Тимофей Николаевич Грановский.
О современном состоянии и значении всеобщей истории[править]
Мм. Гг.!
Московский университет, alma mater[538] всех однородных заведений в России, привык к просвещенному участию русского общества. Ваше постоянное присутствие на празднике, которым замыкается истекший и начинается новый академический год, служит доказательством, что участие это не хладеет. В свою очередь, университет встречает Вас не как равнодушных гостей: он предлагает на суд Ваш образцы умственной деятельности своих членов и отдает Вам честный и правдивый отчет во всем, что было совершено им в течение прибавившегося к его жизни года. Скоро представит он целой России итоги, выведенные изо ста таких отчетов, и с законною гордостью расскажет ей повесть своего векового служения великим идеям истины и добра.
Находясь на очереди для произнесения пред Вами в нынешнем году обычного слова, я избрал себе предметом современное состояние и значение той науки, которой имею честь быть преподавателем.
Вопросы о теоретическом значении истории, о приложении ее уроков к жизни, о средствах, которыми она может достигать своих действительных или извне ей поставленных целей, не новы. Они обращали на себя внимание великих умов древнего мира и составляют неистощимое содержание ученых прений в наше время. Важность этих вопросов едва ли может подлежать сомнению, тем более, что они находятся в тесной связи с задачею нравственного и умственного образования, следовательно, с целою участью будущих поколений.
По коренным условиям своей жизни Восток не мог принять участия в решении вопросов такого рода. Они никогда не входили в сферу, в которой сосредоточена деятельность восточной мысли. Азиатским народам не чужда врожденная человеку потребность знать свое прошедшее, но их любознательность находит легкое удовлетворение в родословных списках, в простых перечнях событий и в исторических песнях. Содержание этих памятников, представляя обильный, хотя большею частью однообразный материал стороннему исследователю, не могло на той почве, которой принадлежит по происхождению, уясниться до науки или облечься в формы художественных произведений. Летопись и песня могут, конечно, быть верным отражением народного быта, но они не в состоянии служить орудиями умственного образования. Они живо и любовно напоминают народу прошедшее, не приводя его к ясному сознанию настоящего. Требуя от истории рассказа, а не поучений, Восток довольствовался самыми бедными, хотя соответствующими его общественному развитию, формами исторического предания. Единственное исключение составляют священные книги евреев. Мы говорим здесь не о вечном, стоящем выше человеческих суждений, значении Библии, но о том богатстве нравственных назиданий, житейской мудрости и глубокой поэзии, которыми она преисполнена. Из этого источника черпало рассеянное теперь по лицу земли племя ту дивную крепость, которую оно противопоставляло всем испытаниям своей злополучной истории[539]. Но по самому свойству своему Божественный памятник, составляющий ныне духовную родину обреченного на скитание в чужбине еврея, не мог войти в состав предлагаемых Вам, Мм. Гг., исследований. Их исходною точкою будет древний, классический мир.
Греки и римляне смотрели на историю другими глазами, нежели мы. Для них она была более искусством, чем наукою. Такое воззрение естественным образом вытекало из целого порядка вещей и основных начал античной образованности. Задача греческого историка заключалась преимущественно в возбуждении в читателях нравственного чувства или эстетического наслаждения. С этою целью соединялась нередко другая, более положительная. Политические опыты прошедших поколений должны были служить примером и уроком для будущих. «Я буду удовлетворен, — говорит Фукидид[540], — если труд мой окажется полезным тому, кто ищет достоверных сведений о прошедшем, а равно и о том, что по ходу дел человеческих может повториться снова»[541][542]. Это практическое направление выразилось еще с большею силою в произведениях римских историков; но в лучшие времена римской литературы оно всегда соединялось с нравственно эстетическими целями. Тесная связь истории с жизнью, черпавшей из нее многостороннее назидание, сообщала нашей науке важность, которой она, при всех сделанных ею с тех пор успехах, не имеет в настоящее время. Назвав ее наставницею жизни[543][544], Цицерон[545] выразил господствовавшее у древних воззрение. Они верили в могущество примеров. Их жизнь, далеко не так сложная, как жизнь новых народов, нередко повторяла одни и те же явления и, таким образом, открывала возможность прилагать к делу опыты минувшего. Римскому гражданину, особенно в последний период республики, во время ее высочайшего могущества, нельзя было обойтись без обширной исторической образованности. Без нее невозможна была никакая политическая деятельность. Такое понятие о практическом значении истории сохранилось при императорах. Самое резкое и вполне подтверждающее наши слова свидетельство находится в биографии Александра Севера[546], написанной Элием Лампридием[547]: «Север особенно пользовался советами мужей, знавших историю, и спрашивал у них, как поступали в тех случаях, о которых шла речь, древние римские императоры или вожди других народов»[548][549].
При господстве таких направлений произведения древней историографии не могли походить на ученые сочинения Нового времени, более или менее носящие на себе печать кабинетной работы. Историки Греции и Рима принадлежали преимущественно высшим сословиям общества[550][551] и часто описывали такие события, в которых были личными участниками или свидетелями. Они старались сообщить рассказам своим как можно большую красоту и ясность, сделать их доступными для сколь можно большего числа читателей. Изящная форма составляла необходимое условие значительного успеха. Но под изяществом формы разумелась не одна красота изложения, а художественное, на основании общих законов искусства совершенное построение материалов. История, по словам Лукиана[552], родственница поэзии, а историк должен походить на ваятеля, который не создает мрамора или металла, но творчески сообщает им прекрасный образ[553][554]. В теоретических исследованиях о формах, свойственных историческим сочинениям, и об отношении их к искусству вообще, высказался склад ума обоих народов классической древности. Греки требовали преимущественно поэтической, римляне риторической стихии[555][556]. Последняя, впрочем, была неизбежна вследствие того значения, какое красноречие имело в античной государственной жизни.
Имея, таким образом, в виду или ту сторону духа, на которую действует искусство, или сферу практической, гражданской деятельности, история уклонилась от строгого характера науки. Исследование в настоящем смысле этого слова, критика фактов почти не существовали. Их место заступали у великих писателей природная, укрепленная навыком, способность отличать истинные известия от ложных и верный взгляд на происшествия. К тому же лучшие произведения древних историков суть монографии, объемлющие одно какое нибудь великое событие, или ряд связанных между собою внутренним единством явлений. Понятие о всеобщей истории, соединяющей в одно целое разрозненные семьи человеческого рода, было чуждо языческому миру и могло возникнуть не иначе, как под влиянием христианства. Замечательная мысль Полибия[557] о недостаточности частных историй, по которым, говорит он, также мало можно судить об общем ходе истории, как по отдельным членам тела о красоте целого организма[558], не отозвалась даже в его собственном труде[559], равно как осталось без исполнения обещание Диодора Сицилийского[560][561] рассказать судьбы всего мира как историю одного государства. Зато простота и определенность содержания ставили древнего писателя в весьма свободное отношение к предмету. Одушевление, с каким он приступал к делу, не охлаждалось предварительною проверкою многочисленных и разнообразных источников, из которых заимствует свои сведения новый историк. Резко обозначенную цель труда не заслоняли сложные, не прямо к ней относящиеся явления. Фукидид передал нам в бессмертном творении своем весь ход Пелопонесской войны, но не счел нужным упомянуть о внутренней жизни Афин в то время, о блестящем развитии искусств и науки. Недостаток полноты искупается у него единством содержания и возможною только при таком условии строгою красотою формы. При современных понятиях о задаче историка подобное ограничение предмета едва ли может быть допущено. Но древние, как сказано выше, рассматривали события не с всемирно исторической, а с национальной точки зрения, не допускали другой связи явлений, кроме так называемой прагматической, и не входили в разбор бесчисленных пружин, которыми движутся человеческие общества. Они без труда подымали легкую ношу исторических материалов, завещанных им предшественниками, и смело подчиняли ее своим личным нравственно эстетическим или гражданским целям. Греческий или римский историк не скрывается за описываемыми им событиями: напротив, он вносит в рассказ свою личность и употребляет все доступное ему искусство для передачи читателям собственного воззрения на данный предмет. Не возвышаясь до созерцания общих судеб человечества, древние свели историю на степень эпизодического изложения и оставили в этой сфере великолепные памятники, которых недосягаемая красота не должна служить укором новому историку, имеющему пред собою решение других более сложных вопросов.
Необозримая масса накопившихся в течение тысячелетий источников нашей науки может навести страх на самого смелого и предприимчивого исследователя. А между тем эта масса ежедневно увеличивается открытием неизвестных памятников или поступлением в ученый оборот таких, на которые до сих пор не было обращено надлежащего внимания. У всех европейских народов заметно однообразное стремление собрать в одно целое все сохранившиеся свидетельства и предания о своей старине. Великие труды французских бенедиктинцев[562] и отдельных ученых XVII и XVIII века бледнеют пред однородными предприятиями нашего времени. Просвещенное участие правительств дает средства к осуществлению начинаний, неисполнимых силами частных лиц. Одновременно с превосходными изданиями летописей и государственных актов европейских держав предпринимаются в другие части света ученые экспедиции, раскрывающие перед нами тайны погибших цивилизаций и народностей. Бесчисленные монографии доводят до сведения большинства читателей результаты новых открытий и показывают их отношение к предшествовавшему состоянию науки. Самый круг исторических источников беспрестанно расширяется. Сверх словесных и письменных свидетельств всякого рода, от народной песни до государственной грамоты, он принимает в себя памятники искусства и вообще все произведения человеческой деятельности, характеризующие данное время или народ. Можно без преувеличения сказать, что нет науки, которая не входила бы своими результатами в состав всеобщей истории, имеющей передать все видоизменения и влияния, каким подвергалась земная жизнь человечества. Но изнемогая, с одной стороны, под обременительным богатством материалов, которых одолеть вполне не в силах никакое трудолюбие, историк часто поставлен, с другой стороны, в необходимость заменять собственными предположениями и догадками совершенное отсутствие письменных свидетельств. Ясно, что при настоящем состоянии истории, она должна отказаться от притязаний на художественную оконченность формы, возможной только при строгой определенности содержания, и стремиться к другой цели, т. е. к приведению разнородных стихий своих под одно единство науки.
