Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909—1913). М., 2014; Т. 4. Церковь, народ и революция (1910—1917) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2017.
Дни нашей жизни[править]
Сейчас два часа ночи. Я пришёл из театра и хотел писать «театральные заметки»… Но я чувствую, что это будет «не про то», что сейчас душа слишком болит для театрального отчёта.
Дело не в достоинствах пьесы (здесь можно было бы много возразить) и не в искренней и талантливой игре артистов (хотя и это имеет некоторое значение), дело в самой теме, в совпадении этой темы с жизненными впечатлениями последних дней.
Вы читали в газетах, как недавно отравилась проститутка: сначала неудачно, её отвезли в больницу, она всё время просила «дать умереть», её «отходили», вернули в притон, и через несколько дней она снова отравилась, на этот раз «удачно» — умерла. Прочли, наверное, и письмо проститутки. Может быть, оно даже покоробило ваш благовоспитанный вкус: уж слишком открыто говорится о «таких» вещах. За этими фактами стоят тысячи им подобных, тысячи живых людей, тысячи искалеченных душ.
Есть вещи, о которых стыдно молчать, но не менее стыдно и говорить, потому что для обличения их надо говорить языком пророка. Но где же найти слова достаточно сильные, чтобы прорвать ужасающую груду лжи, лицемерия, равнодушия и всяческих предрассудков, связанных с этим вопросом. Лицемерие и ложь, несоответствие слов и дела нигде с таким цинизмом не прощается обществом, как здесь. Найдите мне хоть одного писателя, хоть одну газету, которые не считали бы проституцию одним из величайших преступлений, — не найдёте. Но найдите мне мужчину, который бы в большей или меньшей степени не был соучастником этого преступления, — найдёте одного из ста тысяч. Вы скажете: мира не переделаешь, все так живут, проституция всегда была и всегда будет. Гении и пророки выступали на борьбу с ней, — и всё остаётся по-прежнему. Не в газетном же фельетоне исправлять человечество, — это в лучшем случае донкихотство. И пусть донкихотство! Я давно знаю, что общественное сознанье отравлено подлейший идеей: «все так делают», «один в поле не воин»! Вся гнусность, в которой мы живём, вся беспросветная пошлость, весь ад, в который мы превратили жизнь, — всё питается этой идеей.
Я мира не переделаю; но пусть кричит всякий, где может и как может, о том, что чувствует искреннюю боль и ужас от сознанья, что десятки тысяч женщин — измученных, истерзанных, больных, пьяных — гибнет на наших глазах. Если может говорить — пусть говорит, если может писать — пусть пишет. И не потому, что сам уж очень хорош, но потому, что много страдал и много видел. Дойдёт же когда-нибудь этот крик до живых человеческих душ, до живой общественной совести.
Ведь весь ужас даже не в факте проституции, а в том, что общественная совесть совершенно притупилась и сжилась с ним. В глубине души люди приняли проституцию «неизбежным злом» и в громадном большинстве случаев говорят о ней между собой, как о чём-то «забавном».
Разве доктора не посылают к проституткам «для здоровья», разве студенты, врачи, адвокаты, журналисты и простые обыватели не делятся впечатлениями о своих «похождениях». Разве не извращение общественной совести — презрение к проституткам, которые жизнью своей заплатили за свой позор, и почти одобрение покупающим этот позор за деньги. Посадит ли кто-нибудь продажную женщину за стол вместе со своими дочерьми, и остановит ли хоть одного отца, отдающего свою дочь жениху, мысль, что будущий муж посетитель публичных домов.
Прежде чем бороться с проституцией, надо побороть вопиющие предрассудки, преступное легкомыслие и безобразнейшую ложь, которые усыпили нашу человеческую совесть.
Страшный вопрос[править]
Есть один страшный вопрос не только русской, но и общемировой жизни, который до сих пор ещё лежит под каким-то «запретом». Говорить об нём считается «неловким», почти «безнравственным». Серьёзное, деловое его обсуждение — бесполезным. Он всецело предоставлен в ведение или моралистов и проповедников, или же, наоборот, в ведение бульварных писак, которые ужас его низводят на степень «пикантных сюжетов».
