В. В. Розанов[править]
Падающие колосья[править]
Несколько господ, из коих большинство — выражаясь языком Герцена — «преимущественно ничего не писали» и меньшинство, при всех потугах, не написало ничего значительного, образовали из себя в С.-Петербурге «Союз писателей». Малое союзится, ожидая, что выйдет из него большое, по аналогии, что и горы образованы из песчинок. И вот г. Гамма, — слишком известный г. Гамма, чтобы о нем распространяться — ликует в «искренних речах» своих, в № 11 не крещеной или слабо крещеной газетки «Луч».
Песчинок собралось 24 января «около девяносто», — пишет он, — в том числе и все наши писательницы" (как страшно! Но неужели была и г-жа Микулич, автор прекрасных «Зарниц»? Неужели и она обманулась?). «Почти все известнейшие публицисты, романисты, поэты» собрались: «седые головы» 60-х годов «преобладали в собрании». «Предмет занятий сводился в очень скучной выборной процедуре; но оживленные разговоры, встречи со старыми друзьями, новые знакомства и общее одушевление, общее проникновение одной и той же мыслью, сознание близости и возможности достижения для всех важной, заветной цели — покрывали баллотировочную механику и превратили это собрание в интимнейший раут, в нечто подобное тем салонам, которыми славились прежде главнейшие умственные центры».
Как уже сообщалось в «Нов. Вр.», из «Союза» почему-то исключены именно и по преимущественно «писатели»: нет г. Майкова там — поэта; нет г. Стасюлевича — ученого, нет г. Шубинского — журналиста, нет собственно «писателей», а только «пишущие», которым очень хочется помечтать, что и они «писатели»…
Собрание 90 «пишущих», все «об одной мысли», о мысли без всяких вариаций «одной и той же» у всех, показалось Гамме «редким многолюдством», и оно уже «само по себе» доказало ему, а он «доказывает» читателю, как "насущна потребность, которой призвано служить это новое литературное общество, этот Союз русских писателей (т. е. почти писателей). Этою «насущною потребностью» Гамма гипнотизирован; он уверен, что ею будет гипнотизирован и каждый; он, трудно различить, грозит или манит: «Нет сомнения, что каждый русский писатель (т. е. уже настоящий) сочтет своим нравственным долгом примкнуть к этому общему делу, потому что основная задача Союза заключается в соединении (курс, его) всех литературных тружеников, всех представителей печати во имя общих (его курс.) всем им интересов, независимо от партий (ну, будто бы) и направлений, личной вражды, мелочных счетов, раздражений и предубеждений».
Хорошо пишет г. Гамма.
Ну вот тут… «эка закавыка»:
«В Союзе не будут участвовать только те, кто чужд общим литературным интересам (все как неопределенно), кто не понимает основных задач печатного слова (ну уж Майков-то не понимает: чего же не пригласили?), обязательных для каждого честного, убежденного (да в чем? что за темнота!), верного своему призванию писателя, или, что еще хуже (что еще хуже?) нарушает эти основные задачи, противодействует им. Будут чужды Союзу (о как страшно) и отринуты им (Боже, отринуты!) и те, кто злоупотребляет печатным словом, пользуясь им для противонравственных (чуть не прочел: для противоестественных) целей, каковы, например (а, добрались): лживые доносы, шантаж, продажность, биржевые спекуляции и т. п.».
От страха перевертываю страницу и читаю «Далин»…
Дальше уже следует в «искренних речах» (и выбрал же название) чистая «литература»: «Союз предназначен для выяснения и укрепления»… «Будем надеяться, что Союз оправдает»… «к вящему процветанию и развитию словесности, стяжавшей уже во всех своих видах весьма почетное, в некоторых случаях даже выдающееся, место в умственной жизни всех просвещенных народов»…
И, словом, как всегда у Гаммы: «Шампанского!»… и «все писательницы» с замиранием слушают…
Но вот немножко дела. Тут же рядом с «искреннею речью», без сомнения — правдивая речь: это «Дневник петербуржца».