Совершено ли ею это дело? Смеем сказать, что нет. Все вышедшие в течении нынешнего столетия сочинения о всеобщей истории, как бы ни велика была приобретенная ими слава, служат оправданием нашего отрицательного ответа. Начиная от 24 х книг о всеобщей истории Иоганна Мюллера[563], так мало оправдавших высокие ожидания, возбужденные именем и обещаниями автора, до многотомного, но незначительного и не стоящего своей известности сочинения Канту[564], мы видели ряд более или менее неудачных попыток осуществить идеал всеобщей истории. Вменять эту неудачу бессилию писателей было бы несправедливо, ввиду великих успехов, совершенных историею с начала нынешнего столетия. Причины лежат глубже. Они заключаются в отсутствии строгого метода и в недовольно ясном сознании настоящих целей нашей науки.
Величайший историк XIX столетия Нибур[565] глубоко чувствовал эти недостатки, и никто не может стать наряду с ним относительно заслуг, оказанных истории. Здесь речь идет не о результатах его исследований о римской древности, а об усовершенствованном им методе исторической критики и о целом его воззрении на науку. Можно сказать, что критика была до него делом личного таланта, как у древних. Превосходство новых заключалось в большей начитанности и в приобретенном навыке обращаться с огромным материалом. Точных и всем общих приемов не было. Их создал Нибур, работая над римской историею[566]. Заметим, однако, что его постигла участь, нередко бывающая уделом великих людей на пути открытий и изобретений. Колумб унес с собою в могилу убеждение, что он нашел путь к восточному берегу Азии. Мнение Нибура о древних памятниках римской истории известно: он полагал, что эти памятники, содержавшие в себе самые положительные и достоверные сведения, подвергались изменениям и порче под пером позднейших римских писателей. Задача критики состояла, следовательно, в разложении риторических рассказов Ливия[567] на их простейшие составные части и в восстановлении первобытных источников. Такая цель, очевидно, не могла быть достигнута, но преследуя ее, Нибур нашел настоящие законы исторической критики. Он показал нам, как должно разбирать источники, и в какой степени они заслуживают доверия. Влияние его примера не замедлило обнаружиться. Через тринадцать лет по выходе в свет первого издания «Римской истории» явилась критика новых исторических писателей Ранке[568][569], небольшое, но образцовое сочинение, в котором с блестящим успехом приложены к делу уроки великого учителя. В настоящее время Ранке есть главный представитель исторической критики в Германии. Его многочисленные ученики образовали школу, которой деятельность, устремленная преимущественно на разработку средневековых памятников, уже принесла богатые плоды.
Заслуга Нибура не ограничилась, впрочем, введением новых и точных приемов критики. Еще будучи юношею, в частной переписке своей, он высказал несколько смелых и плодотворных мыслей о необходимости дать истории новые, заимствованные из естествоведения основы[570][571]. Историческое значение человеческих пород не ускользнуло от его внимания, но ему не привелось развить вполне и приложить к делу свои предположения об этом столь важном предмете. Тем не менее его превосходные исследования об этнографии Италии и древнего мира вообще могут служить исходною точкою и образцом для дальнейших трудов такого рода.
Около того же времени вопрос о породах начал занимать пытливые умы вне Германии. Фориель[572], братья Тьерри[573] и другие ученые старались объяснить отношения различных народностей, преемственно господствовавших на почве Франции и Англии. Они озарили ярким светом начало средневековых народов и обществ, но не решились переступить чрез обычные грани исторических исследований и оставили в стороне физиологические признаки тех пород, которых исторические особенности были ими тщательно определены. Надобно было, чтобы натуралист подал, наконец, голос против такого стеснения нашей науки и указал на связь ее с физиологиею. В 1829 году Эдвардс (W. F. Edwards)[574] издал письмо свое к Амедею Тьерри о физиологических признаках человеческих пород и отношении их к истории. Это письмо содержит в себе полное, из сферы естественных наук почерпнутое, оправдание выводов, к которым пришли другими путями и совершенно независимо один от другого Нибур и Амедей Тьерри[575]. Снимая с рассеянных по лицу Западной Европы галлокимрских племен их новые имена и доказывая живучесть пород, Эдвардс излагает правила для будущих разысканий. Высказанные им по этому поводу мысли были приняты с общим одобрением, но до сих пор еще не принесли желаемой пользы. В Англии, Америке и Франции существуют ученые этнографические общества, которых труды значительно подвинули вперед антропологию, но не обнаружили надлежащего влияния на историю. Уступки, сделанные историками новым требованиям, были большею частью внешние. Дальнейшее упорство, впрочем, невозможно, и история по необходимости должна выступить из круга наук филолого юридических, в котором она так долго была заключена, на обширное поприще естественных наук. Ей нельзя долее уклоняться от участия в решении вопросов, с которыми связаны не только тайны прошедшего, но и доступное человеку понимание будущего. Действуя заодно с антропологиею, она должна обозначить границы, до которых достигали в развитии своем великие породы человечества и показать нам их отличительные, данные природою и, проявленные в движении событий, свойства. Каков бы ни был окончательный вывод этих исследований, имеющих, быть может, обнаружить историческое бессилие целых пород, не призванных к благороднейшим формам гражданской жизни, он принесет несомненную пользу науке, ибо сообщит ей большую положительность и точность. Но не одною этою только стороною граничит история с естествознанием. Еще древние заметили решительное влияние географических условий, климата и природных определений вообще на судьбу народов. Монтескье[576] довел эту мысль до такой крайности, что принес ей в жертву самостоятельную деятельность духа[577][578]. Несмотря на то, отношение человека к занимаемой им почве и их взаимное действие друг на друга еще никогда не были удовлетворительным образом объяснены. Великое творение Карла Риттера[579][580], принимающего Землю за «храмину, устроенную Провидением для воспитания рода человеческого», проложило, конечно, новые пути историкам нашего времени, но многие ли воспользовались этими трудными путями и предпочли их прежним, пробитым бесчисленными предшественниками тропинкам? Вошедший теперь в употребление обычай снабжать исторические сочинения географическими введениями, заключающими в себе характеристику театра событий, показывает только, что значение и успехи сравнительного землеведения обратили на себя внимание историков и заставили их изменить несколько форму своих произведений. Самое содержание немного выиграло от этого нововведения. Географические обзоры, о которых мы упомянули, редко соединены органически с дальнейшим изложением. Предпослав труду своему беглый очерк описываемой страны и ее произведений, историк с спокойною совестью переходит к другим, более знакомым ему, предметам и думает, что вполне удовлетворил современным требованиям науки. Как будто действие природы на человека не есть постоянное, как будто оно не видоизменяется с каждым великим шагом его на пути образованности? Нам еще далеко не известны все таинственные нити, привязывающие народ к земле, на которой он вырос и из которой заимствует не только средства физического существования, но значительную часть своих нравственных свойств. Распределение произведений природы на поверхности земного шара находится в теснейшей связи с судьбою гражданских обществ[581][582]. Одно растение условливает иногда целый быт народа. История Ирландии была бы, бесспорно, иная, если бы картофель не составлял главного средства пропитания для ее жителей. То же можно сказать о некоторых животных для других стран. Позвольте мне, Мм. Гг., привести по этому поводу слова знаменитого нашего натуралиста, академика Бера[583].
"Ход всемирной истории, — говорит он, — определяется внешними физическими условиями. Влияние отдельных личностей в сравнении с ними ничтожно. Они всегда почти приводили только в исполнение то, что уже было подготовлено, и так или иначе, а должно было совершиться. Стремление установить что нибудь совершенно новое и неподготовленное остается безуспешно или влечет за собою только разрушение. Никто, конечно, не возьмется определить, как сложилась бы история человечества, если бы физические свойства обитаемой им местности были не те, какие теперь. Но нельзя не обратить внимания на то, что небольшие отступления от действительно существующих ныне свойств необходимо были бы причиною значительных отклонений в ходе всемирной истории. Если бы, например, при неизменности всего остального на поверхности земли, Суэзский залив[584] простирался градусом дальше на север, то есть достигал бы Средиземного моря, то нет никакого сомнения, что рано установилось бы деятельное сообщение между берегами Средиземного моря и Индии, не говоря уже о берегах Аравии и Африки. Особенности, которыми запечатлена природа человека в Индии, гораздо раньше смешались бы с особенностями Европы. Или, не изменяя очертания Чермного моря[585], предположим, что воды Абиссинии[586] и окрестных стран текут не в долину Нила, а кратчайшим путем прямо в Чермное море. Для этого надо было только, чтобы местность на север от Абиссинии понизилась от запада к востоку. Тогда исчез бы великий путь сообщения между северным краем Африки и ее срединой. Египет, неоплодотворяемый приносимым с юга органическим веществом, был бы пустыней бесплоднее Триполиса[587]. Он не имел бы уже влияния на развитие Греции, и, конечно, судьбы народа израильского были бы тогда иные, которых мы не в состоянии разгадать. Но зато Абиссиния пришла бы в тесное соприкосновение с южным берегом Азии, и весьма вероятно, что тогда развились бы две отдельные, надолго чуждые друг другу цивилизации, — цивилизация Европы и цивилизация Индийского океана, точно так, как теперь мы не можем не признать две отделенные друг от друга и потому различные цивилизации, — Восточную в Китае, и противоположную ей на Западе, которую мы привыкли считать единственною. Желать исчислить следствия еще больших изменений значило бы вдаться в область вымыслов.
