О суде присяжных (Дорошевич)/ДО

О судѣ присяжныхъ
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 3.

I

Если вы хотите увѣровать въ судъ присяжныхъ, — не просто прійти къ снисходительному убѣжденію, что это «достаточно хорошая форма суда», а увѣровать, — займитесь изслѣдованіемъ именно тѣхъ дѣлъ, приговоры по которымъ ставятся въ вину суду присяжныхъ.

Именно тѣхъ дѣлъ, приговоры по которымъ возбуждаютъ «негодованіе» общества и шакалій вой противъ суда присяжныхъ въ печати.

И вотъ, когда вы вполнѣ ознакомитесь съ дѣломъ, когда всѣ обстоятельства дѣла во всей полнотѣ раскроются передъ вами такъ же, какъ они раскрылись передъ присяжными на судѣ, вы увидите, до какой степени «возмутительный» приговоръ согласенъ съ обстоятельствами дѣла, до какой степени онъ вытекаетъ изъ нихъ, вы увидите, сколько справедливости, чуткости, ума, сердца въ судѣ присяжныхъ.

Я не знаю занятія болѣе интереснаго, чѣмъ изслѣдованіе дѣлъ, по которымъ вынесены «возмутительные» вердикты. Вы увидите, что именно «наиболѣе возмутительные»-то вердикты и являются наиболѣе справедливыми.

Да, но это тогда, когда вы знаете всѣ обстоятельства дѣла.

А спросите тѣхъ, кто поднимаетъ «шакалій вой» по поводу «возмутительныхъ» вердиктовъ:

— Были вы на судѣ? Слышали дѣло?

— Нѣтъ, но я читалъ отчетъ въ газетахъ.

По газетамъ же только и судитъ публика, «негодующая» на «возмутительные» вердикты.

Большинство русскихъ газетъ за судъ присяжныхъ. Итти противъ суда присяжныхъ считается у русскихъ журналистовъ зазорнымъ и сквернымъ. Надо быть совсѣмъ ужъ Грингмутомъ, чтобы травить судъ присяжныхъ.

Газеты считаютъ своимъ долгомъ вступаться за судъ присяжныхъ, и никто столько не приноситъ вреда суду присяжныхъ, сколько газеты. Если кто и дискредитируетъ судъ присяжныхъ въ глазахъ общества, такъ это исключительно газеты своими «краткими судебными отчетами».

Надо оговориться. Газеты, особенно провинціальныя, отчасти и не по своей винѣ виноваты въ этомъ тяжкомъ грѣхѣ. Не любятъ, чтобъ мы много занимались «всей этой уголовщиной», «размазывали кровавую грязь». И не одна только воля гг. издателей и редакторовъ виновата въ томъ, что газеты не отдаютъ судебнымъ дѣламъ столько вниманія, сколько дѣла эти заслуживаютъ.

Но это только отчасти.

Вообще же, что такое «судебный отчетъ» въ газетѣ?

Издатель говоритъ:

— Подешевле!

Редакторъ говоритъ:

— Покороче!

Всякій издатель расхохочется, если вы скажете ему, что за судебные отчеты слѣдуетъ платить такъ же дорого, какъ платится за политическія статьи, за статьи по внутреннимъ вопросамъ, за фельетоны общественной жизни, — для того, чтобы привлечь къ веденію этого отдѣла, столь же важнаго, людей талантливыхъ, образованныхъ, знающихъ.

Всякій издатель только плечами пожметъ:

— Батюшка! Да гдѣ жъ это дѣлается?

И что жъ удивительнаго, что нищенскій бюджетъ «судебной хроники» привлекаетъ къ себѣ только злосчастныхъ репортеровъ, безталанныхъ, часто невѣжественныхъ, иногда даже малограмотныхъ.