Вопрос этот — борьба с проституцией.
Для того чтобы понять ужас его, право, не надо быть ни проповедником, ни пророком — достаточно мало-мальски серьёзного отношения к жизни. Не надо тревожить ни «высоких идеалов», ни христианской морали — достаточно вдуматься в чудовищные цифры…
Среди молодёжи более 60 % пользуются услугами публичных женщин. В Варшаве около 75 % холостых мужчин больны венерическими болезнями, полученными по преимуществу от проституток. В Берлине насчитывается до 40 000 женщин, торгующих телом. И пр., и пр., и пр.
Проституция всего мира измеряется не десятками, а сотнями тысяч.
Таким образом, помимо требований «высшей морали», для всякой мало-мальски живой человеческой совести ясно, что вопрос об уничтожении проституции не есть нечто такое, что можно отложить до утопических времён, — это есть дело неотложное, дело сегодняшнего дня. Проституция разлагает человеческие души, человеческое тело — она превращает сотни тысяч женщин, матерей, сестёр, дочерей наших в животных, хуже, чем в животных. Это одно из самых позорных и самых страшных пятен на общественной совести.
У нас принято проституцию считать неизбежным злом нашего социального строя — и на этом успокаиваться. Раз «неизбежно» — и бороться нечего!
Но большинство, слава Богу, ещё верит в могущественное влияние идей, и потому не имеет права так легко складывать оружие.
Возьмите такой пример.
Требуется ли особенно высокая нравственность, чтобы чисто относиться к своей сестре или дочери? Ведь даже в нашем развращённом обществе половое влечение к сестре, матери, дочери считается чудовищным исключением. Почему? Не потому ли, что мы с молоком матери впитываем в наше сознание идею недопустимости таких влечений. Ведь дикарь сходится и с сестрой. Животное не различает ни матери, ни дочери.
И если не отдельные люди, а общество в целом усвоит себе недопустимость проституции, если проституция будет признана величайшим злом, а посещение домов терпимости — общественной совестью будет клеймиться как преступление, — тогда очень скоро факты проституции станут исключением. Сейчас осуждают публичные дома больше для «приличия». Но в глубине души — они для всякого «неизбежное зло». И вам не придёт в голову не подать руки человеку, который скажет, что он был в публичном доме. И если человек, живущий с своей дочерью, будет для вас отвратителен, то человек, пользующийся услугами проститутки, не будет вызывать в вас никакого отвращения.
Итак, надо, прежде всего, всеми силами, какие только имеются в распоряжении людей, перевоспитать сознание общества. Для этого надо начать с того, чтобы дома терпимости перестали быть «официальными» домами. Правительство не должно санкционировать проституцию. Не говоря про то, что прямая цель «официальных» публичных домов — предохранение от заразы — совершенно не достигается, факт допущения проституции законом мешает понять обществу, что проституция — преступление. Что было бы, если бы правительство отвело специальные районы, где разрешалось бы убийство? Разве не колебало бы это отношение к убийству, как к преступлению? То же самое и здесь. Проституция не только грех — это преступление, и правительство не может брать его под защиту закона.
Недавно Ростов-на-Дону высказался за полное уничтожение в городе публичных домов. Это постановление Думы должно быть отмечено. Мы горячо его приветствуем. Пусть другие города сделают то же. Тогда правительство пойдёт навстречу общественной инициативе. А когда государство признает проституцию преступлением — будет уничтожена главная опора того страшного зла, которое отравляет общественную совесть.
Заколдованный круг[править]
Мы неустанно подымали и будем подымать вопрос о проституции.
Вопрос этот и трудный, и страшный.
Какие бы политические события ни волновали мир — он всегда останется очередным и неотложным. И государственная власть, и общественные организации, и личная совесть каждого из нас — стоят лицом к лицу перед этим самым проклятым из всех проклятых вопросов.
Как предохранить от проституции?