Сказанного довольно для уразумения той истины, что когда земная ось получила свое наклонение, вода отделилась от суши, поднялись хребты гор и отделили друг от друга страны, судьба человеческого рода была определена уже наперед, и что всемирная история есть не что иное, как осуществление этой предопределенной участи . В заключение постараемся показать в немногих словах, что даже и теперь, когда завоевания в области наук и промышленности дали человеку столько средств покорять себе природу, история его развития все еще подчинена той же неизбежной судьбе.
Мы живем в эпоху, когда европейская цивилизация перенеслась на все населенные берега. Некоторые части Европы, кажется, уже не могут доставлять своим жителям пищу в желаемом изобилии. Европа начала переселять своих, привыкших к высшим формам жизни, жителей в другие части света. Это переселение будет усиливаться вместе с уверенностью найти в другой части света европейскую образованность и может продолжаться необозримо долгое время, ибо производительность природы в теплейших странах, за исключением областей, лишенных дождя, несравненно сильнее, нежели в средней Европе. Маис родится обыкновенно сам сорок[588], иногда сам 200 и даже 300; и хотя он сеется гораздо реже, просторнее, нежели наши хлеба, но все таки данное пространство земли, засеянное маисом, доставляет гораздо больше пищи, нежели такое же, засеянное нашим хлебом. Кроме того, в жарких странах жатва бывает два, иногда даже три раза в год. Бананы доставляют в теплых и влажных странах на равном пространстве еще более питательного вещества. По наблюдениям Александра Гумбольдта[589], картофель при благоприятных обстоятельствах дает во Франции по весу втрое больше продукта против пшеницы, занимающей равное с ним пространство земли, а банан в Южной Америке дает его во 130 раз больше. Но так как фунт пшеничной муки питательнее фунта сочного банана, то сделали другое исчисление, по которому оказывается, что пространство земли, могущее прокормить двух человек в год, доставит, будучи засаженное бананами, пищи на 50 человек. Хлебное дерево (Artocarpus Incisa), растущее на островах Великого Океана[590], так богато вкусными и питательными плодами, что 3 таких дерева могут служить человеку исключительною пищею в продолжение 8 ми месяцев, и главнейшею в остальную часть года. Кук[591] говорит: «В нашем суровом климате человек, который целый год пашет, сеет и жнет, лишь бы пропитать себя и детей своих, да с трудом сберечь денежку на черный день, не лучше исполняет обязанность отца семейства, как островитянин Южного моря[592], который, посадя 10 хлебных дерев, ни о чем больше не заботится!» Достигшая полного роста кокосовая пальма производит от 200 до 300 орехов. Кроме того, из нее же можно добывать превосходный материал для веревок и тканей и, довольствуясь меньшим числом плодов, добывать вкусное вино и вываривать из орехов масло.
Справедливо предсказывает, основываясь на этой силе производительности тропических стран, ботаник Мейер[593] в Кенигсберге, что человек, быстро размножаясь в цивилизованных странах, переселится обратно в теплый пояс. Однако Ямайка, равная пространством Саксонскому королевству[594], может пропитать в 25, а уже, наверно, в 12 Ґ раз большее население, нежели Саксония. Сколько же людей, прибавим мы к тому, пропитает лесная равнина Бразилии! Напрасно называют почву ее девственною; она только человеку доставляла мало плодов. Зато природа накопляла в ней в продолжение тысячелетий органическое вещество для будущих жителей, точно так же, как прежде, при образовании земной коры, скрыла под ней огромный запас топлива для той эпохи, когда размножившийся человеческий род истощит леса.
Но, возвращаясь в свою древнюю отчизну, человек принесет с собою из Европы сокровища, которых никогда не приобрел бы под тропиками: трудолюбие, науки, искусства, промышленность и сознание необходимости благоустроенной государственной жизни . С тем вместе он, конечно, подавит чуждающиеся труда туземные племена; но можно надеяться, что там, где требуется меньше времени для произведения пищи, где она от природы зреет на деревьях, умственная образованность будет гораздо более общею, нежели на севере. Действительно, даже в средней Европе, не говоря уже о нашем севере, только малая часть жителей может посвящать частицу времени на развитие своих духовных способностей, а наибольшая половина круглый год занята добыванием пищи. Сколько лишнего досуга, в сравнении с ними, уже у рабочего класса Италии! Он не перестает находить наслаждение в науке и искусстве, за что мы, жители севера, кажется, несправедливо называем их ленивцами. Таким образом, обозря историю человечества в общих, больших чертах ее, находим мы, что Европа была для него высокою школою, в которой оно принуждено было трудиться и научилось любить умственные занятия. Да признают же наши потомки в 30 м и 40 м колене, рассуждая о судьбе человечества в тени пальм роскошной Новой Гвинеи или среди вечно неизменной температуры Полинезии, да признают они, что учебные годы наши на севере не пропали даром "[595].
Здесь не место входить в разбор предположений кенигсбергского ботаника, но приведенные мною слова академика Бера достаточно показывают важность естествоведения в приложении к истории. К сожалению, ученые, посвятившие себя исключительно последней науке, еще не в силах выполнить великой задачи, им предстоящей. Углубляясь в изучение письменных и словесных памятников прошедшего, они не решаются приступить к источникам другого рода, начертанным рукою самого Творца. Содержание истории составляют до сих пор дела человеческой воли, отрешенные от их необходимой, можно сказать, роковой основы, которую не должно смешивать с законами развития духа, выведенными a priori[596] философиею истории. Слабая сторона философии истории, в том виде, в каком она существует в настоящее время, заключается, по нашему мнению, в приложении логических законов к отдельным периодам всеобщей истории. Осуществление этих законов может быть показано только в целом, а не в частях, как бы они ни были значительны. Но сверх логической необходимости есть в истории другая, которую можно назвать естественною, лежащая в основании всех важных явлений народною жизни. Ей нет места в умозрительном построении истории; ее нельзя вывести из законов разума, но ее нельзя также отнести к сфере случайности, потому что она принадлежит к числу главных, определяющих развитие наших судеб, двигателей истории[597][598].
Быть может, ни одна наука не подвергается в такой степени влиянию господствующих философских систем, как история. Влияние это обнаруживается часто против воли самих историков, упорно отстаивающих мнимую самостоятельность своей науки. Содержание каждой философской системы рано или поздно делается общим достоянием, переходя в область применений, в литературу, в ходячие мнения образованных сословий. Из этой окружающей его умственной среды заимствует историк свою точку зрения и мерило, прилагаемое им к описываемым событиям и делам. Между таким неизбежным и нередко бессознательным подчинением фактов взятому извне воззрению и логическим построением истории большое расстояние. С конца прошедшего столетия философия истории не переставала предъявлять прав своих на независимое от фактической истории значение. Успех не оправдал этих притязаний. Скажем более, философия истории едва ли может быть предметом особенного, отдельного от всеобщей истории, изложения. Ей принадлежит по праву глава в феноменологии духа, но, спускаясь в сферу частных явлений, нисходя до их оценки, она уклоняется от настоящего своего призвания, заключающегося в определении общих законов, которым подчинена земная жизнь человечества, и неизбежных целей исторического развития. Всякое покушение с ее стороны провести резкую черту между событиями логически необходимыми и случайными может повести к значительным ошибкам и будет более или менее носить на себе характер произвола, потому что великие события, как бы они ни были далеки от нас, продолжают совершаться в своем дальнейшем развитии, т. е. в своих результатах, и никак не должны быть рассматриваемы, как нечто замкнутое и вполне оконченное. Лучшим подтверждением высказанного нами мнения о невозможности отдельной философии истории могут служить чтения Гегеля[599] об этом предмете, изданные по смерти его Гансом[600]. Это произведение знаменитого мыслителя не удовлетворило самых горячих его почитателей, потому что оно есть не что иное, как отрывочное и не всегда в частностях верное изложение всеобщей истории, вставленной в рамку произвольного построения[601][602].
Смутно понятая философская мысль о господствующей в ходе исторических событий необходимости или законности приняла под пером некоторых, впрочем, весьма даровитых писателей характер фатализма. Во Франции образовалась целая школа с этим направлением, которого влияние обозначено печальными следами не только в науке, но и в жизни. Школа исторического фатализма снимает с человека нравственную ответственность за его поступки, обращая его в слепое, почти бессознательное орудие роковых предопределений. Властителем судеб народных явился снова античный fatum[603], отрешенный от своего трагического величия, низведенный на степень неизбежного политического развития. В противоположность древним трагикам, которые возлагали на чело своих обреченных гибели героев венец духовной победы над неотразимым в мире внешних явлений роком, историки, о которых здесь идет речь, видят в успехе конечное оправдание, в неудаче — приговор всякого исторического подвига. Смеем сказать, что такое воззрение на историю послужит будущим поколениям горькою уликою против усталого и утратившего веру в достоинство человеческой природы общества, среди которого оно возникло.