Замѣчательное дѣло. Идетъ, положимъ, «Отелло», и въ редакціяхъ очень и очень думаютъ:

— Кого бы послать изъ лучшихъ сотрудниковъ? Этого… Но справится ли онъ съ психологіей этой трагедіи? Поручимъ такому-то. Но достаточно ли онъ литературно образованъ для этого? Попросить развѣ такого-то. Но достаточно ли онъ знаетъ театръ? Достаточно ли онъ опытенъ?

«Кого-нибудь» на «Отелло» не пошлютъ.

А идетъ та же трагедія въ судѣ, разсматривается дѣло объ убійствѣ изъ ревности, и въ редакціяхъ спокойны:

— Репортеръ напишетъ!

А вѣдь жизнь талантливѣе Шекспира. И трагедія, которая разсматривается на судѣ, быть-можетъ, поглубже шекспировской.

Нѣкоторое исключеніе составляютъ только дѣла, про которыя можно заранѣе сказать, что они будутъ «особо сенсаціонны». А обыкновенный редакторскій пароль по отдѣлу судебной хроники:

— Главное, покороче!

Репортеръ приноситъ замѣтку для судебной хроники.

— Коротко написано?

— Коротко!

Это лозунгъ, необходимый, чтобъ замѣтка прошла на редакторскій столъ. Безъ этого лозунга она сильно рискуетъ корзиной.

Судебный отдѣлъ печатается-то даже петитомъ, чтобъ занималъ поменьше мѣста.

Обычный размѣръ для отчета отъ 30 до 100 строкъ. Maximum до 150. 200 ужъ для дѣлъ «сенсаціонныхъ».

А дѣло становится «сенсаціоннымъ» часто только послѣ того, какъ его переврутъ газеты. A priori^[1] сенсаціонныхъ дѣлъ сравнительно немного.

Занимаясь тульскимъ дѣломъ (Грязнова) объ «отцеубійствѣ», я спросилъ у одного московскаго редактора:

— Не было ли у васъ напечатано чего-нибудь объ этомъ дѣлѣ?

— Была замѣтка. Строкъ въ 35.

А вѣдь на этихъ замѣткахъ по 35 строкъ и былъ основанъ весь тотъ шакалій вой, который былъ поднятъ по поводу оправданія «завѣдомаго отцеубійцы».

Что можетъ при такихъ условіяхъ написать репортеръ? Что могъ бы при такихъ условіяхъ сдѣлать Достоевскій, Толстой, Шекспиръ? Можно ли въ 30—100 строкахъ разсказать обстоятельства дѣла, изложить показанія свидѣтелей и рѣчи сторонъ, подчеркнуть и выяснить тѣ существенныя обстоятельства, которыя легли въ основу приговора?

Да, этого и не напечатаютъ:

— Не размазывайте!

Репортеру даже не зачѣмъ, въ сущности, присутствовать на судѣ и сидѣть въ томъ темномъ, тѣсномъ, неудобномъ уголкѣ, откуда плохо видно, очень плохо слышно, куда сажаютъ въ судѣ «представителей гласности», долженствующихъ «совершенно точно» передать обществу все происходившее.

Въ 30—100 строкахъ дай Богъ изложить только содержаніе обвинительнаго акта.

Такъ и дѣлается.

Сообщается содержаніе обвинительнаго акта и приговоръ.

Что происходило на судѣ, подтвердились ли и насколько подтвердились данныя обвинительнаго акта, что осталось отъ обвинительнаго акта на судебномъ слѣдствіи, и осталось ли отъ него что-нибудь, — ничего этого публика не знаетъ.