Как бороться с существующей проституции?
Как помочь «павшей» женщине встать на честный, прямой жизненный путь?
Каждый из этих вопросов бесконечно сложен, потому что бесконечно сложны причины, обуславливающие возникновение проституции. Тут и экономические, и социальные, и моральные, и религиозные, и, наконец, исторические причины.
Более практическим, а потому и более «простым» является последний вопрос:
Как помочь «павшей» женщине встать на честный, прямой жизненный путь?
Этот «простой» вопрос стоит особенно остро, жизненно.
Это то самое, что нужно решить сегодня, сейчас же. И потому чаще всего к нему и приходится обращаться.
Очень многие даже понять не могут, как это нельзя уйти из публичного дома? Со стороны жизнь в публичном доме представляется хуже всякой тюрьмы. Нужда заставляет? Но лучше какой угодно труд — только не эта страшная профессия. Лучше идти на улицу просить милостыню, чем идти, чтобы торговать собой. Лучше умереть с голоду, чем получать хлеб такой ценой! Но думающие так забывают, что проституткой женщина делается не в 24 часа! Сегодня была «честной», завтра пошла в проститутки. Так не бывает. А если и бывает, как исключение, то чаще всего и кончается трагедией: самоубийством, сумасшествием и т. д.
«Обычная» же дорога — это постепенное «падение». Публичный дом — не начало, а конец пути.
В бытность мою студентом Московского университета в Москве производили перепись. Нам, студентам, поручили публичные дома с тем, чтобы мы попутно собирали сведения о жизни проституток. Были даны нам специальные опросные листы, в которых стояли вопросы: почему пошли в публичный дом? Кто соблазнил первый? Чем занимались раньше? Хотели ли бы вернуться к честной жизни? И т. д.
Ответы были глубоко знаменательны. Громадное большинство было соблазнено почти в детском возрасте — от 12 до 16 лет. В публичный дом поступили в 20-25. Значит, 8-10 лет женщина, обычно брошенная первым свершившим над ней насилие негодяем (я говорю насилие потому, что мужчина, соблазняющий ребёнка, — именно насильник), — жила другой жизнью. Чаще всего это прислуга. Она переходит с одного «места» на другое. Из рук в руки. Мало-помалу, ещё не попав в публичный дом, она уже проститутка. Её сделали такой.
Публичный дом для неё — лишь новая ступень. Последняя. И вот, когда на этой ступени она «очнётся», — бежать уже некуда. Почему? Да, во-первых, потому что нет для этого душевных сил. На вопрос: «Хотите ли уйти из публичного дома?» — проститутки отвечали: «Нет… что уж теперь… всё равно… Куда же мы годимся…»
Какое-то безнадёжное презрение к самим себе. Точно и за людей себя не считают! Мы «такие!..»
Но, кроме внутреннего бессилия, масса других причин: долги хозяйке, «жёлтый билет», лишающий женщину «прав», невозможность сразу найти работу. Наконец, болезнь.
Вот с этими последними причинами, препятствующими возвращению «павшей женщины» на честную дорогу, и можно бороться.
У нас существуют какие-то «Общества» защиты и помощи павшим женщинам. Но или они плохо делают свою работу, или плохо об ней «осведомляют» тех, кому должны были бы о себе заявить. Проститутка, которая хотела бы вырваться из заколдованного круга, не знает, как ей это сделать. И пишет письма в редакцию: спрашивает совета!
Но что может ответить редакция?! Как уйти? «Очень просто»: надо прийти в полицию, заявить, что бросаете ремесло и просите дать настоящий паспорт взамен «жёлтого билета». А долг хозяйке? Конечно, надо заплатить. А потом? А потом поступить на хорошее место! Из всех этих «советов» проститутка сама может сделать только первое: пойти в полицию. Но без двух вторых — это бессмысленное путешествие! Прийти в полицию, не рассчитавшись с хозяйкой и не зная, куда идти за «честным трудом», — это значит терять время понапрасну. Из полиции вернётся назад, к той же хозяйке!