Систематическое построение истории вызвало противников, которые вдались в другую крайность. Защищая факты против самоуправного обращения с ними, они называют всякую попытку внести в хаос событий единство связующих и объясняющих их идей искажением непосредственной исторической истины. Дело историка должно, по их мнению, заключаться в верной передаче того, что было, т. е. в рассказе. Слова Квинтилияна[604]"Scribitur ad narrandum, non ad probandum"[605], служащие эпиграфом к известному сочинению Баранта[606] о герцогах Бургундских, получают, таким образом, приложение ко всей бесконечной области всеобщей истории. На историка возлагается обязанность воздерживаться от собственных суждений в пользу читателей, которым исключительно предоставлено право выводить заключения и толковать по своему содержание предложенных им рассказов. Нужно ли обличать слабость и несостоятельность таких понятий в науке? Блестящий успех повествовательной школы при первом ее появлении не мог быть продолжительным и объясняется временным настроением пресыщенного теориями общества. Возьмем в пример «Историю герцогов Бургундских» Баранта, до сих пор не утратившую своей быстро завоеванной славы. Главное достоинство этой книги заключается в выборе автором предмета, исполненного драматической занимательности и превосходно переданного нам такими современными писателями, каковы были Фроассар[607], Монтреле[608], Комин[609] и другие. Заслуга Баранта более литературная, нежели ученая. Он переложил на новый французский язык памятники XIV и XV столетий, дотоле известные только небольшому числу читателей. Но связанный добровольно наложенными на себя условиями, историк не стал выше источников и сам отнял у себя возможность раскрыть нам настоящее значение событий, резко характеризующих переходное время от средневековой к Новой истории. Его сочинение представляет весьма любопытное явление в сфере литературной, но оно ничего не прибавило к действительным богатствам науки и ни в каком отношении не подвинуло ее вперед. Еще с меньшим успехом и пользою могут быть приемы повествовательной школы прилагаемы к большим отделам не только всеобщей, но даже истории отдельных народов. Какая возможность пересказать словами источников события, наполняющие собою несколько столетий? И нет ли в таком направлении явного противоречия действительным целям науки, имеющей понять и передать в сжатом изложении внутреннюю истину волнующихся в бесконечном разнообразии явлений?
Ни одно из исчисленных нами воззрений на историю не могло привести к точному методу, недостаток которого в ней так очевиден. Усовершенствованный или, лучше сказать, созданный Нибуром способ критики приносит величайшую пользу при разработке источников известного рода, но отнюдь не удовлетворяет потребности в приложенном к полному составу науки методе. В этом случае история опять должна обратиться к естествоведению и заимствовать у него свойственный ему способ исследования. Начало уже сделано в открытых законах исторической аналогии. Остается идти далее на этом пути, раздвигая по возможности тесные пределы, в которых до настоящего времени заключена была наша наука. У истории две стороны: в одной является нам свободное творчество духа человеческого, в другой — независимые от него, данные природою условия его деятельности. Новый метод должен возникнуть из внимательного изучения фактов мира духовного и природы в их взаимодействии. Только таким образом можно достигнуть до прочных, основных начал, т. е. до ясного знания законов, определяющих движение исторических событий. Может быть, мы найдем тогда в этом движении правильность, которая теперь ускользает от нашего внимания. В рассматриваемом нами вопросе статистика определила историю. «В противоположность принятым мнениям, — говорит Кетле[610], — факты общественные, определяемые свободным произволом человека, совершаются с большею правильностью, нежели факты, подверженные простому действию физических причин. Исходя из этого основного начала, можно сказать, что нравственная статистика должна отныне занять место в ряду опытных наук»[611]. Мы не вправе сказать того же об истории. Пока она не усвоит себе надлежащего метода, ее нельзя будет назвать опытною наукою.
Я имел уже честь указать Вам, Мм. Гг., на различие целей древней и новой историографии. Отказываясь от притязаний на то совершенство формы, которое у народов классического мира было следствием исключительных, не существующих более условий, современный нам историк не может, однако, отказаться от законной потребности нравственного влияния на своих читателей. Вопрос о том, какого рода должно быть это влияние, тесно связан с вопросом о пользе истории вообще. Ответ на последний представляет большие трудности, потому что история не принадлежит ни к числу чисто теоретических знаний, имеющих задачею привести в ясность лежащие в глубине нашего духа истины, ни к прикладным, которых польза не требует доказательств. Очевидно, что практическое значение истории у древних, основанное на возможности непосредственного применения ее уроков к жизни, не может иметь места при сложном организме новых обществ. К тому же однообразная игра страстей и заблуждений, искажающих судьбу народов, привела многих к заключению, что исторические опыты проходят бесплодно, не оставляя поучительного следа в памяти человеческой. Высказав эту мысль, как безусловную истину, Гегель[612] вызвал против нее много не лишенных справедливости возражений. Конечно, ни народы, ни их вожди не поверяют поступков своих с учебниками всеобщей истории и не ищут в ней примеров и указаний для своей деятельности. Тем не менее нельзя отрицать в самых массах известного исторического смысла, более или менее развитого на основании сохранившихся преданий о прошедшем. В лицах, стоящих во главе государственного управления, этот смысл переходит по необходимости в отчетливое сознание отношений, существующих между прежним и новым порядком вещей. Надобно, с другой стороны, признаться, что всеобщая история в том виде, в каком она обыкновенно излагается, не в состоянии сильно действовать на общественное мнение и быть для него источником прочного назидания. Следует ли из этого заключить, что недостатки, нами отчасти указанные, останутся ее всегдашнею принадлежностью, что ее успехи будут состоять только во внешнем накоплении фактов, и что из всех наук одна она утратила способность живого движения и органического развития?
Приведенные нами выше слова Кетле о статистике со временем получат приложение и к нашей науке. Ей предстоит совершить для мира нравственных явлений тот же подвиг, какой совершен естествоведением в принадлежащей ему области. Открытия натуралистов рассеяли вековые и вредные предрассудки, затмевавшие взгляд человека на природу: знакомый с ее действительными силами, он перестал приписывать ей несуществующие свойства и не требует от нее невозможных уступок. Уяснение исторических законов приведет к результатам такого же рода. Оно положит конец несбыточным теориям и стремлениям, нарушающим правильный ход общественной жизни, ибо обличит их противоречие с вечными целями, поставленными человеку Провидением. История сделается в высшем и обширнейшем смысле, чем у древних, наставницею народов и отдельных лиц и явится нам не как отрезанное от нас прошедшее, но как цельный организм жизни, в котором прошедшее, настоящее и будущее находятся в постоянном между собою взаимодействии. «История, — говорит американец Эмерсон[613], — недолго будет бесплодною книгою. Она воплотится в каждом разумном и правдивом человеке. Вы не станете более исчислять заглавия и каталоги прочитанных Вами книг, а дадите мне почувствовать, какие периоды пережиты Вами. Каждый из нас должен обратиться в полный храм славы. Он должен носить в себе допотопный мир, Золотой век, яблоко знания, поход аргонавтов[614], призвание Авраама[615], построение Храма[616], начало христианства, Средний век, Возрождение наук, Реформацию, открытие новых земель, возникновение новых знаний и новых народов. Надобно, одним словом, чтобы история слилась с биографией самого читателя, превратилась в его личное воспоминание». «Мир, — продолжает тот же писатель, — существует для нашего воспитания. Нет возраста или состояния общества, нет образа действия в истории, которые не соответствовали бы чему нибудь в жизни отдельного лица. Каждый факт сокращается и уступает нам часть своей сущности. Человек должен понять, что он может жить всею жизнью истории. Ему следует только изменить точку зрения, с какой обыкновенно смотрят на минувшее, и отнести к самому себе историю Рима, Афин и Лондона, и не забывать, что он верховный суд, перед которым решаются тяжбы народов. Он должен достигнуть и устоять на той высоте, где раскрывается сокровенный смысл событий, где сливаются поэзия и быль. Потребность разума и цель природы выражаются в том употреблении, какое мы делаем из самых знаменитых исторических рассказов. Резкие очертания событий распускаются в вечном свете времени. Нет якорей, канатов или оград, которые были бы в состоянии навсегда удержать факт на степени факта. Вавилон, Троя, Тир, даже первобытный Рим уже перешли в область вымыслов. Но внутренний смысл и содержание этих явлений живут во мне, и я нахожу в себе самом Палестину, Грецию, Италию, дух всех народов и всех веков».
Даже в настоящем, далеко несовершенном виде своем, всеобщая история, более чем всякая другая наука, развивает в нас верное чувство действительности и ту благородную терпимость, без которой нет истинной оценки людей. Она показывает различие, существующее между вечными, безусловными началами нравственности и ограниченным пониманием этих начал в данный период времени. Только такою мерою должны мы мерить дела отживших поколений. Шиллер[617] сказал, что смерть есть великий примиритель. Эти слова могут быть отнесены к нашей науке. При каждом историческом проступке она приводит обстоятельства, смягчающие вину преступника, кто б ни был он — целый народ или отдельное лицо. Да будет нам позволено сказать, что тот не историк, кто не способен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему и узнать брата в отделенном от него веками иноплеменнике. Тот не историк, кто не сумел прочесть в изучаемых им летописях и грамотах начертанные в них яркими буквами истины: в самых позорных периодах жизни человечества есть искупительные, видимые нам на расстоянии столетий стороны, и на дне самого грешного пред судом современников сердца таится какое нибудь одно лучшее и чистое чувство. Такое воззрение не может служить к ущербу строгой справедливости приговоров, ибо оно требует не оправданий, а объяснений, обращается к самим лицам, а не к подлежащим суждению делам их. Одно из главных препятствий, мешающих благотворному действию истории на общественное мнение, заключается в пренебрежении, какое историки обыкновенно оказывают к большинству читателей. Они, по видимому, пишут только для ученых, как будто история может допустить такое ограничение, как будто она по самому существу своему не есть самая популярная из всех наук, призывающая к себе всех и каждого. К счастью, узкие понятия о мнимом достоинстве науки, унижающей себя исканием изящной формы и общедоступного изложения, возникшие в удушливой атмосфере немецких ученых кабинетов, несвойственны русскому уму, любящему свет и простор. Цеховая, гордая своею исключительностью наука не вправе рассчитывать на его сочувствие. Здесь, разумеется, речь идет не о тех достойных всякого уважения, но по самому содержанию своему не допускающих занимательности, частных исследованиях, без которых не могла бы двигаться вперед наука, хотя она употребляет их в дело только как материал.