Публика судитъ о виновности подсудимаго только по содержанію обвинительнаго акта: только это ей и сообщено. Но вѣдь, если бы выносить приговоры только на основаніи обвинительнаго акта, всѣ были бы всегда виноваты. Вѣдь обвинительный актъ — ужъ потому, что онъ «обвинительный», — это одностороннее освѣщеніе дѣла, часто невѣрное, неосновательное, ошибочное. Вѣдь это не какой-нибудь безусловный документъ. Его нужно еще провѣрить. Для провѣрки его и существуетъ судебное слѣдствіе. При провѣркѣ этого документа иногда выясняется такая его ошибочность, что прокуроръ даже отказывается отъ обвиненія. Обвинительный актъ составленъ на основаніи свидѣтельскихъ показаній, данныхъ слѣдователю безъ присяги. Часто на судѣ, когда приходится говорить, какъ передъ Богомъ, подъ присягой, свидѣтели мѣняютъ свои первоначальныя показанія.

Оказывается, что они слѣдователю говорили неправду. Еще чаще оказывается, что слѣдователь не такъ понялъ, не такъ записалъ показаніе свидѣтеля. Наконецъ на судѣ являются новые свидѣтели, свидѣтели со стороны защиты, которые только здѣсь на судѣ оглашаютъ новыя обстоятельства. Часто на судебномъ слѣдствіи совершенно мѣняется картина, нарисованная въ обвинительномъ актѣ. На судебномъ слѣдствіи никогда почти не остается безъ измѣненія картина, нарисованная обвинительнымъ актомъ.

И все это, вся истина, добытая судомъ, остается для общества совершенно неизвѣстной!

Общество читаетъ только содержаніе обвинительнаго акта, часто даже прикрашенное…

Въ этомъ нужно сознаться, но не будемъ за это строго судить репортера: у него есть скверная привычка ѣсть. И чтобъ обезпечить помѣщеніе замѣтки, онъ пускается на маленькую спекуляцію, придаетъ дѣлу «нѣкоторую сенсаціонность», и суконный языкъ обвинительнаго акта украшаетъ блестками своего краснорѣчія. Къ слову «убійца» прибавляетъ «безжалостный», къ слову «жертва» — «несчастная», картину преступленія зоветъ «раздирающей душу» и руку убійцы всегда титулуетъ «безтрепетной и незнающей состраданія». Ему хочется ѣсть. Онъ такъ дрожитъ, что замѣтку о случаѣ, въ которомъ нѣтъ «ничего сенсаціоннаго», такъ сократятъ, что умрешь съ голоду.

И вотъ читатель, прочитавъ это «сенсаціонное» изложеніе обвинительнаго акта, пораженъ, встрѣтивъ вдругъ строчку:

— «Присяжные вынесли оправдательный приговоръ».

Онъ ничего не понимаетъ:

— Какъ же такъ? По обстоятельствамъ дѣла все выходило «виновенъ», «виновенъ» и вдругъ «не виновенъ»?!

Онъ «негодуетъ». Чаще всего люди «негодуютъ» именно потому, что они «ничего не понимаютъ». Онъ негодуетъ:

— Оправдали завѣдомо виновнаго!

И, слыша шакалій вой по адресу суда присяжныхъ, шакалій вой, вызванный тѣми же «краткими замѣтками», говоритъ:

— А вѣдь они правы! Приговоры присяжныхъ, дѣйствительно, становятся возмутительными!

И мы не можемъ его обвинять: вѣдь онъ не знаетъ того, что въ дѣйствительности происходило на судѣ, и только потому обвиняетъ присяжныхъ въ томъ, въ чемъ виноваты не они, а другіе.

II

Къ прекрасной формулѣ, какимъ долженъ быть судъ, мнѣ кажется, по теперешнимъ обстоятельствамъ должно прибавить два слова.

Судъ долженъ быть правымъ, скорымъ, милостивымъ и «безъ запроса».

Уже предварительное слѣдствіе ведется «съ запасцемъ».

Юридическая практика говоритъ…

Практика! Практика, которая даже служеніе божеству превращаетъ для жрецовъ въ ремесло!

Практика говоритъ, что всегда безопаснѣе взять «степенью выше», чѣмъ «степенью ниже».

Эта ошибка будто бы болѣе поправима.

На судѣ прокуроръ всегда можетъ смягчить обвиненіе и не въ состояніи на судѣ его усилить.

