживают в нас первые сладостные впечатления и — скажу словами Йонга — наделяют нас горестною способностью умереть[1].
Физиологические изыскания доктора Галя, кажется, лучше это объясняют. Сей неутомимый, глубокомысленный наблюдатель открыл в мозгу особливый орган привязанности к жизни, который начинает действовать при наступлении старости. Сие наблюдение, подтвержденное опытами, много раз повторенными при вскрытии черепов, кажется, достаточно решит предложенную задачу и объясняет, отчего пожилые люди почти никогда не отваживаются на самоубийство. Юноша прекращает жизнь свою из омерзения к ней; старик любит жизнь, потому что упомянутый орган созрел в мозгу его и начал действовать… Не сообразно ли с самим намерением провидения открытие доктора Галя? Удовольствия молодости столь многочисленны и разнообразны, что, кроме необыкновенных случаев, нет нужды помышлять о самоубийстве; орган привязанности к жизни тогда еще не действует, потому что нет склонности, которой он мог бы противоборствовать. Но в старости, когда огорчения и неприятности сделают жизнь тяжким бременем и человек побуждается многими причинами прекратить бытие свое. Тогда приходит в зрелость, укрепляется и действует орган, заставляющий нас любить наше существование.
Выслушав мнение доктора Галя, теперь обратим внимание свое на его противника, или скажем без околичностей, прочтем рассуждение, к сочинению которого предшедший отрывок подал повод.
Прежде всего (говорит профессор Якоби) надобно основательно доказать, в самом ли деле беспрестанно усиливающаяся привязанность к жизни составляет отличительную черту всех стариков. Совершенно отвергать сего не можно; но точно ли черта сия есть столь общая, столь истинная, какой многие почитают ее? Неужели справедливо, будто любовь к жизни несравненно сильнее в стариках, нежели в молодых людях? Не ошибаемся ли мы в сем заключении? По крайней мере, я встречаю здесь множество затруднений.
Мне кажется, что часто смешивают страх смерти с любовью к жизни, а между тем и другим есть великая разница. Постараюсь объяснить это сравнением, может быть, слишком простым. Одна девушка, одолженная частью красоты своей прелестным зубам, лучше согласится терпеть жестокою боль, нежели позволит вырвать у себя зуб; другая охотно бы пожертвовала больным зубом своим, если бы не боялась самой минуты вырывания. Равным образом есть люди, которые страшатся смерти, потому что жизнь, сколько она впрочем ни горестна, им всего на свете милее; другие согласились бы лишиться когда бы не боялись ужасов последнего издыхания и вечного мрака во гробе. Первые любят жизнь; последние страшатся смерти. Едва ли могу уверить себя, что боязнь смерти сильнее действует на стариков, и еще на всех без исключения, нежели на юношей. Разве не видим, что поэты всех веков и всех стран жалуются на необходимость смерти? Разве не видим, что во всех языках старались смягчить слова, означающая разрушение? С каким тщанием греческие и римские артисты, изображая смерть, избегали неприятных выражений! Поэты, моралисты и ныне с тем же тщанием заимствуют у воображения и ума все возможные пособия для услаждения сей горестной необходимости; они по большей части пишут во цвете юности или в зрелых летах, и редко слова их относятся к старцам, стоящим на краю могилы, но почти всегда к молодым людям, наслаждающимся всеми приятностями, всеми удовольствиями жизни. Прибавьте еще одно обстоятельство: какое удивление возбуждает к себе молодой человек, равнодушно смотрящий на смерть неизбежную! Никогда не забуду происшествия, которое сильно впечаталось в моей памяти во время моего младенчества. Один молодой путешественник по несчастью был смертно ранен опрокинувшеюся на дороге каретою. Его принесли в дом крестьянина. «Хижина моя весьма тесна для вас», сказал хозяин. — «Довольно просторна для того, чтобы умереть в ней», отвечал путешественник, и в ту же минуту скончался. Слух о сем ответе распространился по всей области, и все признавались, что никто не надеялся бы слышать его из уст такого молодого человека. Я видел многих юношей, которые лишались всей своей бодрости на одре смерти и усиленно боролись с судьбою; видел напротив того и стариков, с удивительным равнодушием приготовлявшихся к отшествию из сего света, и распоряжавших домашние дела свои с таким спокойствием духа, как будто они намерены были расстаться с семейством на самое короткое время.