Превосходные труды, совершенные в течение текущего столетия русскими учеными на поприще отечественной истории, служат надежною порукою за их успехи на более обширном поле всеобщей истории. Особенные условия, в которые Провидению угодно было поставить нашу родину, должны оказать могущественное содействие к осуществлению высказанной нами надежды. Ясный от природы и неспутанный влиянием сложного, составившегося из борьбы враждебных общественных стихий исторического развития, ум русского человека приступит без задних мыслей к разбору преданий, с которыми более или менее связано личное дело каждого европейца. Я говорю в этом случае не о том позорном и недостойном историка беспристрастии, в котором видно только отсутствие участия к предмету рассказа, а о свободном от всяких предубеждений воззрении на спорные исторические вопросы. Тревоги, взволновавшие до дна западные государства, отразились в понятиях тамошних народов и трудах историков, утративших веру в идею, заменивших ее нечестивым поклонением факту. Скептицизм, отличительный признак стареющих, усталых обществ, не коснулся нас. Мы сохранили свежесть сердца и теплоту понимания, без которых нет великих подвигов ни в сфере мысли, ни в сфере действительности. Да не пройдут же бесплодно досуги, дарованные нам благим Провидением. «Сорок веков смотрят на вас с вершин пирамид», — сказал в Египте Наполеон[618] своим солдатам. Мы также юные ратники на ветхой почве истории; с вершин прошедшего на нас также смотрят столетия, но смеем думать, что мы прочтем в их очах не то, что прочли в них воины французской республики.
Наука есть прихотливое растение. Она зреет не на всякой почве и требует тщательного ухода за собою. Условия успешного роста даны ей у нас Державным Покровителем русского просвещения. Нужно ли вычислять памятные всем нам великие дела, совершенные на этом поприще в правление Императора Николая[619]? Но русский профессор истории не может не помянуть с благоговейною признательностью о царственном участии в судьбах его науки, столь величаво выраженном в милостях, оказанных творцу «Истории государства Российского»[620] и в дарованных русскому народу памятниках его прошедшей жизни.
Примечания[править]
Речь Т. Н. Грановского была опубликована в «Журнале Министерства народного просвещения» (1852. Ч. LXXIV. Отд. II) и издана отдельной брошюрой (Грановский Т. Н. О современной состоянии и значении всеобщей истории: Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Московского университета 1852 года, генваря 12 дня. М.: Университетская типография, 1852). Печатается по изданию: Сочинения Т. Н. Грановского: [В 2 ч.]. 3 е изд. Ч. I. М.: Типография А. И. Мамонтова и K°, 1892. С. 3 — 28.
[538] Alma mater — альма матер, в буквальном переводе с латыни: кормящая мать; студенческое название университетов.
[539] Историю еврейского народа Т. Н. Грановский рассмотрел в статье «Судьбы еврейского народа (От падения Маккавеев по нынешнее время)» (Библиотека для чтения. 1835. Т. XIII. Ч. 1). См.: Сочинения Т. Н. Грановского: [В 2 ч.]. 3 е изд. Ч. I. М.: Типография А. И. Мамонтова и K®, 1892. С. 147—182.
[540] Фукидид (Θουκυδίδης) (ок. 460—400 до н. э.) — древнегреческий историк, стратег, командующий афинской эскадрой (424 до н. э.), автор «Истории» — труда в 8 книгах об истории Пелопоннесской войны (431—404 до н. э.).
[541] I, 22.
[542] Дается отсылка к «Истории» Фукидида (I, 22). См., например: Фукидид. История / Издание подгот. Г. А. Стратановский, А. А. Нейхард, Я. М. Боровский. М.: Ладомир; Наука, 1993. (Литературные памятники). С. 13-14.
[543] Historia testis temporum, lux veritatis, vita memoriae, magistra vita e, nuntia vetustatis. Cicero. De Orat. II, 9.
[544] Приводится фраза из трактата Цицерона «Об ораторе» (II, 9): «Historia testis temporum, lux veritatis, vita memoriae, magistra vitae , nuntia vetustatis» — «История — свидетельница времен, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни , вестница старины» (Перевод Ф. А. Петровского). Курсив Т. Н. Грановского. См.: Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве / Предисл. и примеч. М. Л. Гаспарова. М.: Ладомир, 1994. (Античная классика). С. 132.
[545] Цицерон Марк Туллий (Marcus Tullius Cicero) (106 — 43 до н. э.) — древнеримский политический деятель, оратор, философ, писатель, претор (66 до н. э.), консул (63 до н. э.), один из лидеров республиканцев и сенатской оппозиции. О нем см.: Утченко С. Л. Цицерон и его время. М.: Мысль, 1986; Грималь П. Цицерон / Вступ. статья Г. С. Кнабе; пер. с фр. Г. С. Кнабе, Р. Б. Сашиной. М.: Молодая гвардия, 1991. (Жизнь замечательных людей: Серия биографий. Вып. 717).
[546] Александр Север — Марк Аврелий Север Александр (Marcus Aurelius Severus Alexander) (208—235) — римский военный, общественный и политический деятель, из семьи сирийца Марка Юлия Гессия Марциана (Marcus Julius Gessius Marcianus), приемный сын императора Гелиогабала и его соправитель (221—222), последний император из династии Северов (222—235).
[547] Элий Лампридий (Aelius Lampridius) (IV) — римский историк, автор биографии императора Александра Севера, вошедшей в состав сборника «Писатели истории Августов» («Scriptores Historiae Augustae»).
[548] Maxime Severus ad consulendum adhibuit eos qui historiam norant , requirens quid in talibus causis, quales in disceptatione versabantur, imperatores vel Romani, vel aliarum gentium duces fecissent. Aelius Lampridius in Sev. c. 16. Можно подумать, что эти опытные в истории мужи составляли род тайного совета при императоре.
[549] Maxime Severus ad consulendum adhibuit eos qui historiam norant , requirens quid in talibus causis, quales in disceptatione versabantur, imperatores vel Romani, vel aliarum gentium duces fecissent. Aelius Lampridius in Sev. c. 16. — Север главным образом приглашал для совещания тех, кто знал историю : у них он спрашивал, как поступали в случаях, подобных тем, какие разбирались, императоры или римляне или вожди иноземных племен. Элий Лампридий. Александр Север. Глава 16 (из сборника «Писатели истории Августов»). (Перевод А. Л. Смышляева). Курсив в цитате Т. Н. Грановского.
[550] L. Otacilius Pilitus (qui Cneium Pompeium M. docuit) primus omnium libertinorum, ut Cornelius Nepos opinatur, scribere historiam orsus, nonnisi ab honestissimo quoque scribi solitam. Sueton. De Clar. Orator. c. 3.
[551] L. Otacilius Pilitus (qui Cneium Pompeium M. docuit) primus omnium libertinorum, ut Cornelius Nepos opinatur, scribere historiam orsus, nonnisi ab honestissimo quoque scribi solitam. Sueton. De Clar. Orator. c. 3. — Луций Отацилий Пилут (который учил Гнея Помпея Великого) первым из всех вольноотпущенников, по мнению Корнелия Непота, взялся за сочинение истории, а до того времени этим обычно занимались только высокопоставленные лица. Светоний. О знаменитых риторах. Глава 3. (Перевод А. Л. Смышляева).
Корнелий Непот (Cornelius Nepos) (ок. 100 — после 32 до н. э.) — древнеримский историк, поэт, автор трактата «О знаменитых людях», из которого сохранилась лишь часть — «О знаменитых иноземных полководцах» («De excellentibus ducibus exterarum gentium»). См.: Корнелий Непот. О знаменитых иноземных полководцах. Из книги о римских историках / Вступ. статья, пер. с лат. и коммент. Н. Н. Трухиной. М.: Издательство МГУ, 1992.
Гай Светоний Транквилл (Gaius Suetonius Tranquillus) (ок. 70 — ок. 140) — римский историк, писатель, секретарь императора Адриана (ок. 119—122), автор «Жизни двенадцати цезарей» («De vita XII caesarum»). См.: Гай Светоний Транквилл . Жизнь двенадцати цезарей / Издание подгот. М. Л. Гаспаров, Е. М. Штаерман. [3 е изд.]. М.: Наука, 1993. (Литературные памятники).
[552] Лукиан (Λουκιανός) (ок. 120 — после 180) — греческий писатель сатирик, ритор, философ, «Вольтер классической древности», родом из г. Самосаты (Сирия), судебный оратор в Антиохии (Сирия), как странствующий ритор побывал в Малой Азии, Греции, Македонии, Италии и Галлии, жил в Афинах (ок. 165—180), в конце жизни — крупный судейский чиновник в Египте.
[553] Quomodo historia sit conscribenda, cap. 45 et 51.
[554] Т. Н. Грановский ссылается на сочинение Лукиана «Как следует писать историю» («Quomodo historia sit conscribenda», ок. 164). См.: Лукиан из Самосаты . Избранная проза / Сост., вступ. статья, коммент. И. Нахова. М.: Правда, 1991. С. 626—650.
[555] Ulrici. Characteristik der antiken Historiographie, p. 301, 302.
[556] Делается отсылка к исследованию «Характеристика античной историографии» («Characteristik der antiken Historiographie», 1833) немецкого философа Германа Ульрики (Ulrici; 1806—1884), профессора философии в университете г. Галле с 1834 по 1884 г.