Таким образом, вопрос о «честной дороге» — это вопрос общественный. Должно быть общество, которое дало бы возможность уйти. Убежище — куда уйти. Общество, о котором бы знала каждая проститутка.
А пока этого нет, заколдованный круг будет душить людей без всякой пощады.
--------[править]
Как можно бороться со своднями?
Единственный правильный путь в этой борьбе — гласность.
Вмешательство представителей власти возможно только там, где нарушается строго формулированный закон.
Деяния безнравственные и беззаконные — далеко не одно и то же. Можно, не нарушая прямой буквы закона, свершать ужасные преступления.
Там, где обход закона почти неуловим или где закон вовсе бессилен, выступает на сцену — гласность. И как следствие её — общественный суд.
Сводничество — это одно из отвратительнейших преступлений и при этом почти неуловимых для закона.
Но потому-то оно более всего боится своего единственного врага — гласности.
Пусть все, кто погибает или знает о погибели других, кому известны притоны, скрывающиеся от блюстителей закона, кто может открыто и прямо назвать по имени сводниц, — сделает это гласно — и одно из ужаснейших явлений нашей жизни получит смертельный удар!
Ответы на письма[править]
I[править]
Один, читатель выражает своё недоумение:
«Почему это вы вроде как бы под защиту свою берёте „падших женщин“?»
А в женских письмах ко мне и не раз и не два, а десятки раз я читал:
«С таким прошлым, как у меня, какая же может быть новая жизнь…»
«Первый раз, от вас я услыхала, что и я такой же человек, как все. Боюсь, что вы меня не поняли, ведь я падшая…»
«Прошлого не воротишь, настоящее ужасно. А будущее у проститутки сами знаете какое. Вот и выходит — поскорее в Неву. И сама не знаю, чего жду ещё…»
«Я поплакала над вашим письмом, хорошо, как во сне. Да несбыточно. Я в том письме постыдилась написать вам, кто я… Я падшая…»
Проституция — это одно из самых страшных наших преступлений. «Причины» проституции чрезвычайно сложны. Тут и социальный строй, и нравственное разложение, и экономическая неправда, и тысяча других «условий»…
Но сейчас я хочу сказать о другом.
Я хочу обратить внимание на одну черту, которая объяснит, почему именно те женщины, которые с такой безнадёжностью называют себя «падшими», — нуждаются в защите по преимуществу.
Это не «теоретическое рассуждение» — это результат непосредственного впечатления от жизни…
Лет десять тому назад в Москве была перепись. Одна общественная организация попросила нас, «переписчиков», которым достался район с публичными домами, — собрать сведения об условиях жизни проституток, об их прошлом и т. д.
Нам были розданы специальные бланки с напечатанными на них вопросами. Надо отдать справедливость, вопросы были составлена изумительно бестактно. Проходилось залезать с сапогами в душу… Но один вопрос был очень нам по душе: «Не хотите ли изменить теперешнюю жизнь?»
Мы ходили по этим домам три дня. Днём. Заставали самую житейскую обстановку.
Всё было «просто». Как у всех. Пили чай. Шили. Играли с детьми… В комнатах не убрано. Извиняются за беспорядок — только что встали.
Я был первокурсник. «Младший». Я никого ни о чём не спрашивал, но я слушал и видел — так больно, так стыдно, так страшно было слышать эти вопросы и тихие ответы на них.
— Сколько тогда вам было лет?
— Двенадцать…
— Четырнадцать…
— Семнадцать…
— Кто был первый?
— Студент…
— Приказчик…
— Барин…
— Что заставило вас пойти в публичный дом?
Молчание.
— Нужда? — подсказывает «спрашивающий».
Ответ неожиданный:
— Нет… Так… Куда же идти?..
И вот, наконец, желанный вопрос:
— Не хотите ли изменить теперешнюю жизнь?
И ответ ещё более неожиданный:
— Нет…
— Не хотите?! — изумляется спрашивавший. — Но вы, может быть, боитесь, что ваш ответ узнает хозяйка? Мы не скажем. Вам дадут возможность уйти из этого дома и заняться честным трудом.