Иксъ обвиняется въ убійствѣ. Если въ дѣлѣ есть не доказательство, а намекъ, указаніе на это, лучше, говоритъ «практика», ввести обвиненіе въ «заранѣе обдуманномъ намѣреніи».

На это будетъ обращено вниманіе суда. Судъ это изслѣдуетъ. И если это указаніе, этотъ намекъ обстоятельствами дѣла не подтвердится, прокуроръ всегда можетъ отказаться отъ «заранѣе обдуманнаго намѣренія» и обвинять просто въ умышленномъ убійствѣ.

Но если обвиненіе формулировано такъ: «обвиняется въ умышленномъ убійствѣ», а на судѣ намекъ, указаніе на «заранѣе обдуманное намѣреніе» выяснились бы яснѣе, то прокуроръ не можетъ усилить на судѣ обвиненіе; чтобъ обвинять въ «заранѣе обдуманномъ намѣреніи», онъ долженъ вернуть дѣло къ дослѣдованію, подыскивать «новыя обстоятельства, открывшіяся на судѣ».

«Бѣда» будетъ труднѣе поправима.

А потому, говоритъ «практика», лучше, безопаснѣе для правосудія степенью выше, чѣмъ степенью ниже.

Такъ «запросецъ» вкрадывается въ дѣло еще въ первоначальной его стадіи.

Изъ предварительнаго слѣдствія «запросецъ» переходитъ въ обвинительный актъ. Обвинительный актъ — законный сынъ предварительнаго слѣдствія. Оно было съ «запросцемъ», обвинительный актъ тоже «съ запросцемъ». Это по наслѣдственности.

Обвинительный актъ, конечно, составляется осторожно. Но вѣдь это не мотивированный приговоръ суда, апелляціи не подлежащій. Обвинительный актъ это только приговоръ обвинительной камеры и апелляціи подлежитъ. Все судебное слѣдствіе есть апелляціонный, по существу дѣла, разборъ обвинительнаго акта.

Обвинительный актъ это жалоба закона на подсудимаго. Жалоба, которую будутъ еще разбирать. И жалобу не мѣшаетъ написать посильнѣе. Жалоба всегда одностороння: она не можетъ не быть односторонней. Интересы отвѣтчика обезпечены защитой. Защита будетъ за него торговаться. Значитъ, «было бы изъ чего уступить». И если есть «запросъ», то онъ опасности не представляетъ. Прокуроръ не судья. Судить будутъ другіе. Прокуроръ — сторона. И надо укрѣплять свою сторону.

И вотъ тутъ-то и дѣлается та ошибка, которая часто совершается при оборонительныхъ работахъ. Очень часто тѣ валы, которые строятъ для защиты отъ непріятеля, служатъ непріятелю только для того, чтобы удобнѣе войти въ городъ.

Желая укрѣпить свою «сторону», обвиненіе выдаетъ, наоборотъ, ея слабость, если во время судебнаго слѣдствія слишкомъ выяснится сдѣланный «запросецъ».

Дѣло вышло изъ односторонне настроенной обвинительной камеры и приближается къ истинѣ, вступило въ лучшую свою стадію, — въ стадію равноправнаго состязательнаго процесса.

Жизнь и законъ, два титана, встаютъ другъ передъ другомъ.

Законы! Ихъ пишутъ сытые для голодныхъ, спокойные для потерявшихъ голову, старики для молодежи, въ которой бушуетъ кровь.

Законъ — это единица. Жизнь — это безконечность.

И жизнь говоритъ закону:

— Категоричный, ты не можешь предусмотрѣть всѣхъ тѣхъ положеній, которыя безпрерывно создаю и измѣняю я. Идущій за мною, и всегда за мною, всегда позади меня, прислушайся къ моимъ указаніямъ, къ моимъ словамъ. Законъ, сынъ, мною рожденный, останови ударъ твоего меча, занесеннаго надъ головою упавшаго, и выслушай, что тебѣ скажу я, — я, тебя родившая мать.