[557] Полибий (Рολιβιος) (ок. 201 — ок. 120 до н. э.) — древнегреческий военный и политический деятель, историк, автор «Истории» в 40 книгах, с 168 г. до н. э. жил в качестве заложника в Риме, где сблизился со Сципионом Африканским Младшим (Scipio Africanus Iunior; 185—129 до н. э.), римским полководцем, разрушившим Карфаген (146 до н. э.).
[558] Prooem.
[559] См., например: Полибий. Всеобщая история: В 3 т. СПб.: Наука; Ювента, 1994—1995. (Историческая библиотека).
[560] I, 3.
[561] Диодор Сицилийский (Διόδωρος Σικελιώτης) (ок. 90-21 до н. э.) — греческий историк, автор «Исторической библиотеки» в 40 книгах. Т. Н. Грановский ссылается на первую книгу «Исторической библиотеки» (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека: Кн. I. Гл. I—VIII / Вступ. статья, пер. и примеч. В. М. Строгецкого // Вестник древней истории. 1986. № 2. С. 65-87). См. также: Диодор Сицилийский. Историческая библиотека: Кн. VIII—X: Фрагменты. Архаическая Греция. Рим эпохи царей / Вступ. статья, пер. с древнегреч., коммент. О. П. Цыбенко. СПб.: Алетейя, 2005. (Античная библиотека. Источники).
[562] Бенедиктинцы — члены католического монашеского Ордена святого Бенедикта (Ordo sancti Benedicti), основанного около 530 г. в Монтекассино итальянским отшельником Бенедиктом Нурсийским (Benedeto di Norcia; ок. 480—547).
[563] Мюллер (Müller) Иоганн фон (1752—1809) — швейцарский историк, библиотекарь курфюрста майнцского (1786—1792), главный библиотекарь императорской библиотеки в Вене (1800—1804), с 1804 г. историограф в Берлине. Т. Н. Грановский ссылается на лекции по всеобщей истории, изданные в 24 т. после смерти ученого: Müller J. von Bücher allgemeiner Geschichte. Tübingen, 1811.
[564] Канту (Cantù) Чезаре (1804—1895) — итальянский историк, поэт, прозаик, историк литературы, публицист, педагог, директор Ломбардского архива (1859—1861), основатель Ломбардского исторического общества, автор «Всеобщей истории» в 72 т. («Storia universale», 1840—1847).
[565] Нибур (Niebuhr) Бартольд Георг (1776—1831) — немецкий историк, государственный деятель, дипломат, основоположник критического метода в изучении истории, директор Национального банка Дании (1804—1806) и Национального банка Пруссии (1806—1810), профессор Берлинского университета (1810—1813), посол Пруссии в Ватикане (1816—1823), профессор Боннского университета (1824—1831), иностранный почетный член Петербургской Академии наук (1826). Т. Н. Грановский посвятил жизни и творчеству Б. Г. Нибура две статьи: «Бартольд Георг Нибур» (Современник. 1850. № 1-2) и «Чтения Нибура о Древней истории» (Пропилеи. 1853. № 3; 1856. № 5). См.: Сочинения Т. Н. Грановского: [В 2 ч.]. 3 е изд. Ч. II. М.: Типография А. И. Мамонтова и К®, 1892. С. 7 — 118.
[566] Речь идет о главном (но незавершенном) труде Б. Г. Нибура — трехтомной «Римской истории» (Niebuhr B. G. Römische Geschichte. Berlin, 1811, 1812—1832. Bde. 1-3), где повествование доведено до Первой Пунической войны (241 до н. э.).
[567] Ливий Тит (Titus Livius) (59 до н. э. — 17 н. э.) — римский историк, философ, автор «Римской истории» в 142 книгах (сохранилось лишь 35). См.: Ливий Тит. История Рима от основания города: В 3 т. / Ред. переводов М. Л. Гаспаров, Г. С. Кнабе, В. М. Смирин; ред. коммент. В. М. Смирин. М.: Наука, 1989—1993. (Памятники исторической мысли).
[568] Leop. Ranke. Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber, 1824.
[569] Ранке (Ranke) Леопольд фон (1795—1886) — немецкий историк, педагог, учитель истории и древних языков гимназии во Франкфурте на Одере (1817—1825), профессор Берлинского университета (1825—1875), официальный историограф королевства Пруссия (1841). Очерк Л. фон Ранке «Критика новой историографии» («Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber») был опубликован в качестве приложения к работе «История романских и германских народов с 1494 до 1514 г.» («Geschichte der romanischen und germanischen Völker von 1494 bis 1514», 1824).
[570] Lebensnachrichten über B. G. Neibuhr. I, 44.
[571] Упоминается издание: Биографические записки о Бартольде Георге Нибуре: В 3 т. Гамбург, 1838—1839 (Lebensnachrichten über Barthold Georg Niebuhr. Bde. 1-3. Hamburg, 1838—1839). Т. Н. Грановский использовал этот трехтомник при написании статьи «Бартольд Георг Нибур» (Современник. 1850. № 1-2).
[572] Фориель (Фориэль) (Fauriel) Клод Шарль (1772—1844) — французский историк, филолог, литературный критик, историк литературы, переводчик, военный и общественный деятель, муниципальный служащий (1797—1799), секретарь министра полиции Ж. Фуше (1799—1801), профессор кафедры истории иностранных литератур в Сорбонне (1830), член Академии надписей и изящной словесности (1836).
[573] Тьерри (Tierry), братья: Огюстен (Жак Николя Огюстен) (1795—1856) — французский историк, преподаватель в Компьене (1813), секретарь социолога и философа утописта К. А. де Рувруа, графа Сен Симона (1814—1817), член Академии надписей и изящной словесности (1830), один из основоположников романтического направления во французской историографии; Амедей (Амеде Симон Доминик) (1797—1873) — французский историк, публицист, член Академии надписей и изящной словесности (1841), сенатор (1860), почетный доктор гражданского права Оксфордского университета, автор трехтомной «Истории галлов» («Histoire des Gaulois», 1828—1845).
[574] Эдвардс (Edwards) Уильям Фредерик (1777—1842) — французский историк, этнолог, член Академии моральных и политических наук (1832), автор письма к А. С. Д. Тьерри (Edwards W. F. Lettre à Mr. Amedée Tierry sur les caractères physiologiques des races humaines considérées dans leurs rapports avec l’histoire. Paris, 1829; см. также: Грановский Т. Н. О физиологических признаках человеческих пород и их отношении к истории (Письмо В. Ф. Эдвардса к Амедею Тьерри, автору «Истории галлов», переведенное и дополненное Т. Н. Грановским) // Сочинения Т. Н. Грановского: [В 2 ч.]. 3 е изд. Ч. I. М.: Типография А. И. Мамонтова и K®, 1892. С. 29 — 118).
[575] Эдвардс сам имел в виду только «Историю галлов» Ам. Тьерри. Исследования Нибура о том же предмете были, кажется, ему вовсе неизвестны.
[576] Монтескье (Montesquieu) — Шарль Луи де Секонда, барон де Ла Бред и де Монтескьё (Charles Louis de Secondat, baron de La Brède et de Montesquieu) (1689—1755) — французский философ просветитель, правовед, историк, социолог, общественный и политический деятель, президент парламента г. Бордо (1716—1726), один из основоположников европейского либерализма.
[577] С особенною резкостью высказал автор «Духа законов» свою мысль в следующих словах. «On a donc plus de vigueur dans les climats froids. L’action du coeur et la réaction des extrémités des fibres s’y font mieux, les liqueurs sont mieux en équilibre, le sang est plus déterminé vers le coeur et réciproquement le coeur a plus de puissance. Cette force plus grande doit produire bien des efects; par exemple, plus de confance en soi mème, c’est à dire plus de courage; plus de connoissance de sa superiorité, c’est à dire moins de désir de la vengeance; plus d’opinion de sa sureté, c’est a dire plus de franchise, moins de soupçons, de politique et de ruse. Enfin cela doit faire des caractères bien diférents». (De l'éspirit des loix. Liv. XIV, 11).
[578] Цитируется трактат «О духе законов» Ш. Л. Монтескьё (XIV, 11): «On a donc plus de vigueur dans les climats froids. L’action du coeur et la réaction des extrémités des fibres s’y font mieux, les liqueurs sont mieux en équilibre, le sang est plus déterminé vers le coeur et réciproquement le coeur a plus de puissance. Cette force plus grande doit produire bien des efects; par exemple, plus de confance en soi mème, c’est à dire plus de courage; plus de connoissance de sa superiorité, c’est à dire moins de désir de la vengeance; plus d’opinion de sa sureté, c’est a dire plus de franchise, moins de soupçons, de politique et de ruse. Enfin cela doit faire des caractères bien diférents». (De l'éspirit des loix. Liv. XIV, 11). — «Поэтому в холодных климатах люди крепче. Деятельность сердца и реакция окончаний волокон там совершаются лучше, жидкости находятся в большем равновесии, кровь энергичнее стремится к сердцу, и сердце в свою очередь обладает большей силой. Эта большая сила должна иметь немало последствий, каковы, например, большее доверие к самому себе, т. е. большее мужество, большее сознание своего превосходства, т. е. меньшее желание мстить, большая уверенность в своей безопасности, т. е. больше прямоты, меньше подозрительности, политиканства и хитрости. Наконец, это должно создавать чрезвычайно различные характеры» (фр .). (Перевод А. Л. Смышляева).
[579] Die Erdkunde im Verhältniss zur Natur und zur Geschichte des Menschen, oder allgemeine vergleichende Geographie.