Молчание.
— Так и записать? Не хотите?
— Да уж… Запишите…
— Разве вам хорошо здесь, что вы не хотите уйти? — Помню одна женщина, после этих настойчивых приставаний повернулась и молча вышла из комнаты…
Неизвестно почему пошла в публичный дом. И не хочет оттуда уйти.
Вот две загадки, которые я вынес из трёхдневных опросов.
Загадка была тем страшнее, что я видел полную искренность ответов. Действительно, не хочет уйти.
Так почему же?
Разгадка в том, что внешней «определённой» причины и не было.
Началось «давно». В двенадцать, в четырнадцать, семнадцать лет. Обманул. Бросил. Родила. Жизнь «не удалась». Началось постепенное «падение». Если «прислуга» (а прислуга в большинстве), то переход с места на место, из рук в руки… Постепенно это стало почти профессией. А там естественный переход в «дом». Просто вопрос внешней устроенности, совершенно «житейский». То, что было трагического и страшного, — растянулось изо дня в день, изо дня в день… В публичный дом поступают женщины, которых мы в жизни уже сделали проститутками. Обманутые девушки, подростки и дети постепенно «общими усилиями» загубленные нами.
Это разгадка первой загадки. А разгадка второй — тесно с ней связана.
Благодаря постепенности прогресса падения, постепенно же усваивается профессиональная идея, что публичный дом — это конец пути. Дальше идти некуда. Потому что есть «люди» — это все мы. И затем проститутки — это все они.
Падшая — значит, конец. Человека нет. Есть проститутка. Даже имя меняется. Крестили девочку Надеждой. Теперь она зовёт себя Манькой.
Лежачих — не бьют.
Но можно ли бить того, кого вы сами втоптали в грязь, — а главное, того, кто сам до того себя презирает, что даже отказывается считать человеком?
Вот это-то и есть та черта, которая заставляет защищать «падших» женщин больше, чем всякого другого человека, — потому что защищать «падшую» приходится не только от внешних оскорблений, но и от самопрезрения.
На душе каждого из нас много и пакостных дел, и пакостных чувств, но мы не перестаём считать себя людьми. И мы обязаны как к людям относиться и к тем, кто, не столько за свои, сколько за наши грехи, человеком себя не считает.
Вот почему на вечные времена будут жечь нашу совесть слова Христа:
— Кто из вас без греха — пусть первый бросит в неё камень…
II[править]
Писать о проституции — это может казаться делом совершенно бесполезным. Слишком очевидна вся сложность вопроса — и беспомощность всякой борьбы. Как ни «решай» этот вопрос — жизнь будет идти своим путём, давя и втаптывая в грязь человеческие души.
Я прекрасно сознаю всё это. Но кроме практического результата есть ещё и внутренняя сторона. Не в нашей власти повернуть жизнь по-своему, но в нашей власти встать к этому явлению в должное отношение.
Вот почему мне кажется очень важным обсудить сообща отклики читателей на затронутый мною вопрос о проституции.
Я приведу два совершенно противоположных. Ф. Я. Зарудный пишет мне:
«Я тоже часто думаю, зачем это ваша газета защищает проституцию. Это совершенно напрасно. Но я вас не виню. Вы по этому делу мало сведущи. Если бы вы были с низшего класса, то, вероятно, вы никогда бы не стали защищать. Ведь женщину, которая здесь долго поживёт нельзя иначе никак назвать, как чортово создание. Вы загляните в Народный дом, в праздник вечерком, что там творится, и вы в ужас придёте. Ведь они сами этого ищут. И тут никакие общества в борьбе с проституцией не помогут. Женщины сами постараются этого избежать — это очень было бы легко сделать. Я никогда не поверю, чтобы это нужда толкнула на такое позорное дело. Которая думает прожить честно, мечтает о замужестве, то она пусть ищет себе человека по себе, но пусть не мечтает чорт знает что. А ведь здесь посмотрите какую-нибудь портниху или, допустим, горничную: она напялит шляпу и о себе мечтает чорт знает что. Она разводит шуры-муры не с мужиком, а с каким-нибудь господским сынком или с барином, а ведь тому нужно только на один раз, а потом — пошла сами знаете куда. И вот я советую каждой из девушек, которая мечтает о семейной жизни: пусть себе ищет спутников из той среды, из какой сама, а не подымает нос кверху. Вот тогда у нас и проституции не будет. А раз многие сами этого ищут, то о них сожалеть не надо».