Общество и личность борются другъ съ другомъ, борются смертной борьбой, защищая всякій свое. Общество — свое право, личность — свою свободу.

Это равноправный состязательный процессъ.

Картина нѣсколько мѣняется, когда, благодаря сдѣланному «запросу», начинается торгъ.

Напримѣръ. Мать, наказывая, недостаточно жалѣла свою дочь.

Обвиненіе говоритъ:

— Истязаніе!

Защита, видя въ этомъ «запросъ», потому что истязаніемъ по нашему закону называется только нѣчто, равносильное пыткѣ, поступаетъ, какъ всегда поступаютъ, слыша «запросъ», и говоритъ:

— Легкіе побои, равносильные простому оскорбленію.

Присяжные видятъ, не могутъ не видѣть, что въ этомъ не состязательномъ процессѣ, а торгѣ о наказаніи, обѣ стороны вдались въ крайности. Обвиненіе требуетъ слишкомъ дорогой «цѣны за преступленіе», защита даетъ слишкомъ мало, приравнивая безпрестанные побои къ простому «оскорбленію». О какихъ «оскорбленіяхъ личности» можетъ быть разговоръ у матери съ дочерью?

Гдѣ жъ истина?

Она говоритъ устами присяжныхъ, когда тѣ возвращаются изъ совѣщательной комнаты безъ отвѣта и спрашиваютъ:

— Не могутъ ли они признать мать виновной въ жестокости, но безъ предумышленнаго истязательства, котораго не было?

Имъ говорятъ:

— Нѣтъ.

Или признавайте «истязаніе» или не признавайте ничего.

Платите чужой человѣческой жизнью по цѣнѣ, которая вашей совѣсти кажется, несомнѣнно, черезчуръ высокой.

Какой человѣкъ будетъ платить чужой жизнью цѣну, въ которой онъ слышитъ несомнѣнный «запросъ»?

Этотъ «запросъ», впервые появившійся на предварительномъ слѣдствіи, оттуда перешедшій въ обвинительный актъ, — этотъ запросъ, все время фигурировавшій на судѣ, попадаетъ и въ вопросный листъ.

Возьмите то же дѣло Грязнова.

Это удивительное дѣло, въ которомъ простые присяжные сошлись совершенно въ рѣшеніи съ просвѣщеннѣйшимъ юристомъ, оберъ-прокуроромъ Сената. (Вотъ вамъ и говорите о юридической цѣнѣ вердиктовъ присяжныхъ.)

Судъ присяжныхъ нашелъ обвиненіе въ отцеубійствѣ противорѣчащимъ обстоятельствамъ дѣла. И ученый юристъ призналъ примѣненіе къ Грязнову обвиненія въ отцеубійствѣ неправильнымъ и не отвѣчающимъ даннымъ, добытымъ слѣдствіемъ.

Слѣдствіе, въ результатѣ котораго явилось обвиненіе въ отцеубійствѣ, не доказало, однако, ничѣмъ не подтвердило этого обвиненія.

Напротивъ, на судѣ совершенно ясно выяснилось, что Грязновъ не убивалъ отца. Не помогалъ Коновалову въ убійствѣ. Да и зачѣмъ въ борьбѣ со слабосильнымъ, истощеннымъ старикомъ молодому, дюжему, сильному Коновалову потребовалась бы помощь этого «заморыша», этого чахлаго цыпленка? Грязновъ-сынъ въ борьбѣ могъ не помогать, а мѣшать.

Указаніе, предположеніе о томъ, что Грязновъ будто бы подкупалъ Коновалова на убійство, такъ и осталось только указаніемъ, предположеніемъ, ничѣмъ существеннымъ не подтвердилось.

Несомнѣнно было только то, что Грязновъ укрылъ совершонное уже, безъ его вѣдома совершонное, убійство.