[580] Упоминается девятнадцатитомное исследование К. Риттера о землеведении и истории человечества («Die Erdkunde im Verhältniss zur Natur und zur Geschichte des Menschen oder allgemeine vergleichende Geographie», 1817—1859).
[581] См. в записках Берлинской Академии 1834 года, превосходную, исполненную глубокомысленных замечаний статью Риттера: «Der tellurische Zusammenhang der Natur und Geschichte in den Productionen der drei Naturreiche oder über eine geographische Productenkunde».
[582] Делается отсылка к работе К. Риттера о взаимосвязи природы, истории и географии («Der tellurische Zusammenhang der Natur und Geschichte in den Productionen der drei Naturreiche oder über eine geographische Productenkunde», 1836).
[583] Бер — Бэр (Baer) Карл Эрнст (Карл Максимович) фон (1792—1876) — русский ученый естествоиспытатель, медик, зоолог, антрополог, географ, этнограф, путешественник, один из основоположников эмбриологии, из семьи прибалтийских немцев, доктор медицины (1814), экстраординарный и ординарный профессор зоологии Кёнигсбергского университета, член корреспондент (1826), ординарный академик (1828), почетный член (1862) Петербургской Академии наук, профессор сравнительной анатомии и физиологии Медико хирургической академии (1841—1852).
[584] Суэзский залив — Суэцкий залив — залив в северной части Красного моря, отделяет Синайский полуостров Азии от Африки.
[585] Чермное море — распространенное вплоть до XIX в. название Красного моря.
[586] Абиссиния — бытовавшее вплоть до середины XX в. название Эфиопии.
[587] Триполис (Триполи) — историческая область (пустыня и немногочисленные оазисы) в Северной Африке, на берегу Средиземного моря. Первоначально Триполи подчинялась Карфагену, а затем — Риму. С 46 г. до н. э. область входила в состав римской провинции Африка; в 644 г. завоевана арабами, с 1509 по 1551 г. находилась под властью Испании, а в 1551 г. захвачена турками.
[588] Сам — термин в русской сельскохозяйственной статистике XIX в., используемый для обозначения урожайности, которая вычислялась путем деления абсолютного числа валового сбора на абсолютное число посева того или иного растения.
[589] Гумбольдт (Humboldt) Фридрих Вильгельм Генрих Александр Фрайгерр фон (1769—1859) — немецкий естествоиспытатель, физик, метеоролог, ботаник, географ, зоолог, путешественник, общественный и политический деятель, побывал во Франции, Нидерландах и Англии (1790), с 1799 по 1804 г. путешествовал по Центральной и Южной Америке, член Берлинской Академии наук (1800), почетный член Петербургской Академии наук (1818). См.: Гумбольдт А. фон О физиогномике растений / Пер. с нем. А. Севастьянова. СПб.: При Императорской Академии наук, 1823; Путешествие барона Александра Гумбольдта по Америке с геологическими и климатологическими исследованиями Азии: [В 2 ч.] / Пер. с нем. И. Неронова. СПб.: Типография вдовы Плюшар с сыном, 1835; Путешествие барона Александра Гумбольдта, Эренберга и Розе, в 1829 году по Сибири и к Каспийскому морю / Пер. с подлинника И. Неронова. СПб.: Типография Л. Снегирева и К®, 1837.
[590] Великий океан — название Тихого океана, предложенное в 1752 г. французским географом Филиппом Бюашем (Buache; 1700—1773), но не получившее широкое распространение.
[591] Кук (Cook) Джеймс (1728—1779) — английский мореплаватель, картограф, первооткрыватель, с 1746 г. служил в торговом флоте, а с 1755 г. — в военном флоте, штурман (1759—1764), руководитель кругосветной экспедиций на кораблях «Индевор» (1768—1771) и «Резольюшен» (1772—1775), глава экспедиции в северную часть Тихого океана на кораблях «Резольюшен» и «Дисковери» (1776—1779). См.: Путешествие в южной половине земного шара и вокруг онаго: Учиненное в продолжение 1772, 73, 74 и 75 годов, аглинскими королевскими судами Резолюциею и Адвентюром под начальством капитана Иакова Кука: [В 6 ч.] / С французского перевел Логгин Голенищев Кутузов. [СПб.]: Типография Морского шляхетнаго кадетского корпуса, 1796—1800.
[592] Южное море (Mar del Sur) — название Тихого океана, предложенное Васко Нуньесом де Бальбоа (Vasco NЗЯez de Balboa; 1475—1519), испанским конкистадором, отправившимся за счастьем в Новый свет, первым европейцем, вышедшим на побережье Тихого океана (1513).
[593] Мейер (Meyer) Карл Антон (Карл Андреевич) фон (1796—1855) — русский ботаник, член корреспондент (1833), адъюнкт (1839), академик (1845) Петербургской Академии наук, директор Императорского ботанического сада в Петербурге (1850—1855).
[594] Саксонское королевство — государство со столицей в г. Дрезден, существовавшее с 1806 по 1918 г. и граничащее на севере и востоке с Пруссией, на юге — с Австрией, на юго западе — с Баварией. В 1871 г. оно стало частью Германской империи; с 1918 по 1934 г. существовало как республика. В настоящее время — Свободное государство Саксония — федеральная земля Федеративной Республики Германия.
[595] Статья академика Бера «О влиянии внешней природы на социальные отношения отдельных народов и историю человечества» помещена в карманной книжке Русского географического общества 1848 года.
[596] A priori — априори, независимо от опыта (лат.).
[597] Мы позволим себе привести по этому поводу следующие замечания, заимствованные из весьма умной, не обратившей на себя должного внимания книги Гинрихсена (Die Germanisten und die Wege der Geschichte. Kopenhagen, 1848): «При чисто логическом понимании истории мы никогда не достигнем до глубокого уразумения отдельных явлений и их значения в целом. Все совершается ради начала, а начало заключается в результате. Таким образом, естественные и нравственные причины вытесняются логическими: естественные, потому что не имеют никакой самостоятельности пред логическим разумом, нравственные, потому что лицо является только орудием духа времени или вследствие необходимости осуществляющего начала. Вообще всякая попытка построения истории на метафизических основах мне кажется слишком смелою. С одной стороны, я не считаю конечного разума способным к такому делу, с другой, мы некоторым образом насилуем историю, которая, как развитие замкнутого в себе организма, должна быть изучаема в сущности своей, в свойственных ей законах, в пределах и условиях, поставленных ей природою. Природа не есть только предшественница истории и театр, на котором совершаются судьбы человечества; она постоянная спутница духа, с которым действует в гармоническом союзе. Человек, как естественное, конечное существо, и человечество, как конечный организм, подчинены с начала веков ее великим, неизменным законам. Она действовала до начала истории и может пережить ее. Поэтому я думаю, что исходною точкою должна нам служить естественная сторона истории, и что изучению нравственных и логических причин должно предшествовать определение естественных» (стр. 7-9). Но Гинрихсен потом противоречит себе, относя эти предварительные исследования не к самой истории, а к философии истории. Как будто последняя может существовать отдельно от первой? Подобное же противоречие встречается у Нибура. Признавая вполне влияние природы на историю, он говорит, между прочим, что «история болезней есть весьма важная, но еще не обработанная отрасль всемирной истории. Целые отделы истории объясняются прекращением или появлением заразительных болезней. Они обнаруживают величайшее влияние на нравственный мир; почти все великие эпохи нравственного упадка совпадают с великими заразами» («Чтения о древней истории». 11, 64. Сравн. «Переписку». 11, 167). Таких мест можно привести много; но во введении к «Чтениям о древней истории» Нибур доказывает необходимость отделять от настоящей истории находящиеся в связи с ней явления природы, которые, по его мнению, должны войти в состав особой науки. Какой же? Отсюда, впрочем, видно, как мало определены границы нашей науки и как сбивчивы в этом отношении понятия наших историков.
[598] Упоминается и цитируется книга: Хинрихсен К. Германисты и пути истории. Копенгаген, 1848 (Hinrichsen С. Die Germanisten und die Wege der Geschichte. Kopenhagen, 1848). К. Хинрихсен (Гинрихсен) — псевдоним датского общественного и политического деятеля, военного врача, хирурга, публициста Клауса Маникуса (Manicus; 1795—1877). (Указано Д. А. Лунгиной).
[599] Гегель (Hegel) Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) — немецкий философ, один из создателей немецкого идеализма, основоположник систематической теории диалектики, логик, эстетик, педагог, домашний учитель в Берне (1793—1796) и Франкфурте на Майне (1797—1801), приват доцент и экстраординарный профессор Йенского университета (1801—1805), директор гимназии в Нюрнберге (1808—1816), профессор философии в Гейдельбергском (1816—1818) и Берлинском (1818—1831) университетах. О нем см.: Дворцов А. Т. Гегель. М.: Наука, 1972. (Научные биографии и мемуары ученых); Гегель и философия в России: 30 е годы XIX в. — 20 е годы XX в. М.: Наука, 1974; Гулыга А. В. Гегель / Сост. примеч. И. С. Андреевой. 2 е изд. М.: Молодая гвардия, 2008. (Жизнь замечательных людей: Серия биографий. Вып. 1293/1093); Чижевский Д. И. Гегель в России. СПб.: Наука, 2007. (Слово о сущем).