Он продолжает, с тем же пафосом, о «празднике русских литераторов». 24 января и у него мы находим сперва «немножко в духе» вновь образованного Союза:
«Шестидесятые годы, поистине, были расцветом русской литературы и жизни. С тех пор прошло 30 лет, и вот литературные, а вместе с тем и общественные нравы изменились. Кто на кого повлиял, общество ли на литераторов, литераторы ли на общество — неизвестно. Здесь нужно предполагать взаимодействие дурного тона, которое, в свою очередь, вызвано, вероятно, отчасти историческими условиями».
И, наконец, «немножко программы» Союза:
«Новое общество литераторов обратит главное свое внимание на молодых писателей, в большинстве талантливых, но… как бы это сказать?., неустойчивых, тем более, что они не виноваты или почти не виноваты (лести-то, заискиванья-то перед „молодыми“…) в своей неустойчивости: виновато время — виноваты тяжелые матерьяльные условия, при которых приходится работать большинству их, виноваты скверные примеры, которые они видят вокруг, примеры не только не осужденные, а, наоборот, чаще всего вызывающие в их среде зависть, восторг, выражающийся восклицанием: „Ах, если бы мне то же!“ (ну уж, что же это за писатели? а все-таки и таким даже льстят). Пусть новое общество поднимет… пусть оно послужит… для молодых писателей живым олицетворением… чтобы молодые писатели чувствовали себя под его нравственным контролем и могли найти в нем нравственную опору и суд».
Суд, главное суд… на «молодых писателей, ускользающих от старичков 60-х годов. Вот в чем все дело и где „гвоздь“ образованного „Союза“, исключившего истинных писателей, ограничившегося „почти“ писателями, но зато, по выражению Тургенева, „с начинкой“. То-то и Н. Михайловский трубит о „Союзе“ в только что вышедшем январском No „Русского Богатства“… Старички поднялись; старички в последних степенях негодования; вокруг их пусто; могила близится; все от них бегут — уж извините — зажимая нос: мертвым пахнет. И вот в ожесточении ярости, они собираются кричать: „донос“, „шантаж“, „продажность“, „биржевой спекулянт“ — о всяком, кто не пребудет еще с ними, кто сделает шаг в сторону…
Зачем так нужны им живые люди? Что за тяготение к молодости? „Свобода, господа, свобода — прежде всего“, повторим мы их же слова. Свобода мысли и слова — без этого нет литературы; и, ради Бога, не инквизиторствуй-те: что вам дело до мотивов, по коим вас бросают; ради Бога, оставьте полицейско-инквизиционное „чтение в сердцах“, о, коем говорил еще старик Щедрин. Вы намекайте на „матерьяльные условия“, из-за которых вас будто бы бросают: но отчего же, ведь ваши издания все еще идут отлично, ведь „выручку“ не всю же вы кладете в карман и уплачиваете гонорары? Может быть, вы хотите их повысить для „молодежи“, чтобы удержать ее? Но какая же, подумайте, какая же молодость останется с вами, если она останется из-за рубля?..
Старые селадоны — оставьте молодость.
Оставьте идти, куда она хочет, повинуясь движениям сердца, а не страху перед клеветою, которую вы собираетесь в нее бросить.
Оставьте молодость. Старая нива, побитая невзгодами, не имевшая силы удержаться, с осыпавшимся зерном, не посягай на озими, из-под тебя пробивающиеся. Еще день пройдет, еще немногие мелькнут дни, и успокойтесь, успокойтесь тщеславные старички — вас снесут в Пантеон нашей литературы, на знаменитое „Волково кладбище“, туда, где покоятся „останки“… Успокойтесь, успокойтесь: над вами выбьют металлические дощечки с прописью дня и года рождения, года и дня смерти, отечества и имени, и что-нибудь в стихах или прозе о заслугах…
Успокойтесь и не волнуйтесь…
Мы, кого вы называли или готовились назвать „шантажистами“, „биржевиками“, „доносчиками“, — едва тление бытия вашего рассеется, и воздух станет лучше, с полной любовью и забвением обид понесем кости ваши на „знаменитое“ кладбище и пропоем печальное и вечное:
„Со святыми упокой“… Идеже несть печаль, ни болезнь, ни воздыхание»…
Ради Бога успокойтесь… Все будет сделано, и даже «бюро похоронных процессий» мы не дадим ничего заработать. Все сами сделаем, на своих плечах понесем; и потом — некрологи, и еще раньше — бюллетени о здоровье, и… «воспоминания», «воспоминания»…
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1897. 6 марта. № 62.