И за это «укрывательство» присяжнымъ предложили признать Грязнова виновнымъ «въ убійствѣ отца, съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ».

Заглянемъ же въ эту 1449 статью улож. о наказ., примѣненіе которой къ этому дѣлу и оберъ-прокуроръ Сената признаетъ неправильнымъ.

«За умышленное убійство отца или матери виновные подвергаются: лишенію всѣхъ правъ состоянія и ссылкѣ въ каторжныя работы безъ срока. Они ни въ коемъ случаѣ и ни по какимъ причинамъ не переводятся въ разрядъ исправляющихся; увольняются отъ работъ не иначе, какъ за совершенною къ оному отъ дряхлости неспособностью, и даже тогда не освобождаются отъ содержанія въ острогѣ».

Вотъ та цѣна, которую предложили присяжнымъ заплатить чужой жизнью за совершонное человѣкомъ, — быть-можетъ, навѣрное даже, изъ трусости, укрывательство чужого преступленія.

Что удивительнаго, если присяжные отступили передъ такою цѣной. Они не могли не увидѣть въ этой цѣнѣ страшнаго, ничѣмъ не оправдываемаго запроса, и не дали, не могли дать такой цѣны.

Внѣ ихъ возможности, — быть-можетъ, и при всемъ ихъ желаніи, — было наказать Грязнова за то, что онъ сдѣлалъ, потому что отъ нихъ требовали признать его виновнымъ въ томъ, чего онъ не дѣлалъ!

До чего много было «запроса», можете судить по вопросу относительно подсудимаго, мальчишки Мысевича.

— «Виновенъ ли Мысевичъ въ томъ, что, съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ и по предварительному соглашенію съ другими лицами, лишилъ жизни Алексѣя Грязнова, у котораго онъ проживалъ въ ученіи?»

Какой довѣсокъ къ тяжкому и безъ того обвиненію!

Это уже особо отягчающій наказаніе особый тягчайшій видъ тягчайшаго преступленія.

Убійство хозяина вѣдь приравнивается къ убійству «благодѣтелей и родственниковъ».

Слава Богу, что Мысевичъ, несомнѣнно, не виноватъ ни въ убійствѣ, ни въ заранѣе обдуманномъ преступномъ намѣреніи, ни въ предварительномъ злодѣйскомъ соглашеній съ другими лицами. Онъ выбѣжалъ на шумъ, смертельно перепугался, и подъ угрозой, что будетъ немедленно убитъ, помогъ Коновалову прятать трупъ.

Но представьте себѣ, что Мысевичъ былъ бы виновенъ въ смерти старика Грязнова!

Неужели присяжныхъ не смутила бы и тогда эта прибавка? Неужели старика Грязнова, того изверга Грязнова, какимъ онъ выяснился на судѣ, можно безъ ироніи приравнять къ «благодѣтелямъ» и сказать, что къ такому хозяину надо было относиться «прямо, какъ къ родственнику»?

Это требованіе, чтобъ они признали покойнаго Грязнова прямо благодѣтелемъ, прямо словно родственникомъ Мысевича, и тѣмъ особенно отягчили участь обвиняемаго, — развѣ не показалось бы присяжнымъ именно «запросомъ», которому нѣтъ мѣста, когда рѣчь идетъ о жизни человѣческой?

На судѣ долженъ быть установленъ prix-fixe^[2], подсудимый долженъ обвиняться только въ томъ преступленіи, которое онъ совершилъ. Безо всякихъ надбавокъ.

Судъ правый, скорый и милостивый долженъ быть судомъ «безъ запроса».

«Цѣны же съ запросомъ» присяжные давать не будутъ. Тамъ, гдѣ платить надо чужой жизнью, такой цѣны давать нельзя.

III

Въ травлѣ противъ суда присяжныхъ, какъ и во всемъ въ мірѣ, быть-можетъ, есть своя хорошая сторона.