Я думаю, что называемая вами привязанность к жизни также, как и страх смерти, с некоторыми неважными отменами, на каждый возраст одинаково действуют. Старинная пословица говорит: возьми все, только оставь меня живого. По вашему мнению невыгоды старости делают жизнь столь тягостною, что нельзя было бы сносить ее без внутреннего побуждения, заставляющего нас хранить бытие наше. Я думаю, что то же самое сказать можно вообще о каждом возрасте. Мы не один уже раз слышали следующую истину: «Творец, чтобы привязать нас к бедственной жизни, одарил нашу душу непреодолимым желанием хранишь бытие свое в сей жизни». Ho сие желание, сие побуждение разве менее нужно молодому человеку, нежели пожилому? Я готов сказать, что для первого оно гораздо потребнее. Представьте себе старика, живущего в изобилии и подверженного только одним неудобствам своего возраста; сравните с ним молодого и здорового невольника, работающего день и ночь для бесчеловечного господина, который притесняет его и мучит. Неужели вам кажется завидною доля изуродованного бедняка, который на костылях тащится по улице, чтобы выпросить кусок хлеба, для продолжения болезненной жизни своей, между тем, как другие собратья его по крайней мере наслаждаются удовольствиями здоровья и молодости? Посмотрите на роскошного сластолюбца, разорявшегося от непомерных издержек, но не потерявшего ни охоты к распутству, ни воспоминания о прежних забавах своих; сие воспоминание мучит его, и ничто не утешит его в жизни, потому что совесть терзает его душу… Но зачем продолжать исчисление таких примеров? Каждый знает, что их можно найти великое множество.
Сии рассуждения заставляют меня сделать следующее заключение. Не приписывая большей части стариков ни сильного страха смерти, ни чрезмерной привязанности к жизни, остается сказать только, что в пожилых людях чаще обнаруживается чувство сие и с большею силою, нежели в юношах. Нетрудно и понять тому причину.
Человек чем более старится, тем более уверяется в приближении смерти. Уменьшение сил, притупление чувств, потеря друзей — все напоминает ему о близком разрушении. Тогда он чувствует свое одиночество и удаление от света; тогда он некоторым образом предварительно живет во мраке гроба; тогда ум его, твердый и постоянный, останавливается над одним предметом и углубляется в размышления. Частые болезни напоминают старику слабость его сложения, которое от одного удара готово рассыпаться. Напротив того молодой человек видит смерть в дальнем от себя расстоянии. Положим, например, что он, живучи в рассеянии и удовольствиях, питаясь сладостными надеждами и лестными предположениями, получает письмо с черною печатью, или смотрит на кладбище, или читает плачевную элегию; это напомнит ему только общий закон природы и сделает в его душе слабое впечатление, которое, смешавшись с другими, родит приятную задумчивость, немедленно исчезающую. Во цвете лет человек наслаждается жизнью так точно, как здоровый наслаждается своим здоровьем, то есть, он не думает о нем.
Старик подобен больному, который заботится о состоянии своего здоровья. Но если человек молодой и здоровый страдает от жестокого кашля, если пожирающая чахотка заставляет его помышлять о приближающейся смерти; тогда он станет заботиться о сохранении жизни своей с таким же беспокойством, с каким старые люди; тогда он станет замечать биение жилы и цвет лица; в глазах друзей своих, в чертах врача будет искать ответа, чего должно ему надеяться или страшиться. Прежде, идучи подле могилы, покрытой розами, он видел только одни цветы; теперь свежая роза на голове красавицы напоминает ему о гробе. Следственно боязнь смерти зависит не от возраста, но от мысли о приближении кончины. Старик и юноша смотрят на смерть из одной точки, и ощущают равные впечатления.