Другое подписано: «Бывшая Соня». Вот часть этого письма:
«Мы за свой грех заплатили каторжной жизнью. Никто за людей нас не считает. А впереди болезнь, сгниёшь заживо или умрёшь голодной смертью. Но почему не презирают тех, кто называется честной женой, а живёт как проститутка. А ведь таких женщин очень много. Ну, да Бог с ними. Пусть. Я только о себе хотела сказать. Кто бы вы ни были, Далёкий Друг, много вам простится за добрые слова о нашей доле. Я знаю эту жизнь. И за всех сообщу — все мы несчастны. Все до единой. А если спросят: зачем же занимаешься этим? Ничего ответить не сумеем. Я о себе скажу: как попала на улицу — знаю. Но всё-таки, объяснить не могу, как это так сложилось, что пошла на эту каторгу».
Кто же прав из этих двух отозвавшихся на мою «защиту»?
Один видит больше — шляпы, задранный нос и то безобразие, которое творится в Народном доме.
А другая на всё это обличение отвечает простыми словами, от которых щемит сердце и опускается рука с поднятым камнем:
-- Все мы несчастны. Все до единой.
Я не беру на себя роль судьи. Может быть, есть, т. е. даже наверное есть дурные женщины. И вовсе я не хочу сказать, что все женщины ангелы, а мужчины изверги. Но я убеждён, что роль развратителя в 90 случаях из ста приходится на мужчину и что «безобразие в Народном доме» коренится в самом раннем возрасте и вина в этих «безобразиях» в конечном счёте лежит на мужской совести.
И потому, сознав это, мужчина должен перестать «презирать» падших женщин и перенести своё «презрение» на тех, кто толкает девушку на эту дорогу и на тех, кто посещает Народный дом, потому что ему нужно найти себе женщину «на один раз»…
--------[править]
Марии телегр. О причинах проституции я всегда писал в своих статьях именно то же, что и вы говорите: что мужчины развращают женщин. И если я говорил, что мне больно писать об этом вопросе, то вовсе не потому, что я виню женщин. А потому, что вопрос этот действительно больной. И в каждом, кто не может безучастно относиться к жизни, неизбежно вызывает мучительное чувство сознания его рокового для нас значения и нашей перед ним беспомощности.
Солдату Ване 14. Если бы не было спроса — не было бы предложения. В том, что вы видели на Невском, виноваты мужчины. Плюйте на них, а не на женщин. Запрещение ни к чему не поведёт. Тайная проституция и теперь запрещена — и всё же на одну явную приходится десять тайных. Проституция — страшное 6едствие, коренящееся глубоко в нравственных, социальных и экономических условиях жизни, вопрос этот нельзя решать так просто.
А. Зайцеву. Публичные дома даже в смысле «здоровья» никого не охраняют — это рассадники заразы. Тайная проституция будет всё равно, есть дома или нет. Но закрыв их, государство не будет санкционировать преступления.
III[править]
Среди моих друзей, пишущих мне письма, почти с первого дня появления в газете «Ответов» — есть и профессиональные проститутки. Некоторые так и подписываются: «Проститутка Л.», «Погибшая проститутка К.».
После революции я получил только одно письмо, подписанное этим страшным словом. Письмо как всегда робкое, проникнутое мучительным «самоопределением» и переполненное всяческими извинениями. Точно пишет какой-то «прокажённый», который боится «заразить» этим клочком почтовой бумаги.