Разборъ и тщательный пересмотръ тѣхъ дѣлъ, за которыя травятъ судъ присяжныхъ, быть-можетъ, выяснятъ нѣкоторые устранимые недостатки вообще нашего суда.

Но, благодаря тому, что судъ присяжныхъ переживаетъ такія тяжкія времена, въ прокурорскихъ рѣчахъ прибавился еще одинъ аргументъ, несправедливый, положительно подлежащій устраненію.

Запугиваніе присяжныхъ засѣдателей общественнымъ мнѣніемъ.

Все чаще и чаще приходится слышать въ судѣ:

— Вамъ, гг. присяжные засѣдатели, придется дать отчетъ передъ общественной совѣстью!

Требуя обвинительнаго вердикта, гг. прокуроры прибѣгаютъ къ такой «фигурѣ краснорѣчія»:

— Вашъ приговоръ долженъ дать отвѣтъ не только вашей совѣсти, но и совѣсти всѣхъ сидящихъ въ этой залѣ.

Иногда, эта «фигура краснорѣчія» дѣлается еще шире:

— Не только совѣсти тѣхъ, кто сидитъ здѣсь, но и тѣхъ, кто ходитъ теперь по улицамъ!

Было бы очень хорошо, было бы превосходно, если бы Сенатъ когда-нибудь, мимоходомъ предалъ осужденію эту манеру «застращиванья», какъ въ дѣлѣ Скитскихъ была предана порицанію тенденціозная манера дѣлить свидѣтелей на свидѣтелей просто и «свидѣтелей защиты», какъ менѣе достовѣрныхъ.

Присяжныхъ не долженъ пугать тотъ шумъ, который подниметъ завтра ихъ оправдательный вердиктъ. Этого шума нельзя принимать за приговоръ общественнаго мнѣнія, потому что ни одинъ приговоръ не можетъ быть поставленъ безъ знанія всѣхъ обстоятельствъ дѣла. А общественное мнѣніе, по причинамъ, о которыхъ мы говорили вначалѣ, — увы! — лишено возможности знать истинныя обстоятельства дѣла. Если этотъ шумъ можно принимать за «голосъ общественной совѣсти», то совѣсти обманутой, введенной въ заблужденіе.

И такихъ приговоровъ не должны бояться присяжные. Ихъ нельзя такими приговорами пугать.

Приговоръ одной совѣсти долженъ руководить ими, — ихъ собственной.

Богъ — апелляціонная инстанція надъ ихъ судомъ.

Не шаткому и зыбкому, какъ море, общественному мнѣнію, которое можно ввести въ заблужденіе, присягаютъ служить они, а Богу. Только страшное судилище Его должно быть страшно имъ.

Ни о чемъ ни о комъ не должны думать они, постановляя приговоръ, кромѣ Бога. Его одного. О Богѣ должны они думать, слѣдовательно, о справедливости, потому что справедливость эта только одно изъ именъ Божіихъ.

Одного судью поставилъ Богъ надъ нашими мыслями, — нашу совѣсть. И только приговора одного этого Божьяго судьи должны бояться и трепетать присяжные, — приговора ихъ собственной совѣсти.

Ихъ совѣсти, предъ которой открылись на судѣ всѣ обстоятельства дѣла и которая только одна, зная все, можетъ судить.

Ея голосу только и должны они повиноваться.

Самыя лучшія постороннія мысли въ этомъ случаѣ будутъ худшими.

И мысль, заботливая мысль: «не повредилъ бы дѣйствительно нашъ приговоръ, — и безъ того много нареканій на судъ присяжныхъ», не должна смущать присяжныхъ, не должна приходить имъ въ голову.

Эта мысль является въ дѣлѣ суда уже низменной: она принадлежитъ къ области политики.

А политика, даже самая лучшая, не можетъ быть выше правосудія, потому что выше правосудія только одно — милосердіе.

Примѣчанія

1. лат. A priori. Прим. ред.
2. фр.