Я согласен, что привязанность к жизни весьма часто усиливается в старых летах; но причины тому не стану искать в особливом органе мозга, несмотря на то, что имею великое уважение к прочим открытиям доктора Галя. Если бы его изъяснение было правильно, то все старики равно были бы привязаны к жизни, напротив того выходит, что сия привязанность бывает в них иногда сильнее, иногда слабее, по мере их здоровья, достатка и тысячи других причин физических или моральных. В семь отношении великая примечается разница между простолюдинами и особами просвещенных сословий, и еще большая разница между жителями городскими и поселянами. Сии последние, дожив до старых лет, обыкновенно с равнодушием смотрят на приближение смерти. Один крестьянин, сосед мой, послал за священником, для приготовления себя по долгу христианскому к разлучению со здешним светом. Духовник является и спрашивает где больной? «Вот он!» отвечает старик, который, сидя вместе с прочими, очищал земляные яблоки: «я всегда думал, что надобно трудиться до самой смерти; теперь чувствую, что конец мой приближается». Сказав сие, он выслушал наставление священника и менее нежели через час скончался. Не должно удивляться у что люди, управляющиеся в возделывании земли, лучше других приготовляются к возвращению в ее недра, не должно удивляться, что они, имея перед глазами примеры разрушения, видя, как старые дерева и растения умирают, без роптания покоряются общему закону природы. Теперь прошу объяснить, каким образом это случается, если в самом деле особливый орган, созревающий в известный возраст, физически заставляет нас более и более любить жизнь по мере умножения лет наших?
Редкие примеры самоубийства между стариками также не доказывают истины в предположении доктора Галя: ибо можно возразить, что в старости человек не имеет таких побудительных причин отваживаться на сие ужасное дело, какие имеет он в молодых летах. Старика не беспокоят ни бурные страсти, ни отважные намерения, ни неудачи в предприятиях, ни оскорбленное честолюбие. Можно ли удивляться, что он терпеливо сносит злоключения, предвидя скорое освобождение, а особливо надеясь за гробом предстать пред лицом судии праведного? Мы видим, что осужденные на изгнание спокойно переплывают через реку, за которою ожидает их неволя и труды, и не решаются одним скачком в воду предупредить угрожающие бедствия. Что я говорю? Мы видим молодых воинов, которые терпят наказание за преступления и переживают стыд свой и поношение. Несмотря на то, в мозгу их находили только легкие признаки органа привязанности к жизни.
Вместо того чтобы принять мнение доктора Галя, лучше соглашусь с изъяснением, приписывающий возрастающую любовь к жизни приобретенному навыку жить. Шульц в своих афоризмах приводит следующее место, взятое из одного французского автора: «Молодой человек не коротко знаком с жизнью; она нравится ему, забавляет его, но не привязывает к себе крепкими узами; ему немного стоит труда проститься с нею. Напротив того человек, достигший до известного возраста, почитает жизнь старинным своим другом; он не находит в ней ничего забавного; но любит ее, боится потерять ее». Признаюсь, что сие изъяснение не весьма удовлетворительно; однако нельзя оспорить, что вещи, даже бездушные, становятся тем более любезными нам, чем давнее владение ими. Нам приятно думать, что они были свидетелями разных приключений, которые мы испытали; приятно думать, что они делили наши радости и наши печали: они напоминают нам множество обстоятельств, любезных сердцу. Привязанность к вещам, к которым мы привыкли, и которые, так сказать, к нам привыкли, не может быть уделом пылкого юноши, его живое воображение любит новости, он быстро перелетает от одного предмета к другому. Для старика несносны перемены; он никак не захочет расстаться с древними, почти развалившимися креслами, на которых просидел большую половину своей жизни. Один пожилой человек с трудом согласился променять старые часы свои грубой работы и только с одною стрелкою на другие часы новые с прекрасною доскою, на которой показываемы были даже секунды.
Гете говорит, что склонности и навыки по мере умножения лет теряют для нас большую часть своих прелестей. Несмотря на то, мы видим, что добрый дядя Тобий с верным своим Тримом строили в саду батареи; известно также, что один немецкий князь, пристрастный к охоте, незадолго перед кончиною велел принести к себе живого зайца, и вкусил в последний раз удовольствие — застрелить из ружья бедное животное.