[600] Ганс (Gans) Эдуард (1798—1839) — юрист, экстраординарный (1826), ординарный (1828) профессор, декан (1832) юридического факультета Берлинского университета. Как ученый Э. Ганс сформировался под влиянием Гегеля. В 1837 г. он издал «Лекции по философии истории» Г. В. Ф. Гегеля («Vorlesungen über die Philosophie der Geschichte»). См.: Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории / Вступ. статья Ю. В. Перова, К. А. Сергеева, пер. с нем. А. М. Водена. СПб.: Наука, 1993. (Слово о сущем). О философии истории Г. В. Ф. Гегеля см.: Гулыга А. В. Взгляды Гегеля на исторический процесс // Вестник истории мировой культуры. 1959. № 3. С. 39-53; Мельвиль Ю. К. Понятие «хитрость разума» в философии истории Гегеля // Вестник Московского университета. Сер. 8. Философия. 1971. № 6. С. 49-58; Каримский А. М. Философия истории Гегеля. М.: Издательство МГУ, 1988. (История философии); Асмус В. Ф. Диалектика необходимости и свободы в философии истории Гегеля // Вопросы философии. 1995. № 1. С. 52-69.
[601] Всем известно принятое Гегелем разделение всеобщей истории на четыре периода: Восточный, Греческий, Римский, Германский. Первый соответствует детству, второй юности, третий зрелости, следовательно, четвертый совпадает с старостью рода человеческого. Но Гегель отнюдь не то доказывает, противореча собственному построению. К тому же название Германского вовсе не характеризует всего содержания 14 веков, прошедших с падения Западной Римской империи. Надобно, впрочем, заметить, что самые меткие и глубокие мысли об истории высказаны Гегелем не в «Философии истории», а в других сочинениях, как то в «Феноменологии духа», в «Эстетике», «Философии права» и т. д.
[602] Упоминаются работы Г. В. Ф. Гегеля: «Феноменология духа» («Phänomenologie des Geistes», 1807); «Основы философии права» («Grundlinien der Philosophie des Rechts», 1821); «Лекции по эстетике» («Vorlesungen über die Ästhetik», 1835—1838). См.:Гегель Г. В. Ф . Эстетика: В 4 х т. / Под ред. и с предисл. М. А. Лившица, пер. с нем. Б. Г. Столпнера, Б. С. Чернышова, П. С. Попова, Ю. Н. Попова, А. М. Михайлова и др. М.: Искусство, 1968—1973; Гегель Г. В. Ф . Философия права / Вступ. статья, примеч. В. С. Нерсесянца; пер. с нем. Б. Г. Столпнера, М. И. Левиной. М.: Мысль, 1990. (Философское наследие. Т. 113); Гегель Г. В. Ф. Г. В. Ф. Феноменология духа / Пер. с нем. Г. Г. Шпета; пер. примеч., послесл. М. Ф. Быковой. М.: Наука, 2000. (Памятники философской мысли).
[603] Fatum — фатум, судьба, рок (лат.).
[604] Квинтилиян — Марк Фабий Квинтилиан (Marcus Fabius Quintilianus) (ок. 35 — ок. 96) — древнеримский оратор, теоретик ораторского искусства, писатель. Его трактат «О причинах порчи красноречия» не сохранился. Единственное целиком дошедшее до наших дней сочинение Квинтилиана — трактат в 12 книгах «Об образовании оратора» («Oratoriarum Institutionum»). См.: Марка Фабия Квинтилиана Двенадцать книг риторических наставлений / Пер. с лат. Императорской Российской Академии членом А. Никольским и оною Академией изданы: [В 2 ч.]. СПб.: Типография Императорской Российской Академии, 1834.
[605] «Scribitur ad narrandum, non ad probandum» — «Пишут для того, чтобы рассказать, а не для того, чтобы доказать» (лат.).
[606] Барант — Брюжьер (Brugière) Амабль Гильом Проспер (1782—1866) — французский общественный и политический деятель, дипломат, историк, прозаик, публицист, переводчик, барон де Барант (Barante), член Государственного совета (1815), главный сборщик податей (1818), пэр Франции (1819), член Французской академии (1828), посол в Турине (1830) и Петербурге (1835), автор тринадцатитомного исследования о герцогах Бургундских («Histoire des ducs de Bourgogne de la maison de Valois», 1824—1826).
[607] Фроассар — Фруассар (Froissart) Жан (ок. 1337 — после 1404) — французский историк, поэт, служивший историографом при дворах английского и французского королей, священник (1373), автор «Хроник» о событиях Столетней войны («Chroniques de France, d’Angleterre, d’Ecosse, de Bretagne, de Gascogne, de Flandre et lieux circonvoisins») См.: Фруассар Ж. Хроники (1325—1340) / Вступ. статья, пер. и примеч. М. В. Аникеева. СПб.: Издательство Санкт Петербургского университета, 2008.
[608] Монтреле (Monstrelet) Ангерран де (ок. 1400—1453) — французский историк, состоявший на службе у бургундского герцога Филиппа III Доброго, автор «Хроники» о событиях с 1400 по 1444 г. («Chroniques de Monstrelet»).
[609] Коммин, Комин (Commynes, Comines) Филипп де (1445/1447 — 1511) — французский общественный и политический деятель, дипломат, прозаик, состоял на службе у бургундских герцогов (1464), а в 1472 г. перешел на службу к французскому королю Людовику XI, член регентского совета при короле Карле VIII (1483—1489), советник Карла VIII (1491), автор «Мемуаров» («Memoires», 1524). См.: Коммин Ф. де Мемуары / Пер., вступ. статья и примеч. Ю. П. Малинина. М.: Наука, 1986. (Памятники исторической мысли).
[610] Кетле (Quételet) Ламбер Адольф Жак (1796—1874) — бельгийский математик, астроном, метеоролог, социолог, педагог, один из основоположников статистики, преподаватель математики в г. Гент (1815), профессор математики и астрономии в Брюсселе (1819), член (1820) и секретарь (1834) Бельгийской Академии наук, основатель и директор обсерватории в Брюсселе (1832), председатель Центральной бельгийской статистической комиссии (1841—1874), автор исследования «Социальная система и законы, ею управляющие» («Du système social et des lois qui le régissent», 1848). См.: Кетле Л. А. Ж. Социальная система и законы, ею управляющие / Пер. с фр. князя Л. Н. Шаховского. СПб.: Н. Поляков и К®, 1866.
[611] Du système social et des lois qui le régissent, стр. X.
[612] Во введении к «Философии истории», стр. 9.
[613] Эмерсон (Emerson) Ральф Уолдо (1803—1882) — американский философ трансценденталист, поэт, прозаик, проповедник общины унитариев в Бостоне (1829—1832), в 1832 г. вышел из церкви и занялся чтением публичных лекций, один из основателей Клуба трансценденталистов (1836), основатель и редактор религиозно философского журнала «Дайел» («The Dial», 1840—1844), автор трактата «Природа» («Nature», 1836) — манифеста трансценденталистов. См.: Сочинения Эмерсона: [В 2 т.]. Т. 1. СПб.: Редакция «Нового журнала иностранной литературы», 1902.
[614] Аргонавты — в греческой мифологии: герои, отправившиеся под предводительством Ясона на корабле «Арго» в Колхиду (Западная Грузия) за золотым руном. Они захватили золотое руно, охранявшееся драконом, и привезли его в Грецию.
[615] Авраам (2040—1865 до н. э.) — в Ветхом Завете: патриарх, родом из г. Ур (Северная Месопотамия), родоначальник еврейского и арабского народов. Считается, что в возрасте 75 лет Авраам был призван Богом переселиться в землю Ханаанскую, за что ему было дано благословение и обещано, что «бесчисленные» потомки его станут «великим народом» (Быт. 12-17).
[616] Очевидно, речь идет о Первом Иерусалимском храме (Храм Соломона), построенном в 1014—1007 г. до н. э. на горе Мории по образцу, указанному Богом на горе Синай (Исх. 24:9 — 10). Возведение храма в Иерусалиме символизировало духовное и политическое единство еврейского народа.
[617] Шиллер (Schiller) Иоганн Кристоф Фридрих фон (1759—1805) — немецкий поэт, драматург, историк, теоретик искусства, издатель, медик, полковой врач в Штутгарте (1780—1783), экстраординарный профессор истории в Йенском университете (1789), редактор журнала «Ди Орен» («Die Horen», 1795—1798).
[618] Наполеон I Бонапарт (Napoléon I Bonaparte) (1769—1821) — французский военный и политический деятель, первый консул Французской республики (1799—1804), император Франции (1804—1814, март — июнь 1815), основатель династии Бонапартов. Слова «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!» были произнесены Наполеоном I Бонапартом 20 июля 1798 г. перед началом битвы с мамелюками недалеко от селения Эмбабе в Египте. Подробнее об этом см.: Тарле Е. В. Наполеон. М.: Госполитиздат, 1942. С. 50-51.
[619] Николай I (1796—1855) — русский император (1825—1855).
[620] Подразумевается Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — историк, прозаик, поэт, переводчик, журналист, общественный и политический деятель, основатель и руководитель (1802—1805) одного из первых в России общественно политического и литературно художественного журнала «Вестник Европы», выходившего в Москве с 1802 по 1830 г., автор «Истории государства Российского» (СПб., 1818; на титуле: 1816 — т. 1-3; 1817 — т. 4-8). О нем см.: Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: Материалы для биографии с примеч. и объяснениями М. Погодина: В 2 ч. М.: Типография А. И. Мамонтова, 1866; Лотман Ю. М. Карамзин: Сотворение Карамзина: Статьи и исследования, 1957—1990. / Вступ. статья Б. Ф. Егорова. СПб.: Искусство СПб, 1997; Серман И. З. Литературное дело Карамзина. М.: РГГУ, 2005.
Источник текста: Исторические характеристики / Т. Н. Грановский; [вступ. ст. А А. Левандовского; подгот. текста и примеч. В. Л. Семигина]. — Москва: Рукописные памятники Древней Руси: ЯСК, 2013. — 374 с., [1] л. портр.; 17 см.