И мне всегда от этих «извинений» становится до того стыдно, что, кажется, пошёл бы на улицу и стал кричать о своих грехах и о том, что не дано человеку судить ближнего своего и все мы друг перед другом виноваты, а перед Богом каждый одинаково преступен.
В последнем письме есть один новый, «революционный» вопрос.
«Даст ли свобода что-нибудь нам? Я знаю, что о нас никому вспоминать не захочется, — но вы два слова напишите: ждать нам хоть какого-нибудь облегчения в жизни…»
Я лично считаю самым большим злом в мире — смертную казнь и проституцию.
Смертная казнь отменена, проституция осталась. И отменить её не во власти Временного правительства и Совета солдатских и рабочих депутатов!
Проституция — ужасающее зло, порождённое, с одной стороны, экономическими и социальными условиями, с другой — нашими ложными моральными принципами.
Если беззащитные девочки-подростки брошены на произвол судьбы во всевозможных «мастерских» — чего удивительного, что жизнь изуродует их и известный «процент» «поставит» в публичные дома?
Бесправное положение прислуги — разве мало толкнуло девушек на грязные улицы.
А безработица? А условия фабричного труда? А темнота и безграмотность?
Но кроме внешних бытовых, экономических и социальных условий, могущественным фактором, создающим проституцию, являются наши моральные взгляды.
Я много раз указывал на извращённое у нас отношение к «половому вопросу».
Святое Божье «плодитесь и размножайтесь» — превращено в какую-то «заборную надпись». Таинственное и прекрасное — превращено в сальный анекдот. Ребёнок, которого все лицемерно зовут «ангелом», появляется на свет как результат полового акта, которого все стыдятся и считают за «грязь».
Не будучи в состоянии отказаться от «грязи» — её превратили в какую-то гнусность ночных похождений.
Аскеты провозгласили «пол» — скверностью. И культура создала для «скверности» — публичные дома.
Если бы мы внушали нашим детям благоговейное отношение к половому акту и таинству зачатия — не было бы и проституции.
«Ребёнок» не позорил бы девушку. И «разврат» позорил бы мужчину в одинаковой степени.
Но всё это перерождение нравственных понятий свершится не очень-то скоро.
И вот вопросы:
Так неужели же общая радость свободы ничего не даст одним только «падшим женщинам»? Неужели освобождение от рабства не коснётся рабства публичных домов?
Другими словами:
Если новое правительство не в силах уничтожить проституцию — неужели оно не может хотя сколько-нибудь улучшить положение этих самых бесправных людей на свете?
Нет, может! И должно!
Проститутки — поверьте — бесконечно нравственнее тех господ, которые от живых жён и взрослых детей пользуются их услугами.
Но если даже допустить, что они «верх безнравственности», — пока суд не заключил человека в тюрьму, он должен пользоваться всеми правами гражданина.
Должны быть закрыты все публичные дома. Ибо давно уже и врачебные, и общественные организации установили нецелесообразность их существования. Ведь «дома» эти разрешены правительством в целях «безопасного разврата». Но фактически публичные дома — рассадники заразы. И это вполне естественно. Врач не может осматривать проститутку каждый день. Да если бы и осматривал, от этого дело не менялось бы — «здоровая» могла бы заражаться непосредственно сейчас же, придя за «больным гостем».
Не спасая от заразы, публичные дома вносят соблазн мнимой безопасности и воспитывают вреднейшую идею, что проституция допустима — признаётся и охраняется государством.
Уничтожение публичных домов — должно быть проведено и дальше. Недопустимы «жёлтые билеты» и вообще какое-либо участие государственной власти в «надзоре» за проституцией.
Никого и ни от чего не «спасает» этот надзор — и фактически сводится к полнейшему бесправию громадной категории граждан.
Если вы хотите «осматривать», «свидетельствовать» и выдавать «жёлтые билеты», то гораздо лучше — свидетельствуйте мужчин, чтобы они не заражали женщин, и выдавайте им «жёлтые билеты», чтобы они, пользуясь услугами проституции, не назывались честными мужьями.
Но раз это невозможно — освободите от позорного надзора и женщин.