Следующее мнение нахожу я весьма справедливым: старики любят жизнь потому, что им остается немного времени жить на свете. Голдсмит хорошо знал человеческое сердце и судил о нем очень правильно; он говорит в одном своем сочинении: «Я всегда хотел поселиться в сей смиренной хижине, хотел провести в ней последние часы моей жизни, с бережливостью пользоваться лучами ее света и огонь ее сохранить в тишине и спокойствии». Вот другое место из Монтеня, прилежного наблюдателя собственного своего сердца; упомянув о способах наслаждаться жизнью, он говорит далее: «Приметив краткость жизни моей; хочу деятельностью продлить ее; хочу быстроту времени остановить готовностью им пользоваться; хочу стремительность его удержать поспешностью ловить его. Чем менее жить мне остается, тем более долженствую стараться остаток сей наполнить количеством деяний».
Мы так сотворены, что изобилие становится для нас неважным; не прежде умеем ценить благо, которым наслаждаемся, как уже в то время, когда его теряем. При конце осени мы ловим прекрасные дни, чтобы ими наслаждаться. С какою заботливостью бережем немногие оставшиеся деревья, когда прочие уже погибли от стужи, или от засухи!
Еще одну из главнейших причин, заставляющих стариков любить жизнь, нахожу в истине, всем известной, что нам обыкновенно кажутся милее те вещи, которых опасаемся лишиться. Сия боязнь возвышает цену и достоинство предметов. Больной друг нам любезнее; место, которое мы должны оставить, представляет нам новые приятности; человек, которому грозит слепота, в дневном свете находит удовольствия, до тех пор ему неизвестные.
Теперь представьте себе множество таких людей, которые провели лучшие годы в беспрестанных заботах для того, чтобы в старости наслаждаться плодами трудов своих; представьте себе множества таких, которые при седых волосах вымышляют новые планы, питают себя новыми надеждами, всегдашними спутницами вашими до самой могилы; — и вы увидите, что обстоятельство, о котором идет дело, не имеет в себе ничего чрезвычайного. Отец хочет собрать богатство для детей своих; дед хочет дождаться, пока вырастут его внуки; каждый строит и насаждает для того, чтобы иметь удовольствие взглянуть на великолепие дома или сада, которым любовался в своем воображении. Есть много таких стариков, которые на восьмидесятом году еще желают новых почестей, новых приобретений. Один чиновный человек, в Дании, всю жизнь свою добивался получить орден Слона, и получил его, лежа на одре смерти. Он приказал сей знак отличия повесить подле своей постели и любовался им до последнего своего издыхания.
Многим молодым людям привязанность стариков к жизни кажется неизъяснимою; это происходит оттого, что они о чувствах людей пожилых судят по собственным склонностям и чувствам; старость им кажется более несчастною, нежели какою она есть в самом деле. Известный Мезер не хотел почитать стариком человека, достигшего до шестидесятилетнего возраста; мои шестьдесят два года по крайней мере дают мне право предсказать о тех, которые доживать остается, не упоминая об особливых случаях, свойственных каждому возрасту… Но я не написал бы еще и половины моего письма, если б захотел исчислять здесь все удовольствия, все наслаждения, ожидающие людей в престарелых летах. И смею ли после Цицерона писать похвальное слово старости? Положим, что мне и удалось бы успеть в сем деле; но легко может статься, что вы и меня упрекали бы в нечистосердечии, как упрекаете Цицерона.
О привязанности старых людей к жизни: [Сравнение взглядов Ф. Й. Галля и Ф. Г. Якоби]: (Из Учен. арх.) // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 20, N 5. — С. 3-19.
- ↑ Нельзя не согласиться с Вольтером, который сказал, что Цицерон, выхваляя старость, думал совсем противное. Мне кажется, что Цицерон, защищая неправое дело с таким искусством, хотел только блеснуть своим талантом перед римскими адвокатами. Прим. соч.